Текст 13 Шопенгауэр мир как воля и человек

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Книга 2.

Подобная характеристика возможна потому, что мы познали внутреннюю сущность мира как нечто вполне реальное и эмпирически данное. Напротив, уже само наименование "мировая душа", которым иные обозначали эту внутреннюю сущность, дает вместо него только ens rationis (от лат. - «мыслимое сущее»), ибо "душа" подразумевает индивидуальное единство сознания, которое очевидно этой сущности не подходит, и вообще понятие "душа", поскольку оно гипостазирует нераздельное единство познания и воления и при этом независимо от животного организма, не может быть оправдано, следовательно, не может и употребляться. …

Еще более неуместен способ выражения пантеистов, вся философия которых состоит главным образом в том, что они называют внутреннюю, незнакомую им сущность мира "Богом", полагая, что этим они достигли многого. Следуя их учению, мир надо было бы признать теофанией. Однако достаточно лишь взглянуть на этот мир постоянно ищущих удовлетворения существ, которые только пожирая друг друга некоторое время существуют, проводят жизнь в страхе и нужде, часто испытывают жесточайшие мученья, пока наконец смерть не освобождает их…; более того, он будет вынужден признать, что Бог, который согласился превратиться в такой мир, поистине должен был быть мучим дьяволом. Я знаю, что мнимые философы этого века следуют Спинозе и видят в этом свое оправдание. ... Мудрецы наших дней имеют, правда, для этого наименования и другую причину, которая нисколько не более основательна. Дело в том, что все они исходят в своем философствовании не из мира или нашего сознания о нем, а из Бога как чего- то данного и известного… .

Каждый взгляд на мир, объяснить который есть задача философии, подтверждает и свидетельствует, что воля к жизни отнюдь не произвольный гипостаз (сущность) или даже пустое слово, а единственное истинное выражение внутренней сущности. Все рвется и тяготеет к существованию, если возможно, к органическому, т.е. к жизни, а затем к возможному ее усилению; в животной природе становится очевидно, что воля к жизни — это основной тон ее сущности, единственно неизменное и безусловное ее свойство. Для понимания этого достаточно проследить за универсальным стремлением к жизни, взглянуть на бесконечную готовность, легкость и роскошь, с которой воля к жизни в миллионах форм повсюду и ежеминутно неукротимо рвется к существованию посредством оплодотворений и зародышей или, если их нет, …, пользуясь каждой возможностью, жадно хватая каждое жизнеспособное вещество; а затем бросить взгляд на ее ужасное смятение и дикое волнение, когда она вынуждена в одном из своих отдельных проявлений исчезнуть из бытия, особенно если это происходит при ясном сознании. Кажется, что с уничтожением этого единичного явления должен навсегда погибнуть весь мир, и все существо живого индивида, которому грозит уничтожение, превращается сразу в отчаянное противодействие и сопротивление смерти. Достаточно обратить внимание, например, на невероятный страх человека, жизни которого грозит опасность, на быстрое и серьезное участие каждого свидетеля этой опасности и на безграничное ликование после спасения человека. Достаточно вспомнить леденящий ужас при вынесении смертного приговора, содрогание при виде приготовлений к его исполнению и душераздирающее сострадание, охватывающее нас при этом зрелище. Можно подумать, что речь идет не о нескольких годах пустого, грустного, отравленного всевозможными мучениями и всегда неопределенного существования, будто Бог весть как важно, попадает ли человек на несколько лет раньше туда, где ему после эфемерного существования надлежит провести биллионы лет. Эти явления показывают, что я с полным правом счел волю к жизни тем, что далее объяснено быть не может, но само лежит в основе всякого объяснения и что она отнюдь не пустой звук, как Абсолют, бесконечное, идея и другие подобные выражения, а самое реальное из всего того, что нам известно, более того, ядро самой реальности.

Если же мы теперь, абстрагируясь от этой интерпретации, почерпнутой из нашего внутреннего мира, противопоставим себе природу, чтобы объективно постигнуть ее как нечто чуждое нам, то обнаружим, что она, начиная со ступени органической жизни, имеет только одно намерение: сохранение всех родов существ. К этому она стремится посредством безмерного избытка зародышей, посредством настойчивой силы полового влечения, посредством готовности приспособиться ко всем обстоятельствам и условиям вплоть до рождения ублюдков и посредством инстинкта материнской любви, сила которой столь велика, что у многих видов животных она превышает себялюбие, и мать жертвует жизнью, чтобы спасти детенышей. Индивид же имеет для природы лишь косвенную ценность, лишь постольку, поскольку он - средство сохранения рода. Вне этого природа к его существованию безразлична, она даже сама ведет его к гибели, как только он перестает быть пригодным для ее цели. Следовательно, для чего существует индивид, ясно, но для чего существует род? Это вопрос, на который природа, рассмотренная только объективно, не дает ответа. Ибо тщетно пытаются, наблюдая ее, открыть цель этой неустанной деятельности, этого неистового порыва к существованию, этой боязливой заботы о сохранении родов. Силы и время индивидов тратятся на напряженные усилия сохранить свою жизнь и жизнь потомства, их едва хватает, а подчас и не хватает. Если же кое-где иногда остается избыток силы и благодаря этому довольства - у одного только разумного рода также и избыток познания, - то это слишком незначительно, чтобы считаться целью всей деятельности природы. Если рассматривать это чисто объективно и даже как нечто нам чуждое, то создается впечатление, будто для природы все дело только в том, чтобы не была потеряна ни одна из ее (Платоновых) идей, т.е. перманентных форм; будто в счастливом открытии и сочетании этих идей (для которого три предшествовавшие заселения земной поверхности животными были подготовкой) она обрела такое удовлетворение, что теперь ее единственная забота состоит в том, чтобы не пропало ни одно из этих прекрасных открытий, т.е. не исчезла какая-либо форма из времени и причинного ряда. Ибо индивиды преходящи, как вода в ручье, идеи же устойчивы, как его течение: они исчезнут лишь в том случае, если иссякнет вода. - На этом загадочном воззрении нам пришлось бы остановиться, если бы природа была дана нам только извне, следовательно, только объективно, и если бы мы считали, что так же, как она воспринимается познанием, она и возникает из познания, т.е. в области представления, и что для разгадки ее тайны нам следует держаться этой области. Однако дело обстоит иным образом и нам дозволено бросить взгляд во внутренний мир природы, ибо это не что иное, как наш внутренний мир, где природа, достигнув своей высшей ступени, до которой она могла подняться в своей деятельности, непосредственно озаряется в самосознании светом познания. Здесь воля предстает перед нами как нечто отличное от представления, в котором природа являлась нам в развитии всех своих идей, и сразу дает нам теперь разгадку, которую на объективном пути представления никогда нельзя было бы найти. Следовательно, здесь субъективное дает нам ключ для понимания объективного.

Для того чтобы познать как нечто исконное и безусловное приведенное выше для характеристики этого субъективного, или воли, чрезвычайно сильное стремление всех животных и людей сохранить и по возможности продлить жизнь, необходимо отчетливо понять, что это стремление отнюдь не есть результат какого-либо объективного познания ценности жизни и совсем не зависит от познания; или, другими словами, существа не тянут спереди, а подталкивают сзади.

Если мы с этой целью прежде всего окинем взглядом необозримый ряд животных, рассмотрим бесконечное многообразие их форм, которые всегда изменяются сообразно среде и образу жизни животных, но при этом примем во внимание недосягаемую и в каждой особи одинаково совершенно проведенную искусность строения и действия организма и, наконец, задумаемся о невероятной трате силы, ловкости, ума и энергии, которую приходится осуществлять в течение всей своей жизни каждому животному; если, пристальнее вникая в это, подумаем, например, о неутомимом усердии бедных маленьких муравьев, об удивительной и искусной деятельности пчел или присмотримся к тому, как могильщик закапывает в сорок раз превышающего его размеры крота, чтобы вложить в него свои яйца и обеспечить этим пищу своему будущему потомству; если представим себе, что вообще жизнь большинства насекомых представляет собой только беспрестанный труд, направленный на то, чтобы приготовить корм и место пребывания для потомства, которое возникнет из их яиц, а затем, съев этот корм и образовав куколки, вступит в жизнь, чтобы повторить с самого начала тот же труд; что жизнь птиц в своей большей части проходит в далеком и трудном странствовании, в постройке гнезда и добывании корма для птенцов, которые будут в последующие годы играть ту же роль, и что все и всегда работает на будущее, которое потом оказывается банкротом, - то мы неизбежно оглянемся в поисках награды за все это искусство и все усилия, в поисках цели, которую видят перед собой животные в их неутомимой деятельности, короче говоря, возникнет вопрос: к чему же это приводит? Что достигается этим животным существованием, требующим таких необозримых мероприятий? - А указать можно только на удовлетворение голода и инстинкта оплодотворения, а также на немногие минуты удовольствия, которые время от времени выпадают на долю каждого индивида в животном мире в промежутки между его бесконечной нуждой и напряженной деятельностью. Если сопоставить неописуемую искусность принимаемых мер, несказанное богатство средств и скудость того, что ими преследуется и достигается, то напрашивается понимание, что жизнь - это дело, доходы от которого отнюдь не покрывают издержек. Это особенно бросается в глаза на примере тех животных, которые ведут совсем простой образ жизни. Посмотрите, например, на крота, на этого неутомимого труженика. Занятие всей его жизни - с напряжением копать своими лопатообразными лапами: его окружает вечная ночь, глаза в виде эмбрионов даны ему лишь для того, чтобы избегать света. ... Но что же он получает в такой исполненной труда и лишенной радости жизни? Пищу и возможность оплодотворения, следовательно, только средства продолжать этот грустный путь и возобновлять его в новом индивиде. На таких примерах становится ясно, что между трудом и тяготами жизни и ее результатом или ценой нет соответствия. Жизни обладающих зрением животных познание созерцаемого мира, хотя оно у них и субъективно и ограничено воздействием мотивов, дает все-таки видимость объективной ценности существования. Но слепой крот при всей его совершенной организации и неутомимой деятельности обреченный на смену насыщения личинками насекомых и голода с очевидностью свидетельствует о несоответствии цели средствам. В этом отношении особенно поучительно также изучение предоставленных самим себе животных в местах, где нет людей. Прекрасную картину такого животного мира и страданий, причиняемых ему самой природой без участия человека, дает А. Гумбольдт в своих "Картинах мира" (второе изд., с. 30 след.); он упоминает также (с. 44) об аналогичном страдании человеческого рода, всегда и повсюду испытывающего раздвоение. Но на простой и легче обозримой жизни животных более заметна ничтожность и тщета стремления всего этого явления. Многообразие организаций, искусность средств, посредством которых каждое животное приспособлено к своей среде и к своей добыче, здесь ясно контрастирует с отсутствием какой-либо устойчивой цели; вместо этого - лишь мгновенное удовольствие, мимолетное, обусловленное лишениями наслаждения, многие, длительные страдания, постоянная борьба, …, каждый охотится и за каждым охотятся, суета, лишения, нужда и страх, крики и рев: и так все идет до тех пор, пока вновь не образуется трещина на коре планеты. Юнгхун рассказывает, что он видел на Яве необозримое поле, покрытое скелетами, и принял его сначала за поле битвы; но это оказались скелеты больших черепах, пяти футов в длину, трех футов в ширину и такой же высоты, которые, чтобы класть яйца, выходят из моря и следуют по берегу, где на них нападают стаей дикие собаки (canis rutilans), переворачивают их на спину, вспарывают их брюхо, т.е. малые щиты живота, и пожирают их живыми. Но на этих собак часто нападает тигр. И весь этот ужас повторяется тысячу раз, из года в год. Для этого, значит, рождаются эти черепахи. За какую вину должны они терпеть эту муку? Для чего вся эта ужасная сцена? На это есть один ответ: так объективируется воля к жизни. Надо глубоко изучить и постигнуть ее во всех ее объективациях; лишь тогда можно будет прийти к пониманию ее сущности и мира, а не посредством конструирования общих понятий и построения из них карточных домиков. Постижение великого зрелища объективации воли к жизни и характеристика ее сущности требуют, правда, более точного наблюдения и большей обстоятельности, чем способ отделаться от мира тем, что к нему прилагают титул Бога, или с глупостью, возможной и доступной только в нашем немецком отечестве, объясняют, что это - "идея в ее инобытии", в чем простофили моего времени в течение двадцати лет находили несказанное удовольствие. Конечно, согласно пантеизму или спинозизму, простые пародии на которые представляют собой названные системы нашего века, все, это действительно бесконечно вертится таким образом во веки веков. Ибо в этих учениях мир есть Бог, …, т.е. ничего лучшего не может быть, не может даже мыслиться. Следовательно, не нужно и спасение от мира, следовательно, оно и не существует. Но для чего тогда вся эта трагикомедия - совершенно непонятно; поскольку у нее нет зрителей и сами актеры претерпевают бесконечные муки, лишь иногда испытывая немногочисленные и отрицательные по своему характеру наслаждения.

Если мы прибавим к этому еще соображения по поводу человеческого рода, то положение становится сложнее и получает известный серьезный оттенок, но основной характер остается без изменения. И здесь жизнь отнюдь не похожа на дар для наслаждения, это - задача, заданный урок, который надо выполнить, и соответственно мы видим, как в великом, так и в малом, всеобщие лишения, беспрестанные усилия, постоянную суету, бесконечную борьбу, вынужденную деятельность, связанную с величайшим напряжением всех физических и духовных сил.

Многие миллионы, объединенные в народы, стремятся к общему благу, каждый отдельный человек действует во имя собственного блага, но жертвами за это благо падают многие тысячи. То безумная мечта, то политические идеи натравливают их на войны, и тогда потом и кровью масс оплачиваются замыслы отдельных людей или искупаются их ошибки. В мирное время процветают промышленность и торговля, делаются поразительные открытия, корабли переплывают моря, свозятся редкие яства со всех концов Земли, и тысячи погибают в море. Все заняты, одни размышляют, другие действуют, суета неописуемая. - Но какова же последняя цель всего этого? В сохранении в течение короткого времени эфемерного существования замученных индивидов, в лучшем случае в условиях не слишком тяжелой нужды и сравнительно без страданий, которые, впрочем, сразу же вытесняются скукой, затем продолжение этого рода и его деятельности. При этом бросающемся в глаза несоответствии между трудом и его вознаграждением воля к жизни представляется нам объективно безумием, а субъективно иллюзией, объятое которой, все живое с крайним напряжением своих сил стремится к тому, что не имеет ценности. Но при внимательном рассмотрении мы и здесь увидим, что воля - слепое стремление, совершенно беспричинное и немотивированное влечение.

Закон мотивации распространяется, как я показал в § 29 первого тома, лишь на отдельные действия, а не на воление в целом и общем. Этим объясняется, что когда мы рассматриваем человеческий род и его деятельность в целом и общем, мы уже не видим в нем, как при восприятии его отдельных действий, игру обычных марионеток, которых дергают за нити; с этой точки зрения, он представляется нам театром марионеток, которых приводит в движение внутренний часовой механизм. Ибо если сравнить, как было сделано выше, неустанную, серьезную и трудную деятельность людей с тем, что они за это получают или когда-нибудь смогут получить, то указанное несоответствие становится очевидным, и мы убеждаемся в том, что цель человеческих стремлений, взятая как движущая сила, совершенно недостаточна для объяснения этого движения и непрерывной деятельности. В самом деле, что такое короткая отсрочка смерти, небольшое облегчение в нужде, ослабление боли, мгновенное удовлетворение желания в сравнении со столь частой победой всех этих тягот и безусловной победой смерти? Какое значение могут иметь подобные преимущества, рассматриваемые как действительные побудительные причины для бесчисленного, вследствие постоянного обновления, человеческого рода, который беспрестанно движется, действует, настаивает, мучается, трепыхается, разыгрывая всю трагикомическую мировую историю, и что поразительнее всего, выдерживает это издевательское существование столько времени, сколько каждому дано? - Очевидно, что все это необъяснимо, если движущие причины мы будем искать вне действующих фигур и мыслить человеческий род стремящимся в силу разумных размышлений или чего-нибудь им аналогичного (управляющих им нитей) к обещанным благам, достижение которых было бы соответствующей наградой за его неутомимые труды и мучения. При таком понимании существа дела каждый давно бы сказал: жизнь не стоит этого и вышел бы из игры. Но происходит обратное. Каждый охраняет и оберегает свою жизнь, как доверенный ему на его полную ответственность дорогой залог в бесконечных заботах и частой нужде, в которых и проходит его жизнь. За что и почему его ждет награда, он, правда, не знает; этот ценный залог он принял, не видя его, на веру и не знает, в чем он состоит. Поэтому я и сказал, что эти марионетки двигают не извне, а в каждой из них как бы заключен часовой механизм, посредством которого совершаются все ее движения. Это - воля к жизни, проявляющая себя как неутомимый механизм, неразумное влечение, достаточное основание которого находится не во внешнем мире. Она твердо удерживает отдельных индивидов на этой арене и есть primum mobile их движений; внешние же предметы, мотивы определяют лишь направление этих движений в каждом отдельном случае, иначе причина вообще бы не соответствовала действию. Ибо так же, как каждое проявление природной силы имеет причину, сама же эта природная сила причины не имеет, так и каждый акт воли имеет мотив, а воля вообще мотива не имеет; в сущности, оба они — одно и то же. Воля как метафизическое начало повсюду служит пограничным камнем каждого объяснения, которое за ее пределы выйти не может. Из исконности и безусловности воли объяснимо, что человек больше всего любит существование, полное нужды, муки, страданий и страха, а к тому же еще скуки, которое с чисто объективной точки зрения он должен был бы ненавидеть, и что больше всего боится его конца, единственно для него достоверного. Поэтому мы часто встречаем жалкую фигуру человека, изможденного и скрюченного старостью, нуждой и болезнью, который из глубины души молит о помощи, чтобы продлить свое существование, прекращение которого должно было бы казаться желанным, если бы определяющим здесь было объективное суждение. Но вместо него здесь выступает слепая воля как влечение к жизни, жизнерадостность, стойкость - то же, что заставляет расти растение. Эту жизнерадостность можно сравнить с веревкой, протянутой над сценой человеческого мира, на которой марионетки висят на незаметных нитях, тогда как нам кажется, будто опорой им служит сцена (объективная ценность жизни). Как только натяжение нити ослабевает, марионетка опускается, если же нить рвется, марионетка падает, и нам только казалось, что под ней находится опора. Ослабление жизнерадостности выражается в ипохондрии, …, меланхолии; ее полное исчезновение - в склонности к самоубийству, которое и совершается по ничтожному, даже просто воображаемому поводу, поскольку человек как бы ищет ссоры с самим собой, чтобы убить себя, как иногда ищут с подобной же целью ссоры с другими: в некоторых случаях самоубийство совершается вообще без всякого повода. (Примеры этого можно найти в книге: Esquirol. Des maladies men- tales205, 1838.) Как со способностью выдержать жизнь, так же обстоит дело и с деятельностью и движением к ней. Оно - не нечто свободно избранное, но, хотя каждый в сущности хотел бы пребывать в покое, нужда и скука - те кнуты, которые сохраняют движение волчка. Поэтому жизнь в целом и каждый отдельный ее момент носят отпечаток вынужденного состояния, и каждый, внутреннее ленивый, стремится к покою, но вынужден двигаться, подобно планете, которая только потому не падает на солнце, что влекущая ее вперед сила не позволяет ей это. Так все пребывает в непрерывном напряжении и вынужденном движении….. Только кажется, что людей тянет нечто, находящееся впереди них, в сущности их подталкивает нечто сзади: не жизнь их привлекает, а нужда толкает вперед. Закон мотивации, как всякая причинность, лишь форма явления. Замечу попутно, что здесь находится источник комического, бурлескного, гротескного, карикатурной стороны жизни, ибо каждый, влекомый вперед против своей воли, ведет себя соответственно своему характеру, и возникающая сутолока часто бывает забавной, сколь ни серьезно страдание, которое за этим скрывается.

Из всех этих наблюдений становится ясно, что воля к жизни - не следствие познания жизни, …, и вообще не нечто вторичное; напротив, она - первое и безусловное, предпосылка всех предпосылок и поэтому то, из чего должна исходить философия, ибо воля к жизни возникает не вследствие мира, а мир - вследствие воли к жизни. ….

Но эти акты воли всегда имеют еще причину вне себя – в мотивах. Последние определяют, однако, только то, чего я хочу в это время, на этом месте, при этих обстоятельствах, а не то, что я вообще хочу или чего я вообще хочу, т.е. они не определяют принципа, характеризующего все мое желание. Поэтому мое желание во всей своей сущности не может быть объяснено из мотивов: они определяют только его проявление в данный момент времени, они – только повод, обнаруживающий мою волю; сама же воля лежит вне области закона мотивации, только проявление воли в каждый момент времени неизбежно определяется этим законом. Лишь при условии моего эмпирического характера мотив служит достаточной объяснительной причиной моего поведения; если же я абстрагируюсь от своего характера и спрашиваю затем, почему я вообще хочу этого, а не того, то ответ на такой вопрос невозможен, потому что закону основания подчинено только проявление воли, а не сама воля, которую в этом отношении следует назвать безосновной.

Итак, хотя каждый отдельный поступок, при условии определенного характера, необходимо вытекает из данного мотива и хотя рост, процесс питания и вся совокупность изменений животного тела совершаются по необходимо действующим причинам (раздражителям), тем не менее весь ряд поступков, а следовательно, и каждый в отдельности, а также их условие, самое тело, которое их исполняет, следовательно, и процесс, посредством которого оно существует и в котором оно состоит, – все это есть не что иное, как проявление воли, обнаружение, объектность воли. На этом основывается полное соответствие человеческого и животного организма человеческой и животной воле вообще; оно похоже (но значительно превосходит его) на соответствие специально изготовленного орудия воле изготовителя и поэтому является целесообразностью, т.е. телеологической объяснимостью тела. Вот почему органы тела должны вполне соответствовать главным вожделениям, в которых проявляет себя воля, должны быть их видимым выражением: зубы, глотка и кишечный канал – это объективированный голод… Подобно тому как общечеловеческая форма соответствует общечеловеческой воле, так индивидуально модифицированной воле, характеру отдельного лица соответствует индивидуальное строение тела, которое поэтому вполне и во всех своих частях характерно и выразительно.

Безосновность воли действительно познали там, где она проявляется наиболее очевидно, как воля человека, которую и назвали свободной, независимой. Но при этом из-за безосновности самой воли проглядели ту необходимость, которой всюду подчинены ее явления, и провозгласили свободными поступки, чего на самом деле нет, так как всякое отдельное действие со строгой необходимостью вытекает из влияния мотива на характер. Всякая необходимость – это, как уже сказано, отношение следствия к основанию и более решительно ничего. Закон основания – общая форма всех явлений, и в своей деятельности человек, как и всякое другое явление, должен ему подчиняться. Но так как в самосознании воля познается непосредственно и в себе, то в этом сознании заложено и сознание свободы. Однако при этом упускается из вида, что индивид, личность – это не воля как вещь в себе, но уже явление воли, и как таковое личность уже детерминирована и приняла форму явления – закон основания. Отсюда вытекает тот удивительный факт, что каждый a priori считает себя совершенно свободным, даже в своих отдельных поступках, и думает, будто он в любой момент может избрать другой жизненный путь, т.е. сделаться другим. Но a posteriori, на опыте, он убеждается к своему изумлению, что он не свободен, а подчинен необходимости, что, несмотря на все свои решения и размышления, он не изменяет своей деятельности и от начала до конца жизни должен проявлять один и тот же им самим не одобряемый характер, как бы играть до конца однажды принятую на себя роль».

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Том 1.

http://psylib.ukrweb.net/books/shope01/index.htm

«Наиболее явно выражается эта всеобщая борьба в животном царстве: оно питается царством растений, и в нем самом в свою очередь каждое животное становится добычей и пищей другого, т.е. должно уступать ту материю, в которой выражалась его идея, для выражения другой идеи, потому что всякое животное может поддерживать свое существование только посредством беспрестанного уничтожения других; таким образом, воля к жизни всюду пожирает самое себя и в разных видах служит своей собственной пищей, и наконец, род человеческий в своей победе над всеми другими видит в природе фабрикат для своего потребления; но и этот род (как мы поймем это в четвертой книге) с ужасающей ясностью являет в самом себе ту же борьбу, то же самораздвоение воли, и становится homo homini lupus [человек человеку волк].

И ту же борьбу, то же порабощение мы встречаем и на низших ступенях объектности воли. Многие насекомые (особенно – ихневмоны) кладут свои яйца на кожу, даже в тело личинок других насекомых, медленное уничтожение которых – первое дело выползающего потомства. Молодой полип, вырастающий в форме ветви из старого и впоследствии отделяющийся от него, еще сидя на нем, уже борется с ним из-за добычи, так что один вырывает ее изо рта у другого (Trembley Polypod. 2. стр. 110 и 3, стр. 165). Но самый яркий пример в этом отношении представляет австралийский муравей-бульдог (bulldog-ant): если его разрезать, начинается борьба между отдельными частями – головой и хвостом; первая нападает своими челюстями, а последний храбро отражает ее своими уколами; борьба обыкновенно продолжается около получаса, пока части не замрут или пока их не оттащат другие муравьи».