На практике

Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908.

На практикѣ

Южное лѣто. Жара невыносимая. Точно изъ раскаленной печи охватываетъ пламенемъ. Сгорѣлъ воздухъ, степь, горятъ всѣ эти зданія громаднаго вокзала.

Полдень.

На запасномъ пути на площадкѣ раскаленнаго чернаго паровоза въ одномъ углу на перилахъ сидитъ унылая фигура съ большимъ краснымъ носомъ машиниста.

Пропитанный саломъ картузъ съѣхалъ на затылокъ и точно приклеенъ къ головѣ. Куртка, штаны когда-то иного, а теперь такого же, какъ окружающій уголь, чернаго цвѣта, тоже пропитаны и лоснятся саломъ. Запахъ этого сала тяжелый, одуряющій. Масло и сало вездѣ: въ машинкахъ, на площадкахъ, на стойкахъ, на рукахъ. Пучки пакли, родъ утиральника — тоже въ салѣ и вытиранье рукъ — только самообманъ. Этой паклей я — другая фигура на площадкѣ паровоза, въ другомъ углу, виновато и безполезно, чтобы только что-нибудь дѣлать — тру свои руки.

Я — студентъ-практикантъ.

Первый день моей практики. Только что кончили маневры и полчаса, часъ мы будемъ стоять такъ: на припекѣ, съ полупотухшимъ паровозомъ, который, какъ какое-то громадное грязное замученное животное, теперь отдыхая, тяжело сопитъ.

Машинистъ Григорьевъ мрачно смотритъ внизъ. Вся его фигура судьи краснорѣчиво говоритъ: «ну, что жъ теперь будемъ дѣлать?»

Я понимаю и самъ, что дѣло изъ рукъ вонъ плохо.

Насъ на паровозѣ всего двое: онъ — машинистъ и я — кочегаръ.

Но собственно это «я — кочегаръ» одинъ звукъ. Я даже лопаты въ рукахъ держать не умѣю. Этой лопатой надо перебросить изъ тендера въ топку до трехсотъ пудовъ угля въ сутки. Кромѣ лопаты, много другихъ инструментовъ, которыми тоже надо умѣть владѣть и систематично поспѣвать дѣлать накопляющуюся работу.

Рѣзакъ, напримѣръ. Добрыхъ полторы сажени, чуть ли не пудовой металлическій стержень съ загнутымъ остріемъ на концѣ.

Лежа на животѣ подъ паровозомъ, держа одинъ конецъ этого рѣзака въ рукахъ, надо другимъ, пропуская его между колосниками топки, подрѣзать накопляющійся тамъ шлакъ.

Подрѣзать для того, чтобы проходилъ воздухъ, иначе горѣть не будетъ, а тогда не будетъ и пара, какъ не будетъ его, если не умѣть бросать въ печку уголь такъ, какъ его надо бросать, къ краямъ потолще, къ серединѣ тоньше.

А я бросаю какъ разъ наоборотъ. И кажется вотъ-вотъ хорошо и опять на середину и опять мрачно говоритъ Григорьевъ:

— Могила!

И онъ раздраженно опять вырываетъ изъ моихъ рукъ лопату.

Ловко летитъ съ лопаты уголь и бѣлое пламя топки почти не краснѣетъ, а у меня отъ одной лопаты и дымъ и красное пламя, — все признаки не полнаго сгоранія. И сейчасъ же манометръ падаетъ и работать нечѣмъ, а тутъ какъ разъ надо воду качать, надо сало спускать въ масленкахъ, надо новое наливать, надо чинить расхлябавшіеся подшипники, тормозить паровозъ, кричать составителямъ и зорко слѣдить, чтобы не стукнуть другъ съ другомъ тѣ задніе, гдѣ-то въ безконечномъ отдаленіи вагоны. Все это надо дѣлать мнѣ и все это дѣлаетъ, кромѣ всѣхъ своихъ другихъ обязанностей, Григорьевъ и послѣ каждой сдѣланной за меня работы, онъ все тѣмъ же безнадежнымъ долбящимъ голосомъ говоритъ:

— Такъ, такъ… А кто жъ работать будетъ?

И какъ разъ въ это время гдѣ-то тамъ сзади: бухъ-тахъ-тарарахъ съ какой-то всеразрушающей силой стукаются вагоны и кажется въ щепки летятъ. Григорьевъ хватается за регуляторъ, штайеръ кричитъ дико: «Тормозъ». Я бросаюсь къ тормозу, отчаянно верчу, но не въ ту сторону — я разтормаживаю, вмѣсто того, чтобы затормозить.

— А-а-а!

Въ этомъ «а-а-а», въ этой поднятой ногѣ, въ рукахъ, схватившихся за голову, все безсиліе, вся злоба, все бѣшенство несчастнаго. Каторга, изъ которой какимъ-то порывомъ онъ хотѣлъ бы унестись и сразу забыть этотъ проклятый паровозъ, роковые выстрѣлы стукающихся вагоновъ, дурацкую фигуру оторопѣвшаго никуда негоднаго своего помощника.

И опять кричитъ онъ въ отчаяніи:

— Да что жъ это наконецъ?.. Шутки шутить, что ли, мы будемъ?

Тошно. Провалиться. Убѣжать сейчасъ и не возвращаться. Да вотъ… Ѣхалъ на практику, выбралъ самую тяжелую, былъ гордъ сознаніемъ предстоящаго чернаго труда.

Унылая фигура Григорьева скрючилась и застыла. Я все также тру руки паклей. Лучше бы уже ругался.

— Нагортайте угля.

И, не дожидаясь, пока я соображу новое непонятное для меня распоряженіе, Григорьевъ уже хватаетъ лопату, взбирается на задній край тендера и начинаетъ оттуда подбрасывать уголь къ топкѣ.

И я взбираюсь за нимъ и, понявъ, чего отъ меня хотятъ, говорю смиренно:

— Позвольте мнѣ.

Боже мой, съ какимъ колебаніемъ передается мнѣ эта лопата. Какое презрѣніе ко мнѣ. Точно это фельдмаршальскій жезлъ, а я презрѣннѣйшій изъ трусовъ.

Когда около топки образовывается порядочная горка, Григорьевъ черезъ силу говоритъ:

— Ну… Ступайте обѣдать.

Я спускаюсь съ паровоза на землю и робко спрашиваю:

— Вы не можете сказать мнѣ, гдѣ здѣсь можно пообѣдать?

Григорьевъ говоритъ, отвернувшись:

— Направо изъ воротъ: написано на вывѣскѣ. Да не сидите тамъ три часа.

Я шагаю. Новенькая парусиновая блуза уже вся въ пятнахъ, слой угольной пыли на ней, на лицѣ, волосахъ. Потъ струйками пробиваетъ въ ней дорожку по щекамъ. Я стираю этотъ потъ и чувствую, что размазываю на лицѣ грязь. На зубахъ хруститъ уголь, но ѣсть хочется, такъ хочется, что отъ мысли, что сейчасъ буду ѣсть, всѣ невзгоды перваго дня отступаютъ на задній планъ. Какое-то смутное утѣшительное сознаніе: перемелется — мука будетъ. Въ воротахъ молодой кочегаръ Ивановъ, съ которымъ я познакомился сегодня утромъ въ конторѣ глухого и грязнаго начальника депо.

Кочегаръ, засунувъ руки въ карманы, ждетъ меня, насвистывая какую-то пѣсенку.

— Ну? — весело спрашиваетъ онъ, когда я подхожу, — Григорьевъ не побилъ?

— Только что не побилъ, — отвѣчаю я и сразу мы оба чувствуемъ себя старыми товарищами.

Мы идемъ направо по площади туда, гдѣ надъ маленькой дверью харчевни нарисована какая-то большая птица, проткнутая вилкой и ножомъ.

— Да вотъ, — говоритъ мой товарищъ, — ругатель Григорьевъ, конечно, а вотъ насчетъ этого, только онъ, да мой — своихъ кочегаровъ впередъ себя обѣдать пускаютъ.

Въ темной обширной, съ невысокими потолками харчевнѣ много народа: машинисты, слесаря, кузнецы. Лица черныя, закоптѣлыя, у машинистовъ важныя и тѣмъ важнѣе, чѣмъ больше нашивокъ изъ галуна на шапкѣ. Съ какимъ сосредоточеннымъ важнымъ видомъ ѣстъ одинъ съ тремя нашивками еще молодой, съ русой бородкой, съ умными, твердыми, голубыми глазами.

Тамъ, дальше группа уже поѣвшихъ. Въ центрѣ большой, толстый, отвалившись, улыбается, слушая сосѣда и, прищурившись, смотритъ начальственно на насъ. Рядомъ съ нимъ высокій, худой, съ жидкой бородкой, съ тремя нашивками веселый нѣмецъ, что-то говоритъ и всѣ кругомъ хохочутъ.

— Это Альбрандъ изъ Вѣны, — все вретъ, но такъ, что животики надорвешь, — говоритъ мой спутникъ.

Какой-то машинистъ за другимъ столомъ мрачный, желчный стучитъ кулакомъ и грозно говоритъ:

— Я своего паровоза не дамъ… Расплююсь, уйду, а не дамъ.

Небрежно откинувшись, куря сигару, слесарь читаетъ газету.

Намъ дали борщъ съ большимъ кускомъ говядины, на столѣ хрѣнъ съ уксусомъ, гора ломтей темнаго пшеничнаго хлѣба, одинъ запахъ котораго уже вызываетъ усиленный аппетитъ. На второе дали тушеную говядину съ густымъ чернымъ сокомъ, съ поджареннымъ картофелемъ.

Я, всегда смотрѣвшій на ѣду, какъ на какую-то скучную формальность, здѣсь ѣлъ, ѣлъ и чѣмъ больше ѣлъ, тѣмъ больше хотѣлось. Ѣлъ и съ наслажденіемъ представлялъ себѣ родныхъ, знакомыхъ барышенъ. Если бы они увидали теперь меня здѣсь? Моя мать, которая въ отчаяніи отъ моего обычнаго ничего неядѣнья, всегда говорила:

— Твой желудокъ дамочка и самая капризная изъ всѣхъ.

А осенью у меня будетъ въ карманѣ аттестатъ машиниста.

Я заплатилъ за свой обѣдъ 20 копѣекъ и мой товарищъ говоритъ мнѣ:

— Григорьевъ! Я его, зуду, хорошо знаю, я тоже началъ съ нимъ ѣздить, — ему всѣхъ новичковъ даютъ, потому что другіе, вотъ эти всѣ, такого кочегара, какъ вы, въ шею бы погнали съ паровоза, а онъ беретъ, — онъ теперь нѣсколько дней, пока вы не пріучитесь, и обѣдать не будетъ ходить. А вы ему бутылочку водки купите и отнесите: онъ это любитъ, помягче станетъ съ вами.

— Такъ, можетъ быть, и обѣдъ ему снести?

— Ну, такъ худо ли было бъ!

Нашлись и судки: щи, жаркое, огурецъ, хлѣба ворохъ, бутылка водки.

— Ну, ужъ валяйте ему и пива, — пусть старичина повеселится. Вмѣстѣ понесемъ.

— Дядя, Григорій Ивановичъ! — кричалъ еще издали мой товарищъ, — мы къ вамъ съ поклономъ и повинной.

— Ну, какіе тамъ еще… Ничего не надо!

И Григорьевъ, какъ тѣ игрушечные медвѣди, что заводятъ и они возятся и ворчатъ, завозился въ своемъ углу, вытаскивая грязный платокъ съ провизіей.

Мой товарищъ, очевидно успѣвшій изучить бывшее начальство, сломилъ однако упрямство Григорьева и немного погодя, энергично хрустя зубами, онъ уже уничтожалъ все принесенное нами.

Онъ сидѣлъ на корточкахъ, открывая, какъ пасть, свой широкій ротъ и говорилъ, въ промежуткахъ, обращаясь исключительно къ своему бывшему помощнику:

— Все это лишнее, — онъ тыкалъ на борщъ, жаркое, — ну, вотъ это, — онъ указалъ на водку, — пожалуй, что и полезное — когда за двухъ приходится работать, — гдѣ же силы взять, — она вотъ и помогаетъ…

И онъ бралъ бутылку и опять осторожно наливалъ въ свою съ отбитымъ донышкомъ рюмку.

— Вотъ это, — онъ показалъ на пиво, — тоже по настоящему дрянь: это нѣмцамъ, а нашъ братъ…

— Водка, конечно, тверже, — соглашался мой товарищъ.

— Ну, такъ какъ же! — пренебрежительно говорилъ, кивая головой и прожевывая новый кусокъ, Григорьевъ.

Такъ говорилъ онъ, пока все полезное и безполезное было уничтожено. Завидѣвъ уже бѣгущаго составителя, Григорьевъ, поднимаясь, бросилъ ни къ кому не обращаясь:

— Ну, теперь и терпѣть можно!

И мы опять принялись за работу и работали до заката.

Тогда намъ снова дали передышку на полчаса.

Григорьевъ полѣзъ въ свой сундучекъ, вынулъ оттуда грязный платокъ съ провизіей, развернувъ его, досталъ колбасу и хлѣбъ. Молча, отрѣзавъ кусокъ колбасы и хлѣба, онъ передалъ ихъ мнѣ и я, уже опять голодный, принялся за нихъ съ большимъ удовольствіемъ.

— Водки хотите?

Я отказался. Въ бутылкѣ ее уже оставалось немного и Григорьевъ былъ доволенъ, очевидно, моимъ отказомъ, хотя и отвѣтилъ:

— Въ нашемъ дѣлѣ безъ водки не проживешь.

Послѣ этого мы молча ѣли, каждый въ своемъ углу: Григорьевъ около рычага; я около тормоза — отдѣленіе кочегара.

Отъ этого тормоза ломило руки и на ладоняхъ были уже большія водяныя, красныя по краямъ мозоли.

Но въ общемъ я чувствовалъ себя прекрасно. Худо ли, хорошо ли я выполнялъ свои обязанности, но старался я на совѣсть и усталъ такъ, какъ, кажется, еще никогда не уставалъ. И въ то же время я чувствовалъ себя такимъ свѣжимъ. И все кругомъ гармонировало съ моимъ настроеніемъ.

День стихалъ неподвижный и ясный. Откуда-то изъ города доносился замиравшій, словно утомленный шумъ.

Солнце опускалось за горизонтъ, плавя его въ золото, сквозь которое свѣтилось тамъ гдѣ-то далеко зеленовато-бирюзовое нѣжное небо, несся со степи запахъ свѣжаго сѣна, слышалась пѣснь возвращающихся съ работы косцовъ.

Хохлацкая пѣсня — задумчивая, нѣжная, такъ много говорящая, такъ трогающая самые сокровенные уголки сердца.

Казалось, паровозъ и тотъ проникся настроеніемъ, стихъ и только тихо, жалобно посвистывалъ.

Бѣдняга! Онъ былъ уже старый, очень старый ветеранъ, сданный послѣ всѣхъ долгихъ походовъ на станціонные маневры. Живого мѣста, какъ говорится, не было на немъ: хлябали подшипники, стучали цилиндры, золотниковая коробка сработалась въ конецъ, а сальники, масленки парили, какъ не парятъ взятые вмѣстѣ сорокъ паровозовъ линейныхъ. И мы всегда вслѣдствіе этого носились въ облакахъ пара и въ тактъ главному дыханію паровоза вторили нѣсколько второстепенныхъ изъ сальниковъ, цилиндровъ, коробокъ.

А что дѣлалось, когда приходилось тащить тяжелый составъ — вагоновъ 40—50. Тогда со всѣхъ концовъ нашего паровоза вылетало столько пара, что казалось, что онъ унесетъ туда, вверхъ и насъ и нашъ паровозъ Д-34.

Мы поѣли и ждемъ составителя.

Григорьевъ, сидя, манитъ пальцемъ меня и говоритъ ласково, насколько это возможно для него, конечно.

— Подите сюда, молодой человѣкъ!

Я подхожу.

— Вы что жъ, изъ ло́кіевъ, что ли? У господъ служите? — поясняетъ онъ, замѣчая мое недоумѣніе.

Еще вчера я былъ увѣренъ, что произведу страшный эффектъ, когда сообщу своему машинисту, что я ни болѣе, ни менѣе, какъ студентъ института инженеровъ путей сообщенія.

Теперь я объ этомъ больше не думаю и возможно скромнѣе стараюсь объяснить Григорьеву, кто я. Григорьевъ — машинистъ изъ слесарей, ни въ какихъ школахъ не бывавшій и поэтому всѣ ранги ученическіе для него китайская грамота: ученикъ приходской школы, студентъ — все тотъ же ученикъ и беретъ онъ вопросъ по существу.

— Чему же въ 4—5 мѣсяцевъ научитесь? Если вы хотите научиться, вамъ надо идти въ мастерскія сперва. Года черезъ четыре вы будете слесаремъ и даже механикомъ — тогда поступайте въ кочегары, года три поѣздите, получите испытаннаго кочегара. Будете тогда человѣкомъ. А теперь что жъ?! Ну, дадутъ вамъ паровозъ, — сломается что-нибудь въ дорогѣ: такъ и будете стоять?

Я опять объясняю, что это только практика для меня, что я не буду ѣздить машинистомъ, что мнѣ нуженъ только аттестатъ машиниста. Еще меньше Григорьевъ понимаетъ.

— На что же такой аттестатъ?

Но уже бѣжитъ составитель, Григорьевъ берется за регуляторъ и продолжаетъ, разсуждая самъ съ собой, пожимать плечами.

II

Уже мѣсяцъ прошелъ съ начала моей практики.

Я уже выгляжу настоящимъ кочегаромъ: такой же черный, какъ весь окружающій насъ уголь. Попрежнему, какъ ни брошу въ топку — все могила, т. е. бугоръ по серединѣ, но когда подходятъ къ намъ другіе машинисты и весело спрашиваютъ, кивая на меня:

— Ну, какъ онъ?

Григорьевъ снисходительно отвѣчаетъ:

— Ничего, — пойдетъ дѣло!

Со всѣми этими машинистами, кочегарами, слесарями, кузнецами я — пріятель и мы трясемъ руки другъ другу такъ, что надо еще удивляться, какъ еще не оторвана моя рука и не раздавлены пальцы.

Всѣ на станціи знаютъ меня, студента-практиканта.

— Что, баринъ, — говоритъ добродушно стрѣлочникъ, около котораго мы стоимъ въ ожиданіи составителя, — видно, не на бѣлой землѣ хлѣбъ растетъ?

— Да, тяжелый трудъ!

Чтобъ поспѣть къ 8 часамъ утра на смѣну и имѣть хотя 30 ф. пара, надо начать растапливать паровозъ съ четырехъ часовъ утра. Можно, конечно, и скорѣй растопить, если не жалѣть дровъ на растопку, но за экономію дровъ самая большая премія и, слѣдовательно, прямой убытокъ и Григорьеву и мнѣ.

Когда разгорятся дрова, я бросаю кардифъ въ брегетахъ, — родъ кирпичей, — пока не набросаю его въ уровень съ топкой. Кардифъ даетъ жаръ, а пламя даетъ нью-кестль, черный, блестящій, мелкій уголь, который разбрасывается тонкимъ слоемъ по кардифу.

Ровно въ восемь часовъ утра на другой день мы кончаемъ дежурство. Но это еще далеко не конецъ. Мы отправляемся на угольную станцію взять запасъ угля на будущія сутки, затѣмъ ѣдемъ за дровами и часамъ къ 12 наконецъ въѣзжаемъ въ паровозное зданіе.

И тутъ еще до конца далеко. Надо потушить паровозъ, перемѣнить набивки въ сальникахъ и вычистить машину, пока она еще горяча. Часамъ къ 2 все кончается. Надо еще обмыться и мы идемъ въ ванную, моемся, чистимся и все-таки черные и грязные идемъ обѣдать.

Часа въ три я попадаю на квартиру: напиться чаю и спать, потому что въ три часа ночи уже опять вставать на работу. И вотъ изъ 48 часовъ — 12 часовъ отдыха. По шести часовъ въ сутки. Все остальное время въ работѣ и въ какой работѣ!

— Тормозъ! Тормозъ!

— Угля!

— Поддувало!

О, это поддувало! Съ этимъ проклятымъ рѣзцомъ я лежу подъ паровозомъ, держа его за одинъ конецъ и другимъ на вѣсу пробиваю шлакъ тамъ въ слившейся подъ одно съ колосниками огненной массѣ.

Жаръ, пепелъ захватываютъ дыханіе, отъ напряженія стучитъ въ вискахъ, нѣмѣютъ руки. Охъ, какъ часто, бросивъ въ изнеможеніи рѣзецъ, я лежалъ трупомъ тамъ, подъ паровозомъ и думалъ: пусть онъ меня раздавитъ, разрѣжетъ, но я не двинусь больше съ мѣста.

Но уже кричитъ Григорьевъ откуда-то сверху:

— Ну, что жъ вы тамъ уснули, что ли?

И опять, убѣжавшія куда-то, силы возвращаются и снова слышатся глухіе удары изъ моего склепа.

— Ну, скорѣй назадъ, — кричитъ Григорьевъ.

Вылетаетъ сперва изъ-подъ паровоза рѣзецъ, а затѣмъ между двумя колесами пролѣзаю и я въ то мгновеніе, когда колеса уже трогаются. Меньше даже мгновенія, но этого все-таки достаточно, чтобы я успѣлъ выпрыгнуть. А не успѣю, что-нибудь вдругъ случится — судорога, зацѣпится нога?

Григорьевъ не увидитъ. Онъ на той сторонѣ и точно и забылъ о моемъ существованіи. Я подбираю рѣзецъ и уже на ходу вскакиваю на подножку паровоза. Вскочить, выскочить при скорости въ тридцать верстъ — все это я уже продѣлываю съ искусствомъ обезьяны.

Я сказалъ: Григорьевъ не увидитъ.

Но онъ всегда и все видитъ.

Разъ еще въ началѣ какъ-то я соскочилъ неловко съ двигавшагося уже паровоза и упалъ на откосъ бугра земли, приготовленнаго для полотна дороги. Откосъ былъ слишкомъ крутой, чтобы удержаться на немъ и я сталъ медленно сползать внизъ къ полотну прямо подъ проходившій рядъ вагоновъ, которые тащилъ нашъ паровозъ № 34.

Это были ужасныя мгновенія. Сверхъестественной волей стараясь удержаться и въ то же время все сползая, я все смотрѣлъ туда внизъ, на бѣгущія мимо меня колеса вагоновъ, угадывая которое изъ нихъ разрѣжетъ меня.

Такъ бы и случилось, потому что я, въ концѣ концовъ, упалъ прямо подъ колеса… остановившагося вдругъ поѣзда. То Григорьевъ остановилъ.

По моему ли прыжку, по мелькнувшей между стойками фигурѣ, уже лежавшей на землѣ, по верхнему ли просто чутью, — отъ Григорьева я такъ и не добился, — но Григорьевъ мгновенно закрылъ регуляторъ, далъ контръ-паръ и цѣлый рядъ тревожныхъ свистковъ. Ни свистковъ, ни стука щелкавшихся другъ о друга вагоновъ, стука, похожаго на залпы изъ пушекъ, — я не слыхалъ. Все, кромѣ зрѣнія и сознанія неизбѣжнаго конца, было парализовано во мнѣ.

Еще большую находчивость и быстроту соображенія обнаружилъ съ виду неповоротливый Григорьевъ въ другой разъ.

Какъ извѣстно, паровозъ соединенъ съ тендеромъ какъ бы на шарнирахъ для того, чтобы дать возможность самостоятельно двигаться въ извѣстномъ предѣлѣ какъ паровозу, такъ и тендеру.

Это нужно на такихъ крутыхъ кривыхъ, какъ стрѣлки, гдѣ соединенные неподвижно паровозъ и тендеръ не смогли бы проходить.

Соединеніе это прикрываетъ выпуклая чугунная крышка, неподвижно прикрѣпленная къ тендеру и свободно двигающаяся по площадкѣ паровоза. Когда паровозъ идетъ по прямой, тогда между стойкой паровоза и этой крышкой разстояніе такъ велико, что свободно помѣщается нога. При проходѣ же по стрѣлкамъ, разстояніе это уменьшается и доходитъ почти до нуля.

Я зазѣвался и замѣтилъ, что нога моя попала между крышкой и стойкой тогда, когда выдернуть ее оттуда уже больше не могъ.

Все это произошло очень быстро, а дальнѣйшее происходило съ еще большей, непередаваемой быстротой. Я тихо сказалъ:

— Мнѣ захватило ногу.

Если бы Григорьевъ повернулся, чтобы сперва посмотрѣть, какъ именно, чѣмъ захватило, то время уже было бы упущено и я остался бы безъ ступни. Но Григорьевъ въ одно мгновеніе, де закрывая регулятора, далъ контръ-паръ.

Сила для этого нужна неимовѣрная. Малосильнаго рычагъ такъ бросилъ бы впередъ, что или убилъ, или изувѣчилъ бы и былъ бы достигнутъ какъ разъ обратный результатъ — паровозъ въ томъ же направленіи, но только съ гораздо большей силой помчался бы впередъ.

Я отдѣлался разрѣзаннымъ сапогомъ, ссадиной и болью, а, главное, испугомъ.

— Будете въ другой разъ воронъ ловить? — ворчалъ Григорьевъ, устремляя опять паровозъ впередъ, — только время съ вами теряешь, да паровозъ портить. Вотъ хорошо, что старый все равно паровозъ, никуда не годится. А если бъ новый былъ, да сталъ бы я такъ рычагъ перебрасывать: да пропадайте вы и съ вашей ногой.

И такъ какъ мы въ это время подходили къ вагонамъ, онъ рѣзко крикнулъ:

— Тормозъ!

Я крутилъ изо всѣхъ силъ тормозъ и смотрѣлъ на Григорьева. Въ этой маленькой сгорбленной фигурѣ съ краснымъ большимъ носомъ обнаружилась вдругъ такая сила, такая красота, о которой подумать нельзя было. А потомъ, кончивъ составлять поѣздъ, въ ожиданіи другого, онъ опять сидѣлъ на своей перекладинѣ маленькій, сгорбленный, угрюмый, сосредоточенно снимая ногтемъ со своего краснаго носа лупившуюся кожу и угрюмо говоря:

— Лупится, проклятый, хоть ты что.

III

Такъ шло наше время. Весь міръ, всѣ интересы его исчезли, скрылись гдѣ-то за горизонтомъ и казалось на свѣтѣ только и были: Григорьевъ, я, да паровозъ нашъ. Отъ поры до времени я бѣгалъ за водкой Григорьеву, чтобы онъ поменьше ругался. И всегда онъ ругался и въ то же время я всегда чувствовалъ какую-то ласку его, постоянную, особенную по существу деликатность, которой онъ точно самъ стыдился.

Ночью, напримѣръ, когда я, уставъ до послѣдней степени, держась за тормозъ, спалъ, стоя, онъ вдругъ раздраженно крикнетъ:

— Ну, что носомъ тычете: все равно никакой пользы нѣтъ отъ васъ — ступайте спать.

Вотъ блаженство! Я взбираюсь на тендеръ и, выискавъ тамъ подальше отъ топки мѣстечко, чтобы Григорьевъ какъ-нибудь и меня вмѣстѣ съ углемъ не проводилъ въ топку, укладываюсь въ мягкій нью-кестль, кладу подъ голову кирпичъ кардифа, одно мгновеніе ощущаю свѣжій ароматъ ночи, еще вижу надъ собой синее темное небо, далекія, яркія, какъ капли росы, звѣзды и уже сплю мертвымъ сномъ.

Никогда потомъ, на самыхъ мягкихъ сомье я уже не спалъ такъ сладко, такъ крѣпко.

IV

— Сегодня мое рожденье, — сказалъ какъ-то въ іюнѣ Григорьевъ, когда наступила обѣденная пора, — въ харчевню мы не пойдемъ, а будемъ свой пирогъ ѣсть и другое что.

А въ это время, испуганно оглядываясь на насъ, уже подходила съ судкомъ худенькая, лѣтъ пятнадцати дѣвочка.

Она была въ свѣтломъ платочкѣ, отъ чего маленькое загорѣлое лицо ея казалось еще темнѣе, рельефнѣе выдѣлялись только ея большіе, горящіе какъ уголь, глаза.

Наблюдая, какъ она подходила, Григорьевъ, сегодня благодушный, причесанный, ворчалъ:

— Вишь, воструха, а оробѣла здѣсь, — и усмѣхнувшись, добавилъ:

— Моя дочка… Мать только вотъ померла. Надо бы жениться, да вотъ не хочетъ… Да и я не хочу… Ну, ихъ…

Онъ повернулся къ дочери и крикнулъ:

— Вотъ, если бы дома Маруся, да такая тихоня — охъ, хорошо бы было!..

Маруся уже подавала отцу судки, а затѣмъ, и сама быстро взобралась на паровозъ, однимъ взглядомъ осмотрѣвъ сразу все и меня въ томъ числѣ.

— Ну, знакомьтесь, да будемъ обѣдать всѣ трое, чѣмъ Богъ послалъ.

Я поклонился, назвалъ свою фамилію, пожалъ ея руку.

— Ишь, какимъ кобелькомъ, — усмѣхнулся Григорьевъ.

Когда за ѣдой я, обращаясь къ ней, назвалъ ее по отчеству, Григорьевъ угрюмо замѣтилъ:

— Какая тамъ еще «Марья Григорьевна», да еще «вы», — вбиваете ей въ голову, и такъ огонь дѣвка, сладу нѣтъ, — Маруська, ты, да за вихры, чтобъ понимала…

Маруська только носомъ потянула, да бросила на меня вызывающій веселый взглядъ.

Впечатлѣніе чего-то еще находящагося въ работѣ и закончены пока только эти чудные живые, все говорящіе глаза.

Эти глаза остались въ памяти. Мы уѣхали на пристань дѣлать тамъ маневры. Предъ нами было море выпуклое, полное напряженія, все въ блесткахъ и чувствовались въ немъ глаза Маруси.

Ночь пришла, шумъ моря волновалъ и опять глаза Маруси, овладѣвшіе вдругъ моей душой.

Въ этотъ день я сдѣлалъ подарокъ Григорьеву.

Какъ-то раньше, во время отдыха, сидя, по обыкновенію, на перилахъ, Григорьевъ, поманивъ меня пальцемъ, спросилъ:

— Вы читали Лермонтова? Помните?

И онъ началъ декламировать: «отецъ, отецъ, оставь угрозы»^[1]… Декламировалъ онъ такъ быстро, такъ не звучно, что если не знать, что именно онъ говоритъ, — понять ничего нельзя было бы.

Оборвавшись на какой-то строчкѣ, онъ съ горечью проговорилъ:

— Дѣвчонка, баловница негодная, выдрала съ полкнижки и вотъ не знаю, гдѣ бы достать, чтобы переписать выдранное.

Я купилъ тогда же сочиненія Лермонтова, отдалъ ихъ переплести въ красивый переплетъ съ вытисненнымъ именемъ, отчествомъ и фамиліей Григорьева и все не рѣшался передать книгу Григорьеву.

День его рожденья былъ очень удобный случай.

Послѣ обѣда я отпросился на минуту домой и принесъ Лермонтова.

Григорьевъ сидѣлъ, что-то напѣвая. Когда я подалъ ему книгу, онъ прочелъ названіе и, радостно встрепенувшись, сказалъ:

— Ну, вотъ такъ спасибо, такое спасибо, — ночи спать не буду, пока все, что вырвано, не перепишу.

— Списывать не надо, — вотъ прочтите, чья это книжка.

Григорьевъ, понявъ въ чемъ дѣло, растрогался до слезъ. Вытирая ихъ жесткимъ рукавомъ, онъ говорилъ:

— Никто мнѣ за всю мою жизнь такого баловства не дѣлалъ… И какъ разъ въ такой день, точно знали вы…

И успокоившись, бережно завернувъ книгу, онъ, усѣвшись опять на перила, заговорилъ:

— Эхъ, милый, милый, не сладка вся жизнь моя вышла. Я вѣдь такъ и выросъ безъ отца и матери — кто они? Кто скажетъ? Вотъ такъ, сколько помню, и жилъ на улицѣ и дни и ночи… Сколько разъ замерзалъ совсѣмъ… А сколько били и какъ били… Былъ и сапожникомъ, и лавочникомъ, и шапочникомъ, и кузнецомъ… Тутъ вышло вродѣ замиренія у меня, — женился я… Былъ ужъ кочегаромъ… Вотъ также все не дома, да не дома. Женщина молодая, да и во мнѣ-то какая сласть: снюхалась съ однимъ тутъ… такъ, прощалыга. Пріѣхалъ разъ съ поѣзда, никого и дверь не заперта, — иди кто хочешь, бери что хочешь… И остался я сразу одинъ опять: тутъ я и сталъ вотъ этой самой бутылочкой ушибаться… А года черезъ два вдругъ объявилась: еле живая приволоклась вотъ съ этой самой дѣвочкой. Черезъ мѣсяцъ и Богу душу отдала… Такъ убивалась передъ смертью… да ужъ и я вылъ медвѣдемъ: хоть и опаскуженная, хоть и не за мной убивается, а изъ сердца не вырвешь, да и чѣмъ дитю-то несчастное виновато, что должно оно безъ матери и отца остаться… Что мнѣ врать? Была бы воля, — легъ бы за нее въ гробъ и сейчасъ даже…