Каменный век

− Сам говорит… вон он!

К горам поглядел Безрукий. Пустые стояли горы. Не было нигде Сшибка.

Солнце вставало над Судакскими Цепями красно-туманным шаром. Улегся ветер. Бурлыкала вода в камне. Дремалось под золотым орехом… − Надо.. надо идти… − через силу сказал Безрукий. − Что-то как

текло золотым потоком сквозь сень ореха, − струилось в камне, рябило в глазах от света. С Шумы тянуло густою гарью, будто пекли лепешки на бараньем сале или палили кости.

голая, нежилась сухим камнем веселая Катерин-Гора, еще не обернувшаяся царицей.

IV

Под высокой крутой скалой, рыжей на синем небе, в гуще кустов, к

ажине: серая курица… глядит красноватым глазом! Он поднял камень…

Глядел из ажины камень. Краснел ягодою шиповник… «В глазах рябится?» − оторопел Безрукий, приглядываясь к камню. И его охватила слабость.

Он дотянулся рукой до камня: камень! И за ажиной − камень, стеной

камни манили прохладной тенью, но он подвигался, меряя шаги счетом. Все камни были похожи, все кочки щебня, поросшие колкой сушью, все серые вешки телеграфа, на ржавых рельсах. Кусты дубняка и граба − все были рыжи, шершавы, сухи, − томили сушью.

Катились на гальке ноги.

Ржавым караваем лежал при дороге камень. Признал Безрукий: смотрели отсюда море! Великой синью дремало оно на дали. Но он не взглянул на море, а заглянул вперед, кверху.

Чатыр-Даг мягко светился лоском осенних пастбищ. Россыпью редких камней серели по

ним отары. Струилось марью над рыжими лесами, дымилось ладаном у Гробницы. Вправо − веселая, золотая, на синем небе, нежно курилась в

сосвюду видна она, обманывающая близью. И за Перевалом − та же. Так же будет кружить-вертеться, манить и томить далью.

А люди − куда девались?

Одна дорога. Пустые петли. Ни единой букашки-точки. Ни поступка. Ни звука.

Леса.

Спровалов, с глубоких балок, из золотистой глыби, где дна не

Безрукий взглянул на солнце: пошло за полдень. Дорога томила сушью:

Камня». Покоем стояли камни. Шайтан поставил! − сказали ему чабаны. «Чабаны... А где отара? Отары пасутся выше… а тут всё чаща…» Не было силы думать. Вода в Ай-Балке!

Опять он спускался в балки. Терялась полоска дыма. Всползал на взгорья − синела полоска дыма. Дикий кизил, ажина, цапкое держи-

дерево, все обитатели горных балок рвали его за платье, выхватывали заплатки. Корни, пеньки и камни, спавшие в сухих листьях, путались под

красным, зеленым, желтым, − последним осенним блеском, − ходило в глазах волнами.

кустами балки, тянуло густой гарью, − горелым мясом?..

− Чабаны… дадут кусочек… − принюхивался он к гари, − чабаны не откажут. Душу бы отвести − напиться… До Перевала теперь близко, а там и Сшибок…

Пугало его молчанье балки.

− Чабаны… а где же овчарки?.. Овчарки должны бы чуять… Безрукий дополз до гребня, вытянул за куст шею… Через сквозившие сучья граба обрыв на

той стороне кручью своей напомнил, что это и есть Ай-Балка. − Чабаны?..

В глухой глубине Ай-Балки, «Медвежьей Щели», дымился костер у камня. Сидели двое, в бараньих шапках. Жарилось на огне баранье мясо,

грабом, робея, крикнул:

– Братцы!..

Сидевшие у костра вскочили.

Высокий, в бараньей безрукавке, схватил винтовку. Другой, с рукою на повязке, сверкнул кинжалом. Вытянув шеи, искали они по гребню балки…

–Чего-то берегутся? – думал Безрукий, в страхе.

–Кто там? – тревожно отозвалось из балки.

Окликнул высокий глухо и вскинул ружье – на гребень.

–Свой… – ответил из-за куста Безрукий. – Меня все татары знают! И показал на пустой рукав:

–Вот, глядите…

Знали его под Чатыр-Дагом: красно-рыжий, как садовый кизил, безрукий.

–Сходи… твою мать!.. – крикнул, – виляя ружьем, татарин.

–Братцы!..

И Безрукий упал за грабом. Хлопнуло гулко снизу и раскатилось в балках. Срезанный сучок граба хлестнул по лицу с визгом.

– Сходи!...

– Братцы… не обидьте!.. – поднялся из-за кустов Безрукий.

– Сходи, собака!.. – крикнул другой татарин, грозя кинжалом.

Оба следили, как он валился кустами в балку. Сыпались за ним камни.

V

Сорвавшись с последнего уступа, Безрукий упал на гальку и, шатаясь, пошел к татарам. Высокий держал винтовку.

–Один? – спросил он с усмешкой.

–Один… безрукий…

–Чего тебе здесь дорога?!.

–Воды поискать свернул… Меня все татары знают.

–Куда идешь, шайтан?

–За хлебом, на девятую казарму… к Сшибку…

–К… Сшибку?!

–К нему…

–Йёйййй! – словно завыл татарин, блеснув глазами. – К собаке?! Другой подошел вплотную, пряча за спиной руку, – готовился что-

то сделать. Безрукий поймал его нехороший взгляд и закрылся мешком от страха.

–Не обижайте… – взмолился он, стараясь поймать их взгляды; но взгляды были неуловимы.

Но он понял: без слов решали его судьбу татары. Решил высокий:

–Погоди, узнаем.

Другой отошел покорно.

–К Сшибку? – спросил высокий. – Идешь… к Сшибку?

–Голод погнал… за хлебом…

–Хлеб с ним, собака, делишь?.. – прыгнул к нему татарин, взмахнув кинжалом.

Безрукий метнулся по-собачьи, упал и завыл от страха. Панама его свалилась.

его щеку и по шее тянулся кровавый шрам, присыпанный чем-то серым, – порохом ли, золою. На нем была синяя куртка под безрукавкой, синие штаны в обтяжку, щеголеватые сапоги желтой кожи, с хлыстом за голенищем, и барашковая шапочка джигита. На руке, в которой он держал шомпол, сиял широкий золотой перстень, с бирюзой в голубиное яичко.

Этот широкий перстень напомнил что-то, и лицо татарина показалось Безрукому знакомым. Но где он его видел – не мог припомнить. А где-то

сидел, привалившись к камню, и всё пожимал и гладил подвязанную руку:

это инхний, – больной или раненый товарищ.

– Бандиты, – подумал он, – берегутся чего-то в балке.

Татары сидели молча. Шипело на углях мясо. От острого его духа больше томила жажда.

–Попить бы… – с трудом выговорил Безрукий и сделал горлом, какбудто его душило.

–В море, поди, попей… – сказал скуластый, ощерив зубы, и поглядел по-волчьи.

Татарин с перстнем тоже показал зубы, усмехнулся, достал из куста бутылку, налил вина в жестяную кружку – и неторопливо выпил.

– Братцы… Татарин блеснул зубами, налил еще и понес за камень. Ноги было

заерзали, словно от жгучей боли, и послышалось, как глотает.

Ноздри Безрукого зашевелились, глотку его схватило спазмой, и оно опять сделал горлом.

Татарин вернулся из-за камня, взглянул с усмешкой, налил еще – и

От его голоса у Безрукого зашлось сердце. Он понял, что татарин его знает; но кто он такой, – так и не мог вспомнить.

–Что у тебя в мешке? какие несешь подарки? Друзьями были! Молчи, знаю!...

–Никак нет… не были друзьями.. – робея, сказал Безрукий. – Грабил он

меня только… Спросите кого-угодно, горе злое к нему погнало.. голод…

–За хлебом к нему идешь?

–За хлебом…

–А хлеб он снял?!.

Безрукий смолчал; не понял: к чему это спрашивает татарин?

–Ты отвечай!.. Хлеб он… се-ял?!.

–Да нет… запасцы у него, сказывали, были…

–Ты всё знаешь… А знаешь, дорого ему хлеб-то достался? чем он за него платит?.. – через зубы сказал татарин. – Должно быть дорого! Золотом за пшеницу получает… Не знаешь?

–Не знаю.

Татары засмеялись, и от этого смеха Безрукому стало жутко. Он отмахнул головой, – да верно ли всё, что видят? – в испуге вспомнил, что там его ждут, у моря, поднялся и попросил робко:

– Дозвольте идти… братцы… Дети! с голоду погибают!..

–Нет, уж ты посиди немножко, потолкуем… еще обедать будем… – мотнул татарин на шомпол с мясом. – Пришел в гости – садись к обеду! Так бывало.

–Братцы… – начал, было, Безрукий – и поперхнулся спазмой.

–Погоди, всё будет. А ты, как же… с пустым мшком да к нему за хлебом? С пустыми руками только к друзьям ходят. Как же, не друзья вы? Или золото несешь, в мешке-то?.. Покажи, посмотрим… Ну?!. – поднял татарин шомпол.

–Вот… последнее ему несу… – сказа, стыдясь, Безрукий и вытряхнул из мешка паяльник.

–Мо-ло-ток!.. – крикнул джигит монголу.

И оба засмеялтсь.

–Паяльник… – сказал Безрукий, – орудие дл хозяйства. Нет у меня ничего больше, всё проели…

Он сунул в мешок паяльник и заплакал. Высокий татарин усмехнулся:

–В голову молотком бить хочешь? Бей собаку!..

–Он и сам собака! – крикнул монгол. – На одну падаль ходят… Чего с ними думать?!

сказал Безрукий, стараясь свести разговор на шутку, но у него не вышло: губы разъехались, и он захныкал.

–Ревешь, баба? А хлеб когда делили… небось, смеялся?.. Ничего не знаешь? И золота столько у него – не знаешь? На нас хватит? Опять не знаешь!.. А ты спроси-ка? Или и тебе не скажет?..

–Он нипочем не скажет… Да я с ним разве?

– Я тебе дам совет. Говорить не станет, – немножко его за горло…

–Трудно! С молотком не трудно.

–Сами, небось, слыхали, какой.. рука сухая…

–А ты – молотком в затылок! да постукай! Скажет, собака, где у него зарыто!..

– У него, говорил… дочки всё золото забрали… за море укатили…

–Дочки? В него, золото тоже любят… Небось, плачет? – засмеялся высокий, мигнул монголу. – А ты вот как… ты язык ему потяни, клещами!... Ска-жет. А не скажет… – гвоздь загони в коленку, вот в это место.. – показал татарин, – да не сразу! Скажет!! Вот, мы к нему скоро побываем… Так ты к нему… за пшеницей?

–Хоть ячменьку бы… Братцы!..

–Проси пшеницы, у него пшеницы много. Сколько ему на Перевале уродилось.. собирал мешками! Сыпать некуда стало – в камни валит! Как же ему с приятелями не поделиться?

Взглянул татарин, – и у Безрукого упало сердце.

–Никакой я ему приятель… кро-шки никогда так не дал! Голод к нему погнал.. Не даст – подыхать придется…

–Подохнешь раньше! – сказал монгол.

ли. Было это – одно мгновенье. Огненным шаром, швыряя пламя, солнце

кипарисы в свисте, валит его с ног ветром; темные стоят горы, тянет от них горелым салом…

– Собака!.. Собака идет по следу!.. Надо! – крикнул монгол, споря о

самом гребне, плющилось и рогах граба. Чернела под ним круча. Идет

Татары не слыхали.