281_p1422_D19_7525

Глава 2

КРИЗИС КАК СОЦИЕТАЛЬНОЕ БЕДСТВИЕ

Как было сказано ранее, социальная адаптация всегда прагматически ориентирована. Строго говоря, адаптационная практика, уже по определению, предполагает некую проблемность существования индивида и/или общности. Коль скоро возникла потребность в адаптации, мы можем говорить о некоем изменении среды, которое выступило императивом этого приспособления. Что же может представлять собой это изменение или этот императив? Представляется, что наиболее адекватно такое состояние может быть определено в дефинициях «кризис» и «стресс», причем в рамках нашей работы мы будем использовать термин «кризис» преимущественно для характеристики состояния социетальных сфер общества, то есть относящихся к социуму в целом, в то время как термин «стресс» мы будем применять для анализа состояния индивидуального/группового/общественного настроенияи сознания.

Наиболее серьезной и драматичной формой социального кризиса являются общественные бедствия, представляющие собой глубокие и драматичные социальные потрясения, воздействующие на все сферы жизни общества, то есть имеющие социетальный характер. Для того чтобы диагностировать состояние социетального бедствия необходимо проанализировать состояние ключевых, витальных систем жизнедеятельности социума. В социальной науке сложился известный консенсус относительно состава таких систем. Питирим Сорокин ещё в работе 1925 г. «Социология революции» говорил, что социальное потрясение (революция) «означает, во-первых, смену в поведении людей, их психологии, идеологии, верованиях и ценностях. Во-вторых, знаменует собой изменение в биологическом составе населения, его воспроизводства и процессов отбора. В-третьих, это – деформация всей социальной структуры общества»1. В свою очередь,

1 Сорокин П. А. Социология революции // Человек. Цивилизация. Общество. М. :

Политиздат, 1992. С. 269–270.

31

американский исследователь гуманитарных и социальных эффектов катастроф и бедствий Чарльз Э. Фритц определял бедствие следующим образом: это, по его мнению, «событие, сконцентрированное во времени и в пространстве, когда общество или относительно самостоятельная часть общества подвергается суровой опасности и подвергает своих членов и физическую среду таким лишениям, что социальная структура разрушается и осуществление всех или некоторых важных функций становится невозможным. Таким образом, бедствие является событием, которое нарушает жизненные функции общества. Оно влияет на систему биологического выживания (питание, кровь, здоровье, воспроизводство), систему порядка (разделение труда, модели власти, культурные нормы, социальные роли), систему значений (ценности, общее определение реальности, механизмы коммуникации) и на мотивацию людей в пределах всех этих систем»1. Эти же параметры (причем, в точно такой же последовательности) уже в наше время были сформулированы Петром Штомпкой в его известной работе, посвященной культурной травме2. Возможно, имело место какое-то взаимное влияние3, с другой стороны, биологический, структурный и культурный (ценностный) параметры выступают, в общем, достаточно очевидными несущими опорами любого общественного организма, первоочередное внимание к которым в случае социальных потрясений является вполне естественным.

Учитывая приведенные выше определения, мы считаем, что сегодняшнее российское общество можно охарактеризовать как переживающее именно состояние социетального бедствия. Обоснуем это положение через выделенные системные параметры: биологический, структурный, ценностный.

1Fritz Ch. E. Disasters // International Encyclopedia of the Social Sciences. N. Y. : The Macmillan Company & The Free Press, 1968. Vol. 4. P. 202.

2См.: Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования. 2001. № 1. С. 10.

3«Возможно» – потому что Фритц не ссылается на Сорокина, а Штомпка не ссылается на Фритца, а при ссылке на Сорокина упоминает всего один параметр – биологический.

32

Состояние системы биологического выживания

Ситуация с воспроизводством народонаселения в российском обществе определяется сегодня драматичным превышением смертности над рождаемостью. Постперестроечный период в России ознаменовался, фактически, демографической катастрофой, которая на графике изображается как пересечение двух кривых: резкого возрастания смертности и столь же резкого падения рождаемости. Эта конфигурация, получившая символическое наименование «русский крест», характеризует и современные демографические тенденции в стране. Согласно статистическим данным, с 1986 по 1994 г. смертность в России выросла с не слишком благоприятного уровня в 10,4 % до 15,7 % – цифры поистине катастрофической. С 1992 г. по 2005 г. смертность возросла ещё в 4 раза. На этом фоне рождаемость с 1987 по 1993 гг. сократилась с 17,2 до 9,4 % (или с 2 до 1,3 ребенка на женщину), а с 1992 по 2005 гг. – ещё на 8,3 %. В 2005 г. превышение численности смертей над численностью рождений, то есть естественная убыль населения составила 846 тыс. человек, в 2006 г. этот же показатель составил 687 тыс. и в 2007 г. – 470 тыс. человек1. Причем, по данным Росстата, от кризиса сверхсмертности более всего пострадали не наименее социально защищенные половозрастные группы – дети, женщины и пенсионеры, вклад которых в сверхсмертность невелик, а экономически наиболее активная, успешная и состоятельная половозрастная группа мужчин среднего возраста (40–59 лет), где смертность с 1990 по 2007 гг. выросла почти на 30 %2. Примечательно, что даже среди пенсионеров относительный прирост смертности (в процентах) был существенно ниже, чем среди мужчин работоспособного возраста. Наконец, из регионов России наибольшей продолжительностью жизни отличаются такие беднейшие и политически нестабильные регионы, как Ингушетия и Дагестан. Если в России в целом в 2001 г. продолжительность жизни составляла 59 лет для мужчин и 72 года

1См. официальный сайт Федеральной службы государственной статистики РФ. URL: http://www.gks.ru/free_doc/2008/demo/osn/05-04.htm (дата обращения: 19.04.2009).

2Официальный сайт Федеральной службы государственной статистики РФ. URL: http://www.gks.ru/free_doc/2008/demo/osn/04-26.htm (дата обращения: 19.04.2009).

33

для женщин, то в Ингушетии эти показатели были равны 70 и 79 годам, а в Дагестане, соответственно, 67 и 76 годам1.

А. В. Коротаев и Д. А. Халтурина полемизируют с подходами, объясняющими аномально высокую смертность в России с точки зрения экономических (низкий уровень жизни) и психологических (стресс) факторов, отстаивая ту точку зрения, согласно которой главной причиной такой катастрофической депопуляции являются крайняя алкоголизация и наркотизация населения. «Урон, наносимый России алкоголем, – утверждают исследователи, – не исчерпывается ситуацией демографической катастрофы, сотнями тысяч ничем не оправданных смертей ежегодно. Алкоголизация привела к серьезной деградации социальной среды: высокий уровень самоубийств и преступности, расширение криминальной среды, насилие в семьях, разводы, аборты, брошенные дети, инвалидизация населения. Экономические потери колоссальны: ведь теряется наиболее опытная рабочая сила, обесцениваются инвестиции в человеческий капитал. Стоит отметить, что подавляющее большинство жертв алкогольной смертности в России – не тяжелые алкоголики, а обычные граждане, любящие крепко выпить по выходным и праздникам и не осознающие опасности такой модели потребления спиртного. Алкоголизация представляет собой серьезнейшую угрозу национальной безопасности России. Алкогольная смертность, принявшая характер гуманитарной катастрофы, сосуществует в России с другой угрозой – смертоносными наркотиками»2. Этот подход если и не оспаривается, то, по крайней мере, до известной степени корректируется таким исследователем проблемы, как Т. А. Демченко, который, с одной стороны, признает доминирующую роль фактора алкоголизации, но, вместе с тем, говорит о том, что «анализ возрастной, гендерной и региональной специфики смертности в России показывает: “кризисный” характер смертности отчетливо проявился в тесной зависимости динамики смертности от перманентных обострений социально-экономического кризиса с наиболее отчетливым пиком в середине 90-х годов, на которые приходится макси-

1Демографический ежегодник России. М., 2002. С. 106, 109. (В 2007 г. продолжительность жизни в России в целом составляла 61,4 года для мужчин и 73,9 для женщин).

2Коротаев А. В., Халтурина Д. А. Российский демографический крест в сравнительном аспекте // Общественные науки и современность. 2006. № 3. С. 113.

34

мальный рост смертности любой этиологии: соматической и психической; экзогенной и преимущественно эндогенной; инфекционной и насильственной природы. Универсальность этой закономерности еще предстоит осмыслить. Важно другое – резкий подъем смертности середины 90-х нельзя сводить лишь к проблеме алкоголизма и обусловленных им последствий»1.

Член-корреспондент РАН М. Н. Руткевич доказывает, что говорить надо уже не о депопуляции, а о катастрофическом «вымирании русского народа с невиданной в истории скоростью», к главным причинам которого относится, по его мнению, именно драматическое социально-экономическое положение большинства жителей России, роль же факторов духовного порядка данный исследователь считает хоть и важной, но далеко не первостепенной. «Изменение социально-экономического курса, проводимого в интересах новых капиталистов и находящейся у нее в услужении высшей бюрократии – таково, – по убеждению Руткевича, – коренное условие выхода страны из всеобъемлющего социального кризиса, а тем самым создания предпосылок для перелома в социально-демографической ситуации, для старта весьма длительного, требующего десятилетий, процесса возрождения мощи и величия российского государства и русского народа»2.

Заслуживающей внимания представляется нам позиция доктора медицинских наук, кандидата философских наук, профессора И. А. Гундарова, который доказывает, что процессы депопуляции российского общества невозможно рассматривать вне контекста духовного самочувствия народа. По мнению Гундарова, ни один из известных социально-экономических параметров риска (злоупотребление алкоголем, табакокурение, экологическое неблагополучие, ухудшение социально-экономической ситуации и вызванный этим стресс) не объясняет в сегодняшней России истоков сверхсмертности, поэтому неизбежен вывод, что жизнеспособность населения зависит и от каких-то иных условий. Гундаровым высказано предположение, что таковыми являются «нрав-

ственная атмосфера и эмоциональное состояние общества, то есть духовные и душевные факторы. Здесь под “духовностью”

1Демченко Т. А. Тенденции смертности в России 90-х годов // Социологические исследования. 2002. № 10. С. 109–113.

2Руткевич М. Н. Воспроизводство населения и социально-демографическая ситуация в России // Социологические исследования. 2005. № 7. С. 27, 30.

35

понимается деятельность сознания, направленная на поиск смысла жизни и своего места в ней, на определение критериев добра и зла для оценки событий, людей и руководства к действию. По содержанию она может быть позитивной (благостной) и негативной (греховной)»1. Исследователь на основании осуществленного им анализа доказывает, что динамика смертности определяется на 73 % динамикой агрессивности, озлобленности, на 11 % – динамикой безысходности, потери смысла жизни и на 16 % – остальными факторами. Все прогнозы народонаселения, выполненные в отношении России ведущими демографическими центрами, пессимистичны, по мнению Гундарова, по той причине, что исходят из того, что здоровье и продолжительность жизни зависят в основном от экономического благосостояния. «В этом случае для восстановления здоровья на уровне развитых государств Россия должна иметь ВВП около 3 трлн долл., что недостижимо в ближайшие пятьдесят лет. Для сравнения, в 1999 году ВВП России составлял 200 млрд долл. Выход из такой ситуации появляется с открытием закона духовной детерминации здоровья. На этом пу-

ти обнаруживается возможность мощного внеэкономического управления демографическими процессами»2. Данный исследователь приводит достаточно характерные примеры в подтверждение своего тезиса о том, что периоды душевного подъема и положительного эмоционального накала в те или иные исторические периоды в том или ином обществе сопровождались резким уменьшением смертности практически любой этиологии, вне зависимости от уровня экономического благосостояния и состояния окружающей среды. И наоборот – периоды душевного упадка и своего рода «социальной прострации» были свидетелями роста общей агрессивности и озлобленности в обществе, резкого увеличения смертности – как «естественной», так и преждевременной, в том числе насильственной (как убийств, так и самоубийств). Несмотря на всю драматичность выводов его анализа, исследователь отличается осторожным оптимизмом и говорит о сохранности у российского населения психосоматических резер-

1Гундаров И. А. Духовное неблагополучие и демографическая катастрофа // Общественные науки и современность. 2001. № 5. С. 59. (См. также: Гундаров И. А. Демографическая катастрофа в России: причины и пути преодоления. Почему вымирают русские. М., 2004).

2Гундаров И. А. Духовное неблагополучие и демографическая катастрофа. С. 62.

36

вов для наращивания адаптивного демографического потенциала. «Для их раскрытия, – по мнению Гундарова, – требуется соответствующая государственная политика, которая должна включать на 80 % усилия по обеспечению в обществе социальной справедливости и осознания смысла жизни и лишь на 20 % – меры по повышению материального благосостояния»1.

В общем, последняя позиция нам наиболее близка, но не безоговорочно. Прежде всего, обращает на себя внимание исключение Гундаровым стресса из разряда усугубляющих демографическую ситуацию в российском обществе факторов, отнесение его к группе социально-экономической причинности. Вместе с тем, очевидно, что гипертрофия духовной составляющей также страдает некой однобокостью. Мы полагаем, что стресс должен быть выведен из числа, так сказать, «первичных» факторов негативного воздействия на систему биологического выживания на тех основаниях, что обоснованы нами выше – социетальные угрозы и риски общества, включающие социально-экономические проблемы, должны быть отнесены к факторам кризиса, а феномен стресса представляет собой состояние переживания этого кризиса индивидами – членами данного общества. Другими словами, стрессором, или источником стресса не может быть сам стресс. Последний является результатом воздействия стрессоров и импульсом адаптационных усилий (в конце концов, если среда не стрессогенна, зачем к ней приспосабливаться?).

Как указывает такой отечественный исследователь, как В. Д. Соловей, «разумеется, невозможно отрицать связь и взаимозависимость внутреннего и внешнего состояний народа. Устойчивое пребывание России с конца 1990-х годов в первой тройке мировых лидеров по числу убийств и самоубийств со всей очевидностью указывает на психопатологическое состояние русской души, которую танатос – влечение к смерти – настойчиво побуждает к различным формам физического и психического саморазрушения»2. В. Г. Немировский также, в свою очередь, доказывает, что «умирают от нравственно-психологических и духовных причин, а не от конкретных алкогольных отравлений или

1Гундаров И. А. Духовное неблагополучие и демографическая катастрофа. С. 65.

2Соловей В. Д. Варвары на развалинах Третьего Рима // Политический класс. 2005. № 2. С. 18.

37

злоупотребления наркотиками. Сначала человек падает в своем уровне развития до уровня агрессивной протоплазмы, а потом уже естественным путем, под влиянием мощнейшего подсознательного стремления к смерти, уходит из жизни тем или иным способом: от беспробудного пьянства и наркомании до нарушения правил дорожного движения и прямого суицида. Нельзя забывать и о психологических факторах возникновения многих тяжелейших соматических заболеваний»1. Таким образом, данные авторы связывают кризис в сфере биологического воспроизводства российского народа со своего рода «танатофилией», или, – воспроизводя точное выражение Э. Фромма, – «некрофилией», которая каким-то образом стала доминирующей в витальных ориентациях наших сограждан. «Русский крест», по нашему убеждению, также предстает одновременно формализованным и драматическим выражением этой, на первый взгляд, едва ли не мистической устремленности к смерти, которой отдалась безвольно опустошенная русская душа, кажется, почти утратившая и вкус, и стремление к жизни – то, что В. Г. Федотова называет «утратой витальности»2.

На моральную составляющую причин демографической катастрофы указывает и А. А. Возьмитель, по мнению которого русский человек сегодня «беззащитен перед самим собой, поскольку в этой ситуации любой нормальный человек не может не испытывать стыда как за себя, так и за общество, в котором он живет и ничего не может изменить. Русскому человеку не только за себя, но и за державу обидно. А стыд – это гнев, обращенный вовнутрь, который, не вырываясь до поры наружу, вызывает стресс, депрессию, психологическое неблагополучие, что и является главной причиной резко возросшей за годы «реформ» избыточной смертности, причем в основном мужчин в репродуктивных и трудоспособных возрастах, в особенности молодых»3

(курсив наш – О. К., В. К.).

1Немировский В. Г. Российский кризис в зеркале постнеклассической социоло-

гии. М. : ЛИБРОКОМ, 2009. С. 134.

2См.: Федотова В. Г. Политический класс, население и территория // Свободная мысль – XXI. 2004. № 2. С. 39.

3Возьмитель А. А. Глобализирующаяся Россия // Мир России: социология, этнология, культурология. 2004. № 1. С. 32.

38

Система социальной стратификации

Очевидно, что прежняя социальная структура (как патриархальная, так и советская) разрушена, новая ещё не институционализировалась, что бы там не говорили ещё совсем недавно, – в «докризисную» путинскую эпоху, – сторонники той точки зрения, что Россия вступила, наконец, в период «стабилизации»1. По словам В. А. Ачкасова, с которыми мы полностью солидаризируемся, «на шатких основаниях некоторые исследователи делают вывод о стабилизации “нестабильности”, т. е. переходного российского политического режима, хотя на деле можно говорить лишь об удивительной политической апатии общества и некоторых признаках консолидации федеральных и региональных политических элит. Более того, такая консолидация связана лишь с общей заинтересованностью последних в консервации институциональной неразвитости общества и государства, позволяющей им избежать демократического контроля снизу и риска потери власти»2.

Социальная стратификация российского общества носит сегодня, во многом, парадоксальный характер. Из всех социальных групп и слоев более-менее четко обозначился и, соответственно, верифицируется только один – правящий. Последний, как известно, является конгломератом высшей бюрократии и крупной буржуазии («олигархов», в повседневном дискурсе). Средний класс, усердно разыскиваемый социологами в сегодняшнем российском социальном устройстве, едва проявившись, вновь исчезает кудато с волной очередного «дефолта». Нижний класс периодически включает в себя то социальное дно, то тех, кого в классических стратификационных моделях относят к классу «среднему». Короче говоря, «фигура» российского социума до сегодняшнего дня не является определенной: она не есть «ромб» (самый предпочтительный вариант), «трапеция», «правильный треугольник», или «бутылка». Пожалуй, можно было бы определить её в качестве

1См., напр.: Зеленко Б. И. Непростая демократия в России // Вопросы философии. 2004. № 7. С. 40–47; Бурлуцкая М. Г., Климов И. А. Интегративные процессы в современной России // Социологические исследования. 2002. № 3. С. 128– 132; Беляева Л. А. Социальные слои в России: опыт кластерного анализа // Социологические исследования. 2005. № 12. С. 57–58.

2Ачкасов В. А. Россия как разрушающееся традиционное общество // Политические исследования. 2001. № 3. С. 87.

39

некой «осевшей» капли, с высокой и относительно устойчивой вершиной и постоянно изменяющейся конфигурацией срединной и нижней части. «Вершина» её, как было сказано, является более определенной и ригидной. По словам Н. М. Великой, «есть основания говорить о том, что консолидация власти в России уже состоялась, так как основной центр власти в России сегодня один; центростремительные тенденции, вызванные усилиями федерального центра, привели к стабилизации российского федерализма, а изменения в избирательном законодательстве обеспечивают политической элите, находящейся у власти, значительные преимущества»1. Сложившийся российский правящий слой отличается вновь возникающей герметичностью, то есть выраженным стремлением к самовоспроизводству, тенденция к чему со стороны любой правящей элиты, фактически в статусе социального закона, была убедительно сформулирована ещё Чарльзом Р. Миллсом и Питиримом Сорокиным2. Господствующий слой представляет собой в сегодняшней России, по мнению А. И. Волкова, – следующего логике М. Джиласа и подчеркивающего близость власти сегодняшней России коммунистическому правлению, – «новый класс политической бюрократии. Он не только несет в себе все черты прежних классов из истории человеческого общества, но и выделяется определенной самобытностью, новизной. Свое могущество, привилегии, идеологию, привычки новый класс черпает из некоей особой формы собственности. Это – коллективная собственность, прежде всего – государственная, то есть та, которой он управляет и которую распределяет “от имени” нации, “от имени” общества. Таким образом власть непосредственно конвертируется в собственность и обеспечивает властителям все возможные блага»3. Академик Т. И. Заславская, также отмечая тенденцию к герметизации правящего слоя в России, говорит о её негативном воздействии на характер вертикальной мо-

1Великая Н. М. Проблемы консолидации общества и власти // Социологические исследования. 2005. № 5. С. 63.

2См.: Миллс Ч. Р. Властвующая элита. М. : Иностр. литература, 1959; Сорокин П. А. Социальная стратификация и мобильность // Человек. Цивилизация. Общество. М. : Политиздат, 1992.

3Волков А. И. Реванш и торжество нового класса // Социологические исследова-

ния. 2006. № 11. С. 58.

40