Экзамен Зачет Учебный год 2023 / Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Сперанский при Императоре Александре I до своего удаления. 1801–1812

бернатором Тверским, Новгородским и Ярославским. Карамзин часто и долго беседовал с нею обо всем, что делалось тогда в России под влиянием Сперанского. Многие из его замечаний обратили на себя особенное внимание великой княгини, и по ее совету, и даже требованию, он изложил их, наконец, письменно. Между тем – это было в 1811 году – Александр, изъявив другу Карамзина, министру юстиции Дмитриеву, желание ближе познакомиться со своим историографом, велел пригласить его в Тверь, куда сам в то время отправлялся. Здесь представленный Государю Карамзин прочел ему несколько отрывков из своей истории и был им чрезвычайно обласкан. Пользуясь тем, великая княгиня передала Александру известную записку Карамзина «О старой и новой России». Сначала эта записка очень не понравилась Государю и даже привела его в гнев: он впервые видел такую откровенную, всестороннюю критику действий своего царствования; но эти отважные, резкие, даже язвительные, замечания исходили от человека, пользовавшегося общим уважением по своему характеру, стоявшего вне дел и ничего лично для себя не искавшего, и если многое из содержания записки могло и должно было показаться Александру, по его направлению, странным, несвоевременным, отсталым, то по крайней мере он не мог усомниться в чистоте побуждений автора. Вникнув ближе в истинный смысл записки, он простил смелую ее искренность. Известно, как впоследствии он полюбил и приблизил к себе Карамзина.

Обозрев преобразования за время царствования Петра Великого, Екатерины II и Павла, Карамзин писал далее: «Движимый любовью к общему благу, Александр хотел лучшего, советовался и учредил министерства, согласно с системой правительств иностранных. Прежде всего заметим излишнюю поспешность в сем учреждении: министерства установлены и приведены в действие, а не было еще наказа министрам, т.е. верного, ясного руководства в исполнении важных их обязанностей1. Теперь спросим о пользе. Министерские бюро заняли место коллегий; где трудились знаменитые сановники – президент и несколько заседателей, – имея долговременный навык и строгую ответственность правительствующего места, там увидели мы маловажных чиновников: директоров, экспедиторов, столоначальников, ко-

1 Это замечание и некоторые из последующих относятся к первому образованию министерств (1802 года), в котором Сперанский не принимал непосредственного участия.

111

Часть вторая

торые под щитом министра действуют без всякого опасения. Скажут, что министр все делает и за все ответствует. Но одно честолюбие бывает неограниченно; силы и способности смертного ограничены в пределах весьма тесных. Например, министр внутренних дел, захватив почти всю Россию, мог ли основательно вникать в смысл бесчисленных, входящих к нему и выходящих от него бумаг? Начали являться одни за другими комитеты: они служили сатирой на учреждение министерств, доказывая их недостаток для благоуспешного правления; наконец заметили излишнюю многосложность внутреннего министерства. Что же сделали? – прибавили новое, столь же многосложное и непонятное для русских в его составе. Как опеки принадлежат Министерству полиции? Ему же медицина и пр. и пр.? Или сие Министерство есть часть внутреннего, или названо не своим именем. И благоприятствует ли славе мудрого правительства сие второе преобразование? Учредили и после говорят: «Извините, мы ошиблись: сие относится не к тому, а к другому министерству». Надлежало бы обдумать прежде; иначе, что будет ручательством за твердость и нового устава? Далее: основав бытие свое на развалинах коллегий, министры стали между Государем и народом, заслоняя Сенат, отнимая его силу и величие; хотя подведомые ему отчетами, но сказав: «Я имел счастье докладывать Государю», заграждали уста сенаторам и сия мнимая ответственность была доселе пустым обрядом. Указы, законы, предлагаемые министрами, одобряемые Государем, сообщались Сенату только для обнародования. Выходило, что Россией управляли министры, т.е. каждый из них по своей части мог творить и разрушать. Спрашиваем, кто более заслуживает доверенности: один ли министр или собрание знатнейших государственных сановников, которых мы обыкли считать высшим правительством, главным орудием монаршей власти? Правда, министры составляли между собою комитет; ему следовало одобрить всякое новое установление прежде, нежели оно утверждалось Монархом; но сей комитет не походил ли на совет шести или семи разноземцев, из коих всякий говорит особым языком, не понимая других? Министр морских сил обязан ли разуметь тонкости судебной науки и правила государственного хозяйства, торговли и пр.? Еще важнее то, что каждый из них, имея нужду в сговорчивости товарищей для особенных своих выгод, сам делается сговорчив. «Просим терпения, – ответствуют советники Монарха, – мы изобретаем еще новый способ ограничить власть министров». Выходит учреждение совета.

112

Сперанский при Императоре Александре I до своего удаления. 1801–1812

«И Екатерина II имела совет, следуя правилу: ум хорошо, а два лучше. Кто из смертных не советуется с другими в важных случаях? Государи больше всех имеют в том нужду. Екатерина в делах мира и войны, где ей следовало произнести решительное да или нет, слушала совет некоторых избранных вельмож; вот совет ее по существу тайный, т.е. особенный, лично Императорский. Она не сделала его торжественным, государственным: ибо не хотела уничтожить Петрова сената, коего бытие, как мы сказали, несовместно с другим высшим правительствующим местом. Какая польза унижать Сенат, чтоб возвысить другое правительство? Если члены первого недостойны Монаршей доверенности, надобно только переменить их; или Сенат не будет правительствующим, или Совет не может торжественно и под своим именем рассматривать за ним дела и мимо Сената издавать с Государем законы. Мы читаем ныне в указах Монарших: «вняв мнению Совета». Итак, Сенат в стороне. Что же он? Останется ли только судилищем? Увидим, ибо нам велят ждать новых дополнительных уставов государственных, преобразования сенатского, губерний и пр. В монархии – пишет Монтескьё – должно быть хранилище законов: «Le conseil du Prince nʼest pas un dèpôt convenable: il est, par sa nature, le dépôt de la volonté momentanée du Prince quʼil exécute, et non pas le dépôt des lois fondamentales. De plus, le conseil du Monarque change sans cesse, il nʼest point permanent, il ne saurait être nombreux, il nʼa point à un assez haut degré la confiance du peuple, il nʼest donc pas en état de lʼéclairer dans les temps difficiles, ni de le ramener à lʼobéissance». Что ни будет, но сказанное нами не изменится в главном смысле. Совет будет Сенатом или его половиною, отделением. Сие значит играть именами и формами, придавать им важность, которую имеют только вещи. Поздравляю изобретателя сей новой формы или предисловия законов: «вняв мнению Совета!» Государь российский внемлет только мудрости, где находит ее: в собственном ли уме, в книгах ли, в головах ли лучших своих подданных; но в самодержавии не надобно никакого одобрения для законов, кроме подписи Государя1. Он имеет всю власть. Совет, Сенат, комитеты, министры – суть только способы ее действий или поверенные Государя: их не спрашивают, где он сам действует. Выражение: «Le Conseil dʼétal entendu» не имеет смысла для гражданина россий-

1 Форма «вняв мнению Совета» на практике была употребляема весьма недолго после падения Сперанского, но в законе она оставалась до издания нового образования Совета 15 апреля 1842 года и включена была и в первое издание Свода (1832).

113

Часть вторая

ского; пусть французы справедливо или несправедливо употребляют оное. Правда, и у нас писали: «Государь указал, бояре приговорили»; но сия законная пословица была на Руси несколько лет панихидою на усопшую аристократию боярскую: воскресим ли форму, когда и вещь и форма давно истребились?

Совет, говорят, будет уздою для министерств: Император дает ему рассматривать важнейшие их представления. Но между тем они все будут править государством именем Государя. Совет не вступается в обыкновенное течение дел, вопрошаемый единственно в случаях чрезвычайных или в новых постановлениях. А сей обыкновенный порядок государственной деятельности составляет благо или зло нашего времени.

Спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в государстве и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло. Учреждение министерств и Совета имело для всех действие внезапности; по крайней мере авторы долженствовали бы изъяснить пользу своих новых образований. Читаю и вижу одни сухие формы; мне чертят линии для глаз, оставляя мой ум в покое; говорят россиянам: «было так, отныне будет иначе»; для чего? – не сказывают. Петр Великий в важных переменах государственных давал отчет народу: взгляните на регламент духовный, где Император открывает вам всю душу свою, все побуждения, причины и цель сего устава. Вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственною. Издают проект наказа министерского. Что важнее и любопытнее? Тут, без сомнения, определена сфера деятельности каждого министра? Нет! брошено несколько слов о главном деле, а все другое относится к мелочам канцелярским1; сказывают, как переписываться министерским департаментам между собою, как входят и выходят бумаги, как Государь начинает и оканчивает свои рескрипты. Монтескьё означает признаки возвышения или падения империи; автор сего проекта с такою же важностью дает правила судить о цветущем или худом состоянии канцелярий! Искренно хвалю его знание по сей части; но осуждаю постановление: «Если Государь издает указ, несогласный с мыслями министра, то министр не скреп-

1 Укоризна несправедливая. Сфера деятельности каждого министра могла входить только в наказы и учреждения частные; в общем же и не должно было содержаться ничего нового, кроме начал всем общих.

114

Сперанский при Императоре Александре I до своего удаления. 1801–1812

ляет оного своею подписью»1. Следственно, в государстве самодержавном министр имеет право объявить публике, что выходящий указ, по его мнению, вреден? Министр есть рука венценосца, не больше, а рука не судит головы. Министр подписывает именные указы не для публики, а для Императора, во уверение, что они написаны слово в слово так, как он приказал. Подобные ошибки в коренных государственных понятиях едва ли извинительны. Чтобы определить важную ответственность министра, автор пишет: «Министр судится в двух случаях: когда преступит меру власти своей или когда не воспользуется данными ему способами для отвращения зла». Где же означена сия мера власти и сии способы?2 Прежде надобно дать закон, а после говорить о наказании преступника. Сия громогласная ответственность министров в самом деле может ли быть предметом торжественного суда в России? Кто их избирает? Государь. Пусть он награждает достойных своею милостью, а в противном случае удаляет недостойных без шума, тихо и скромно. Худой министр есть ошибка Государева; должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтоб народ имел доверенность к личным выборам царским3.

Рассматривая таким образом сии новые государственные творения

ивидя их незрелость, добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей. С Сенатом, с коллегиями, с генерал-прокурором у нас шли дела

ипрошло блестящее царствование Екатерины II. Все мудрые законодатели, принуждаемые изменять уставы политические, старались как можно менее отходить от старых. Если число и власть сановников непременно должны быть переменены, – говорит умный Макиавелли, – то удержите хотя имя их для народа. Мы поступаем совершенно иначе: оставляя вещь, мы гоним имена; для произведения того же действия вымышляем другие способы! Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового добра, а новому добру как-то не верится. Перемены сделанные не ручаются за пользу будущих; ожидают их боль-

1Нигде в общем учреждении министерств не было такого правила. В § 285 постановлено только, что «не вменяются в ответственность» те распорядительные меры, которые, по особенным высочайшим повелениям, будут доставлены к исполнению министра без его скрепы.

2В общих началах – в том же общем учреждении, а в подробностях – в частных учреждениях и в уставах каждой части.

3Странная несообразность: выше Карамзин считает нужным, чтобы Монарх давал отчет в причинах, побуждающих его к изданию нового закона, а здесь требует, чтобы преступный министр был удаляем безгласно и без дальнейшей ответственности!

115

Часть вторая

ше со страхом, нежели с надеждою: ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно; Россия же существует уже около тысячи лет и не в образе дикой орды, но в виде государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах как будто мы недавно вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. Если история справедливо осуждает Петра I за излишнюю страсть его к подражанию иностранным державам, то упрек этот не будет ли в наше время еще страшнее? Где, в какой земле европейской блаженствует народ, цветет правосудие, сияет благоустройство, сердца довольны, умы спокойны? Во Франции? Правда, там есть Conseil dʼétat1, Secrétaire dʼétal, Sénat conservatif, Ministère de lʼintérieur, de la justice, des finances, de lʼinstruction publique, de la police, des cultes. Правда, что Екатерина не имела ни сих правительств, ни сих чиновников; но где видим гражданское общество согласнее с истинною целью оного: в России ли при Екатерине или во Франции при Наполеоне? Где более произвола и прихотей самовластия? Где более законного, единообразного течения в делах правительства? Мы читаем в прекрасной душе Александра сильное желание утвердить в России действие закона. Оставив прежние формы, но двигая оные, так сказать, постоянным духом ревности к общему добру, он скорее мог бы достигнуть сей цели и затруднил бы для наследников отступление от законного порядка. Гораздо легче отменить новое, нежели старое; гораздо легче придать важность Сенату, нежели дать важность нынешнему Совету в глазах преемника Александрова: новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданностям произвола.

Скажем ли, – заключал Карамзин, – повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу Империи и коих благотворность остается доселе сомнительною».

Мы не войдем здесь в подробную оценку мнений, изложенных в записке «О старой и новой России». Если иное из сказанного в ней дол-

1 Собственно, о Государственном совете Сперанский писадл Александру из Перми: «Одни видели в сем установлении подражание французскому, хотя, кроме разделения дел, они ничего не имеют общего. Другие утверждали, что разум сего учреждения стесняет власть Государеву. Где и каким образом? Не по Государеву ли повелению дела вносятся в Совет? Не единым ли словом его решаются? Но зависть и клевета лучше желают казаться слепыми, нежели быть безгласными».

116

Сперанский при Императоре Александре I до своего удаления. 1801–1812

жно признать до некоторой степени справедливым, то многое, напротив, представляется явно преувеличенным и даже не имеющим никакого основания. Карамзин, как человек умный и добросовестный, не мог ублажать себя одними воспоминаниями о какой-то золотой старине, к которым любили в то время при всяком случае возвращаться; он не мог не видеть всех недостатков прежнего порядка дел

ине желать улучшений. Но чего именно он желал, то остается, для нас по крайней мере, неразгаданным. По отношению к многосложности затронутых предметов записка его, очевидно, слишком кратка

инеопределительна; сверх того, в ней только критика нового, но нет ни критики старого, ни окончательного вывода, в котором выразилось бы положительное заключение сочинителя. Между тем едва ли можно представить себе, чтобы человек, столь благородный и просвещенный, решался обрекать Россию на китайскую неподвижность. Не мог он забыть преданий истории, забыть, что лишь путем коренных преобразований древняя Московия поднялась на ту степень государственного могущества, на которой для нее перестали быть страшными и татары, и поляки, и шведы, и внутренние крамолы. Вспоминая о духовном регламенте, Карамзин не мог не знать, что это постановление во 100 раз более, нежели учреждение Совета и министерств, расходилось с прежним порядком вещей и между тем было одною из самых спасительных государственных мер. Нападая на весьма невинную формулу: «вняв мнению совета», как будто в ней и вся сила, и защищая прежние коллегии, мог ли Карамзин упускать из виду, что они, во все вмешиваясь и ничего не выполняя, только затрудняли и даже стесняли все правительственные распоряжения; что медленная их деятельность уже не соответствовала усилившемуся развитию внутренних и внешних потребностей России и что при таком сопернике, как Наполеон, ни военная коллегия, конечно, никогда не управилась бы с армией, ни камер-коллегия с финансами? Говоря о временах Екатерины II, мог ли он скрыть от себя, что при всем блеске ее государствования многое из действительно в нем совершавшегося, особенно в последние его годы, находилось в постоянном противоречии с теми великими идеями, которые провозглашались с престола? На всех страницах «Истории Государства Российского» мы видим, что в глазах ее автора одни победы не составляют славы царствования: не раз указывает он, как обыкновенным следствием самых блестящих внешних триумфов было – внутреннее ослабление; следовательно, мог ли

117

Часть вторая

он не ценить всей важности внутренних улучшений, которыми, напротив, скрепляется сила государственная? Несмотря, впрочем, на эти странные несообразности и недомолвки, записка Карамзина имеет для нас, потомков, большую историческую цену, вовсе не по внутреннему ее достоинству и не по красноречивому изложению в ней индивидуальных его мыслей, но как искусная компиляция того, что он слышал вокруг себя. Карамзин гораздо более литератор, нежели человек государственный или вообще политический, говорил здесь, разумеется, не одно свое. Если современная ему публика нашла в его записке свое собственное темное неудовольствие, облеченное в форму изящной речи, то нет сомнения, что взаимно и та среда, в которой он жил, не могла остаться без широкого на него влияния. В этом смысле записка «О старой и новой России», представляя собою общий, так сказать, итог толков тогдашней консервативной оппозиции и тех масс, которые, обветшав, требовали обновления, еще более подтверждает мысль, выше нами высказанную, что Александр и первый его министр, в порыве высоких своих увлечений, опережали возраст своего народа даже между образованнейшими его классами. Сперанский писал, что публика, не зная плана правительства, судит намерения его по отрывкам, порицает то, чего не знает, и, не видя точной цели и конца перемен, страшится вредных уновлений. Мы со своей стороны, судя по записке Карамзина, думаем, что в тогдашней публике, по крайней мере в огромном ее большинстве, порицания были бы еще несравненно сильнее, если б перед ней раскрылся весь план правительства. Вспомним, что, по собственным словам Карамзина, уровень нашего народного образования в то время был еще так низок, что в целой России едва ли бы нашлось 100 человек, знавших правописание. При подобных общественных элементах перемена государственного нашего строя не была ли бы тогда встречена в народе чувством, подобным тому, какое возбудили в людях Петровского времени немецкие кафтаны, бритье бород и ассамблеи? В этом отношении нельзя не разделять вполне мнения Карамзина, что «спасительными уставами бывают единственно те, коих желают лучшие умы в государстве, и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло». «Государственное устройство, – сказал недавно, в том же разуме, кто-то другой из наших писателей, – должно быть выражением не теоретических воззрений, а исторического развития, глубоко лежащего в общем сознании, в общем народном

118

Сперанский при Императоре Александре I до своего удаления. 1801–1812

сочувствии». У нас же, в ту эпоху, ничего подобного не было и наверное сказать можно, что если бы Россия узнала о задуманном тогда новом порядке вещей во всем его пространстве, то одна ее часть прокляла бы его, другая, составлявшая безмерное большинство, ничего бы в нем не поняла, и разве только самая ничтожная горсть умов избранных могла бы подняться на его высоту…

Образование министерств и Совета вызвало и несколько других, более или менее колких, критик, но уже тогда, когда автор, удаленный от дел и лишенный доверия Государева, не казался более никому страшным. Карамзин мог ошибаться; но по крайней мере он один нашел в себе нужное мужество, чтобы стать лицом к лицу с сильным временщиком. Другие заговорили – когда нашли в том свой расчет.

________________

119

Часть вторая

Глава третья

Законодательные работы

Труды Сперанского по части законодательной, совершенные им сверх исчисленных выше работ организационных, были в период времени с 1808 до 1812 года двоякие:

Одними – составлением новых уложений – он занимался в комиссии законов.

Другие – перемены и дополнения в законодательстве текущем – были им исполняемы лично, по особым поручениям, или, лучше сказать, по особому доверию Александра, потому что повод и побуждения к ним исходили часто от самого Сперанского.

I

Комиссия законов

После семи сменявших одна другую комиссий, посредством учреждения которых наше правительство, начиная с Петра Великого, тщетно старалось привести в стройность и усовершенствовать отечественное законодательство, восьмая, знаменитая «комиссия о сочинении нового уложения», открытая в 1767 году с таким блеском и шумом, исчезла, как и прежние, не оставив никаких полезных следов своего существования. От всех ее трудов сохранилось только несколько планов, т.е. простых оглавлений, и несколько сочиненных по этим планам отрывков. Следовавшая за нею девятая комиссия (1797), которой велено было извлечь из существующих узаконений систематические книги, ограничилась одними начатками, оставшимися даже без первого рассмотрения.

Из мысли Александра I дать своему государству новое органическое устройство, естественно, истекала и мысль о составлении зако-

120