Самый тихий час

Что случилось со мною, друзья мои? Вы видите меня

расстроенным, изгнанным, повинующимся против воли, готовым уйти

-- ах, уйти подальше от вас!

Да, еще один раз должен Заратустра вернуться в свое

уединение: но неохотно возвращается на этот раз медведь в свою

берлогу!

Что случилось со мною? Кто обязывает меня к этому? -- Ах,

этого хочет мой гневный повелитель, он говорил ко мне; называл

ли я вам когда-нибудь имя его?

Вчера вечером говорил ко мне мой самый тихий час --

вот имя ужасного повелителя моего.

И случилось это так -- ибо я должен сказать вам все, чтобы

ваше сердце не ожесточилось против внезапно удаляющегося!

Знаете ли вы испуг засыпающего? --

До пальцев своих ног пугается он, ибо почва уходит из-под

ног его и начинается сон.

Это говорю я вам для сравнения. Вчера, в самый тихий час,

почва ушла из-под моих ног: сон начался.

Стрелка подвинулась, часы моей жизни перевели дух, --

никогда еще не было такой тишины вокруг меня: так что сердце

мое испугалось.

Тогда заговорила беззвучно тишина ко мне: "Ты знаешь

это, Заратустра?" --

И я вскрикнул от страха при этом шепоте, и кровь отхлынула

от моего лица, -- но я молчал.

Тогда во второй раз сказала она мне беззвучно: "Ты знаешь

это, Заратустра, но ты не говоришь об этом!" --

И я отвечал наконец, подобно упрямцу: "Да, я знаю это, но

не хочу говорить об этом!"

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Ты не

хочешь, Заратустра? Правда ли это? Не прячься в своем

упорстве!"

И я плакал и дрожал, как ребенок, и наконец сказал: "Ах, я

хотел бы, но разве могу я! Избавь меня! Это свыше моих сил!"

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе за дело,

что случится с тобой, Заратустра? Скажи свое слово и разбейся!"

И я отвечал: "Ах, разве это мое слово? Кто я такой?

Я жду более достойного; я не достоин даже разбиться о него".

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе за дело,

что случится с тобой? Ты еще недостаточно кроток для меня. У

кротости самая толстая шкура". --

И я отвечал: "Чего только не вынесла шкура моей кротости!

У подножия своей высоты я живу; как высоки мои вершины? Никто

еще не сказал мне этого. Но хорошо знаю я свои долины".

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "О Заратустра, кто

должен двигать горами, тот передвигает также долины и

низменности". --

И я отвечал: "Еще мое слово не двигало горами, и что я

говорил, не достигало людей. И хотя я шел к людям, но еще не

дошел до них".

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что знаешь ты

об этом! Роса падает на траву, когда ночь всего

безмолвнее". --

И я отвечал: "Они смеялись надо мной, когда нашел я свой

собственный путь и пошел по нему; и поистине, дрожали тогда мои

ноги.

И так говорили они мне: ты потерял путь, а теперь ты

отучиваешься даже ходить!"

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе до

насмешек их! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь должен

ты повелевать!

Разве ты не знаешь, кто наиболее нужен всем? Кто

приказывает великое.

Совершить великое трудно; но еще труднее приказать

великое.

Самое непростительное в тебе: у тебя есть власть, и ты не

хочешь властвовать".

И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы

приказывать".

Тогда, словно шепотом, сказала она мне: "Самые тихие слова

-- те, что приносят бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами,

управляют миром.

О Заратустра, ты должен идти, как тень того, что должно

наступить: так будешь ты приказывать и, приказывая, идти

впереди".

И я отвечал: "Мне мешает стыд".

Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Ты должен еще

стать ребенком, чтобы стыд не мешал тебе.

Гордыня юноши тяготеет еще на тебе, поздно помолодел ты,

-- но кто хочет превратиться в дитя, должен преодолеть еще свою

юность".

И я решался долго и дрожал. Наконец сказал я то же, что и

в первый раз: "Я не хочу".

Тогда раздался смех вокруг меня. Ах, смех этот разрывал

мне внутренности и надрывал мое сердце!

И в последний раз сказала она мне: "О Заратустра, плоды

твои созрели, но ты не созрел для плодов своих!

И оттого надо тебе опять уединиться; ибо ты должен еще

дозреть". --

И опять раздался смех, удалявшийся от меня, -- тогда

наступила вокруг меня тишина, двойная тишина. Я же лежал на

земле, и пот катился с моих членов.

-- Теперь слышали вы все, и почему я должен вернуться в

свое уединение. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это слышали вы от меня, всегда самого молчаливого из

всех людей, -- и я хочу остаться таким!

Ах, друзья мои! Я мог бы еще многое сказать вам, я мог бы

еще многое дать вам! Почему же не даю я? Разве я скуп?

Но когда Заратустра произнес эти слова, им овладела

великая скорбь и близость разлуки со своими друзьями, так что

он громко заплакал; и никто не мог утешить его! Ночью же ушел

он один и оставил своих друзей.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь

подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся. Кто из

вас может одновременно смеяться и быть высоко?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот

смеется над всякой трагедией сцены и жизни.

Заратустра, о чтении и письме

Странник

Была полночь, когда Заратустра пустился в свой путь через

горный хребет острова, чтобы ранним утром достичь

противоположного берега: ибо там хотел он сесть на корабль. Там

была прекрасная гавань, в которой даже чужие корабли охотно

становились на якорь; они брали с собою тех, кто с блаженных

островов хотел пуститься в море. Взбираясь на гору, Заратустра

вспоминал дорогою о своих многочисленных одиноких

странствованиях с самой юности и о том, как много гор, хребтов

и вершин пришлось ему перейти.

Я, странник и скиталец по горам, говорил он в своем

сердце, -- я не люблю долин, и, кажется, я не могу долго сидеть

спокойно.

И какова бы ни была моя судьба, то, что придется мне

пережить, -- всегда будет в ней странствование и восхождение на

горы: в конце концов мы переживаем только самих себя.

Прошло то время, когда на моем пути могли еще становиться

случайности; и что могло бы теперь еще случиться со

мной, что не было бы моей собственностью.

Мое Само только возвращается ко мне, оно наконец приходит

домой; возвращаются и все части его, бывшие долго на чужбине и

рассеянные среди всех вещей и случайностей.

И еще одно знаю я: я стою теперь перед последней вершиной

своей и перед тем, что давно предназначено мне. Ах, я должен

вступить на самый трудный путь свой! Ах, я начал самое одинокое

странствование свое!

Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа -- часа,

который говорит ему: "Только теперь ты идешь своим путем

величия! Вершина и пропасть -- слились теперь воедино!

Ты идешь своим путем величия: что доселе называлось твоей

величайшей опасностью, теперь стало твоим последним убежищем!

Ты идешь своим путем величия: теперь лучшей поддержкой

тебе должно быть сознание, что позади тебя нет больше пути!

Ты идешь своим путем величия: здесь никто не может

красться по твоим следам! Твои собственные шаги стирали путь за

тобою, и над ним написано: "Невозможность".

И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен

будешь научиться взбираться на свою собственную голову: как же

иначе хотел бы ты подняться выше?

На свою собственную голову и выше через свое собственное

сердце! Теперь все самое нежное в тебе должно стать самым

суровым.

Кто всегда очень берег себя, под конец хворает от

чрезмерной осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю

землю, где течет -- масло и мед!

Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на

себя: эта суровость необходима каждому, кто восходит на

горы.

И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он в

вещах больше, чем фасад их!

Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову

всех вещей; и потому должен ты подниматься над самим собою, все

выше и выше, пока даже твои звезды не окажутся под

тобой!

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды --

лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось

для меня моей последней вершиной!"

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору и

утешая свое сердце суровыми изречениями: ибо сердце его

сокрушалось, как никогда еще прежде. И когда он достиг вершины

горного хребта, он увидел другое море, расстилавшееся перед

ним, и он остановился и долго молчал. А ночь на этой высоте

была холодная и ясная и усеяна звездами.

Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью. Ну что

ж! Я готов. Началось мое последнее уединение.

Ах, это черное, печальное море подо мною! Ах, это тяжелое,

ночное недовольство! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь

спуститься!

Я стою перед самой высокой своею горой и перед самым

долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься ниже,

чем когда-либо поднимался я:

-- глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо

поднимался я, до самой черной волны его! Так хочет судьба моя.

Ну что ж! Я готов.

Откуда берутся высочайшие горы? -- так спрашивал я

однажды. Тогда узнал я, что выходят они из моря.

Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из

самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине.

Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно;

но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди

утесов, усталость от пути и тоска овладели им еще сильнее, чем

прежде.

Теперь еще все спит, говорил он, спит также и море.

Чуждое, сонное смотрит его око на меня.

Но ею теплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что

оно грезит. В грезах мечется оно на жестких подушках.

Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых

предчувствий!

Ах, я разделяю твою печаль, темное чудовище, и из-за тебя

досадую я на себя самого.

Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине,

охотно избавил бы я тебя от тяжелых грез! --

И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и

горечью над самим собой. Как! Заратустра! сказал он, ты еще

думаешь утешать море?

Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно

блаженный в своем доверии! Но таким был ты всегда: всегда

подходил ты доверчиво ко всему ужасному.

Ты хотел приласкать всех чудовищ. Теплое дыхание, немного

мягкой шерсти на лапах -- и ты уже готов был полюбить и

привлечь к себе.

Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь

ко всему, если только оно живое! Поистине, достойны

смеха моя глупость и моя скромность в любви! --

Так говорил Заратустра и опять засмеялся: но тут он

вспомнил о своих покинутых друзьях -- и, как бы провинившись

перед ними своими мыслями, он рассердился на себя за свои

мысли. И вскоре смеющийся заплакал -- от гнева и тоски горько

заплакал Заратустра.