1Уста мои – уста народа; слишком грубо и сердечно говорю я для шелковистых кроликов. И ещё более странным звучит моё слово для всех чернильных каракатиц и лисиц пера!

Моя рука – рука дурня; горе всем столам и стенам и всему, что ещё может дать место для росписи дурня и его мазни!

{516}

Моя нога – нога коня; на ней семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в поле вдоль и поперёк и, как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.

Мой желудок – должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо ягнёнка. Но, во всяком случае, он – желудок птицы.

{517}

Вскормленный невинной, скудной пищей, готовый и страстно желающий летать, улетать – таков я теперь; разве я немножко не птица!

И особенно потому, что враждебен я духу тяжести, в этом природа птицы, – поистине, я враг смертельный, враг заклятый, враг от рождения! О, куда только не летала и не залетала моя вражда!

Об этом я мог бы спеть песню – и

хочу

её спеть, пусть один я в пустом доме и должен петь её для своих собственных ушей.

Есть, конечно, другие певцы, лишь полный дом делает гортань их мягкой, руку красноречивой, взор выразительным, сердце бодрым, – на них не похож я. –

2{518}Кто однажды научит людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все эти камни сами взлетят у него в воздух, землю вновь окрестит он – «лёгкой».

{519}

Страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и он тяжело прячет голову в тяжёлую землю; так и человек, не умеющий ещё летать.

Тяжёлой кажется ему земля и жизнь; так

хочет

дух тяжести! Но кто хочет быть лёгким, быть птицей, тот должен любить себя самого: так учу

я

.

Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная любовь дурно пахнет!

Надо научиться любить себя самого – так учу я – любовью цельной и здоровой: чтобы выносить себя самого и не скитаться повсюду.

Такое скитание окрестило себя «любовью к ближнему»; с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир переносил с трудом.

И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра –

научиться

любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.

Ибо для его обладателя всё собственное глубоко зарыто; а из всех сокровищ собственное выкапывается последним, – так устраивает дух тяжести.

Почти с колыбели дают нам тяжёлые слова и тяжёлые ценности: «добро» и «зло» – так называется это наследство. И ради них прощают нам, что мы живём.

И велят малым детям приходить к себе, чтобы вовремя запретить им любить себя, – так устраивает дух тяжести.

{520}

А мы – мы доверчиво тащим, что дают нам в наследство, на огрубевших плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь тяжело нести!»

Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он и даёт как следует навьючить себя.

{521}

Особенно человек сильный и выносливый, в котором живёт почтительность: слишком много

чужих

тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на себя – и вот жизнь кажется ему пустыней!

Поистине! Даже

собственное

порой тяжело нести! И многое внутри человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить, –

– так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться:

иметь

скорлупу, прекрасный вид и мудрое ослепление!

{522}

И снова во многом можно ошибиться в человеке, ведь иная скорлупа невзрачна, мрачна и слишком уж скорлупа. Много скрытой доброты и силы остаётся так и не угаданной; самые заманчивые лакомства не находят лакомок!

Женщины знают это, самые заманчивые; немного толще, немного тоньше – о, как часто судьба содержится в столь немногом!

Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух о душе. Так устраивает дух тяжести.

Но тот открыл себя самого, кто говорит: это

моё

добро и зло; этим заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: «Для всех добр, для всех зол».

Поистине, я не люблю тех, у кого всякая вещь называется хорошей, а этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.

Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, – это не лучший вкус! Я уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить «Я», «Да» и «Нет».

А всё жевать и переваривать – это самое настоящее свинство! Постоянно говорить И-А – этому научился только осёл и тот, кто брат ему по духу!

Густое жёлтое и ярко-красное – их требует

мой

вкус, примешивающий кровь во все цвета. Но кто окрашивает свой дом белой краской, обнаруживает этим выбеленную душу.

{523}

Одни влюблены в мумии, другие – в призраки; и те, и другие одинаково враждебны всякой плоти и крови – о, как противны они моему вкусу! Ибо я люблю кровь.

И там не хочу я жить и оставаться, где каждый плюёт и харкает: таков

мой

вкус, – лучше стал бы я жить среди воров и клятвопреступников. Никто не носит золота во рту.

{524}

Но ещё противнее мне все блюдолизы, а самого противного зверя, какого я встречал среди людей, назвал я паразитом: он не хотел любить и, однако, хотел жить от любви.

Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться лютым зверем или лютым укротителем зверей, – у них не построил бы я своей хижины.

{525}

Несчастными называю я и тех, кто всегда должен

выжидать

, – противны они моему вкусу: все эти мытари и торгаши, короли и прочие охранители страны и лавок.

Поистине, я также научился выжидать, притом основательно, – но только выжидать

самого себя

. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бегать, и прыгать, и лазить, и танцевать.

Вот моё учение: кто хочет научиться летать, должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать; нельзя с лёту научиться летать!

{526}

По верёвочной лестнице научился я влезать во многие окна, проворно влезал я на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне немалым блаженством, –

– гореть подобно малому огню на высоких мачтах, пусть и малым огнём, но большим утешением для севших на мель корабельщиков и для потерпевших кораблекрушение!

{527}

–

Многими путями и способами дошёл я до моей истины; не по одной лестнице поднимался я на высоту, откуда мой взор устремлялся в мою даль.

И всегда неохотно спрашивал я о дорогах – это было противно моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.

Испытанием и выспрашиванием было всё моё хождение – и поистине, даже отвечать надо

научиться

на этот вопрос! Но таков – мой вкус:

– ни хороший, ни дурной, но

мой

вкус, которого я не стыжусь и не прячу.

«Это – теперь

мой

путь, – а где же ваш?» – так отвечал я тем, кто спрашивал меня «о пути». Ибо

пути

– вообще не существует!

Так говорил Заратустра.

О старых и новых скрижалях

{528}

1Здесь сижу я и жду; старые, разбитые скрижали вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда настанет мой час?

– час моего нисхождения, заката: ибо я ещё раз хочу пойти к людям.

Этого жду я теперь: ибо сперва должны явиться мне знамения, что

мой

час настал, – смеющийся лев со стаей голубей.

А пока говорю я как тот, у кого есть время, сам с собою. Никто не рассказывает мне нового, – поэтому я рассказываю себе о самом себе. –

2Когда я пришёл к людям, я нашёл их сидящими на старом самомнении. Всем им мнилось: они давно уже знают, что для человека добро и что зло.

Старой, утомительной казалась им всякая речь о добродетели; и кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил ещё о «добре» и «зле».

{529}

Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: что добро и что зло,

того ещё никто не знает

– разве только созидающий!

{530}

– Созидающий – это тот, кто создаёт для человека цель и даёт земле её смысл и её будущее: он впервые

устраивает

так,

чтобы

было доброе и злое.

И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чём только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, святыми, и поэтами, и спасителями мира.

Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто когда-либо, как чёрное пугало, предостерегая, восседал на дереве жизни.

На их большой улице гробниц уселся я рядом с падалью и коршунами – и смеялся над всем прошлым их и гнилым, распадающимся великолепием его.

{531}

Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, громко изливал я гнев на всё их великое и малое, – что всё лучшее их так ничтожно! Что всё худшее их так ничтожно! – так смеялся я.

Моя мудрая тоска так кричала и вырывалась смехом из меня; поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость!

{532}

– моя великая, шумящая крыльями тоска.

{533}

И часто уносила она меня вдаль, прочь, среди смеха; тогда летел я, содрогаясь, стрелой, через опьянённый солнцем восторг, –

– прочь, в далёкое будущее, которого не видела ещё ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо грезили художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд,

{534}

–

– так говорю я подобиями и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу; и поистине, я стыжусь, что ещё должен быть поэтом! –

Где всякое становление казалось мне божественным танцем и божественной шалостью, а мир – выпущенным на свободу, необузданным, снова ищущим пристанище в самом себе, –

– как вечное бегство многих богов от себя самих, и новое искание, как блаженное противоречие себе, и вновь слышание и обретение себя. –

Где всякое время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы.

{535}

–

Где снова нашёл я своего старого демона и заклятого врага, духа тяжести, и всё, что он создал: насилие, закон, необходимость, и следствие, и цель, и волю, и добро, и зло. –

Разве не должно существовать то,

над

чем можно было бы танцевать? Разве не ради лёгкого и самого лёгкого – должны существовать кроты и тяжёлые карлики? – –