3Я хожу среди этих людей и порой роняю слова; но они не умеют ни брать, ни хранить.

Они удивляются, что я не пришёл обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришёл предостерегать и от карманных воров!

{443}

{444}

Они удивляются, что я не желаю умудрять и обострять их ум, – как будто им мало умников, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!

И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, складывать руки и молиться», они восклицают: «Заратустра – безбожник».

{445}

И особенно кричат об этом их проповедники смирения – но именно им люблю я кричать в ухо: «Да!

Я

– Заратустра, безбожник!»

Эти проповедники смирения! Всюду, где ничтожество, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только моё отвращение мешает мне давить их.

Ну что ж! Вот моя проповедь для

их

ушей: я – Заратустра, безбожник, который говорит: «Кто безбожнее меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»

Я – Заратустра, безбожник; где найду я подобных себе? Подобны мне все те, кто отдаёт себя своей воле и сбрасывает с себя всякое смирение.

{446}

Я – Заратустра, безбожник; я варю каждый случай в

моём

котле.

{447}

И только когда он вполне сварится, я приветствую его как

мою

пищу.

И поистине, иные случаи повелительно приближались ко мне – но ещё более повелительно говорила к ним моя

воля

, – и тотчас стояли они на коленях, умоляя

{448}

–

– умоляя, чтобы не отказал я им в пристанище и сердечном приёме, и льстиво уговаривая: «Видишь, о Заратустра, так только друг приходит к другу!»

{449}

–

Но что говорю я там, где нет ни у кого

моих

ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:

Вы всё мельчаете, вы, маленькие люди! Вы крошитесь, вы, любители довольства! Вы погибнете ещё –

– от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от избытка вашего маленького смирения!

Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова ваша почва! Но чтобы дерево стало

большим

, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не делаете, ткёт ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего.

И когда берёте, вы как бы крадёте, вы, маленькие и добродетельные; но и среди мошенников говорит

честь

: «Надо красть только там, где нельзя грабить».

«Даётся» – таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства:

берётся

и будет всё больше браться от вас!

Ах, если бы вы сбросили с себя всякое

полухотение

и решительно отдались и лени, и делу!

Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, так и быть, что хотите, – но прежде всего будьте такими, которые

могут хотеть

!

Любите, так и быть, своего ближнего, как себя, – но прежде всего будьте такими, которые

любят самих себя

{450}

–

– любят великой любовью, любят великим презрением!» – Так говорит Заратустра, безбожник. –

Но что говорю я там, где нет ни у кого

моих

ушей! Здесь ещё слишком рано, на целый час рано для меня.

Собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди тёмных улиц.

Но

их

час приближается! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее, – бедная трава! бедная земля!

И

скоро

будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине! – усталые от себя самих, томимые скорее жаждой

огня

, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! – В блуждающие огни однажды превращу я их, в провозвестников огненными языками:

{451}

– возвещать будут они огненными языками: «Он приближается, он близок,

великий полдень

!» –

Так говорил Заратустра.

{452}

На Масличной горе

{453}

Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки от её дружеских рукопожатий.

Я чту её, эту злую гостью, но охотно оставляю сидеть одну. Охотно убегаю я от неё; и если бежишь

хорошо

, то убегаешь от неё!

С тёплыми ногами и с тёплыми мыслями бегу я туда, где стихает ветер, – в солнечный уголок моей Масличной горы.

Здесь смеюсь я над моей строгой гостьей, и я люблю её за то, что она ловит в доме мух и заставляет стихать разный мелкий шум.

Ведь она не выносит, когда поёт комар или целых два; она делает улицу пустынной, так что лунный свет боится проникать туда ночью.

Она суровая гостья, – но я чту её и не молюсь, подобно неженкам, пузатому идолу огня.

Лучше немного пощёлкать зубами, чем молиться идолам! – таков мой нрав. И особенно зол я на всех пылких, дымящихся и удушливых идолов огня.

Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у меня в доме.

Смело, поистине, даже тогда, когда я

заползаю

в постель; тут смеётся и шалит моё укрывшееся счастье, смеётся и мой обманчивый сон.

Разве я – ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед сильными – и если когда-нибудь лгал, то лгал из любви. Поэтому весел я и в зимней постели.

Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я ревнив к своей бедности. А зимою она верна мне больше всего.

Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимой холодной ванною – за это ворчит на меня моя строгая гостья.

И люблю щекотать её маленькой восковой свечкой, чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек.

Особенно злым бываю я утром: в ранний час, когда звенит ведро у колодца и тепло раздаётся на серых улицах ржание лошадей.

С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, снежнобородое зимнее небо, старик белый как лунь, –

– зимнее небо, молчаливое, часто умалчивающее даже о своём солнце!

Не у него ли научился я долгому светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам его изобрёл?

Происхождение всех хороших вещей тысячекратно, – все хорошие весёлые вещи прыгают от радости в бытие – как бы могли они это сделать – только один раз!

Хорошая весёлая вещь – это и долгое молчание, и, подобный зимнему небу, взгляд ясного круглоглазого лица:

– подобно ему скрывать своё солнце и свою непреклонную волю солнца; поистине, я

хорошо

изучил это искусство и это зимнее веселье!

Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы моё молчание научилось не выдавать себя молчанием.

Гремя словами и игральными костями, дурачу я тех, кто торжественно ждёт: от всех этих строгих надсмотрщиков должны ускользнуть мои воля и цель.

Чтобы никто не смог заглянуть в мою суть и мою последнюю волю, – для этого изобрёл я долгое светлое молчание.

Немало умных встречал я; они прикрывали своё лицо и мутили свою воду, чтобы никто не мог их видеть насквозь, до дна.

Но именно к ним приходили более умные из недоверчивых и разгрызающих орехи; именно у них выуживали они их самых потаённых рыб!

А светлые, смелые и прозрачные – они, по-моему, самые умные из молчаливых; так

глубоко

дно их, что и самая прозрачная вода – не выдаёт его. –

Ты, снежнобородое молчаливое зимнее небо, ты, круглоглазая белая лунь надо мною! О ты, небесное подобие моей души и её веселья!

И разве не

должен

я прятаться, подобно тому, кто проглотил золото, – чтобы не вспороли мою душу?

{454}

Разве не

должен

я встать на ходули, чтобы

не заметили

они моих длинных ног, – все эти завистники и ненавистники вокруг меня?

{455}

Эти продымлённые, комнатные, изношенные, изжитые, истосковавшиеся души – как

могла бы

их зависть вынести моё счастье!

Поэтому я показываю им только лёд и зиму на моих вершинах – и

не показываю

, что гора моя окружена всеми солнечными поясами!

Они слышат только свист моих зимних бурь – и

не слышат

, что пролетаю я и по тёплым морям, подобно тоскующим, тяжёлым, горячим южным ветрам.

Они сожалеют ещё о моих несчастьях и случайностях – но

моё

слово гласит: «Предоставьте случаю придти ко мне; невинен он, как малое дитя!»

{456}

{457}

Как

могли бы

они вынести моё счастье, если бы я не положил несчастья, зимние беды, шапки из белого медведя и покровы снежного неба на моё счастье!

– если бы сам я не питал жалости к их

состраданию

, к состраданию этих мрачных завистников и ненавистников!

– если бы сам я не вздыхал и не дрожал перед ними от холода и не позволял терпеливо кутать себя в их сострадание!

{458}

В том мудрая радость и благоволение моей души, что

не прячет

она своей зимы и своих морозных бурь; не прячет она и своего озноба.

Для одного одиночество есть бегство больного; для другого одиночество есть бегство от больных.

Пусть

слышат

они, как дрожу и вздыхаю я от зимней стужи, все эти бедные завистливые плуты вокруг меня! С этими вздохами и дрожью убегаю я из их натопленных комнат.

Пусть они сожалеют и вздыхают о моём ознобе. «Как бы не

замёрз

он от льда познания!» – так жалуются они.

{459}

А я тем временем бегаю всюду с тёплыми ногами на моей Масличной горе; в солнечном уголке моей Масличной горы пою и подтруниваю я над всяким состраданием. –

Так пел Заратустра.

О прохождении мимо

{460}

Так, медленно проходя многие народы и разные города, возвращался Заратустра окольным путём к своим горам и своей пещере. И вот, подошёл он неожиданно к воротам

большого города

; но здесь бросился к нему с распростёртыми руками бесноватый шут и преградил ему дорогу. Это был тот самый шут, которого народ называл «обезьяной Заратустры»: ибо он кое-что перенял из манеры его говорить и охотно черпал из сокровищницы его мудрости. И шут так говорил к Заратустре:

«О Заратустра, здесь большой город; тебе здесь нечего искать, а потерять можешь всё.

Почему захотел ты брести по этой грязи? Пожалей свои ноги! Плюнь лучше на городские ворота и – вернись назад!

Здесь ад для мыслей отшельника, здесь великие мысли кипятятся живьём и развариваются на маленькие.

Здесь истлевают все великие чувства, здесь позволено стучать только костлявым убогим чувствам!

Разве ты не чувствуешь запаха бойни и харчевни духа? Разве не стоит над этим городом смрад от умерщвлённого духа?

Разве не видишь ты, что души висят здесь, точно обвисшие, грязные лохмотья? – И они делают ещё газеты из этих лохмотьев!

Разве не слышишь ты, что дух превратился здесь в игру слов? Отвратительные слова-помои извергает он! – И они делают ещё газеты из этих слов-помоев!

Они травят друг друга и не знают, ради чего? Они распаляют друг друга и не знают, зачем? Они бряцают своей жестью, они звенят своим золотом.

Они холодны и ищут тепла в крепких напитках; они разгорячены и ищут прохлады у замёрзших умов; все они хилы и больны общественным мнением.

{461}

Все похоти и пороки здесь у себя дома; но существуют здесь и добродетельные, здесь много услужливой, служащей добродетели:

{462}

Много услужливой добродетели с пальцами-писаками и с твёрдым седалищем и ожидалищем; она благословлена мелкими звёздами на груди и набитыми соломой плоскозадыми дочерьми.

Существует здесь и много благочестия, много лести и угодничества перед богом воинств.

{463}

{464}

Ибо “Сверху” капают звёзды и милостивые плевки; вверх тянется каждая грудь без звезды.

У месяца есть свой двор, и при дворе – свои придурки; на всё, что исходит от двора, молится нищая братия и всякая услужливая нищенская добродетель.

“Я служу, ты служишь, мы служим”

{465}

– так молится господину всякая услужливая добродетель: чтобы заслуженная звезда прицепилась, наконец, ко впалой груди!

Месяц вращается вокруг всего земного; так вращается и господин вокруг самого что ни на есть земного, – а это есть золото торгашей.

Бог воинств не бог золотых слитков; господин предполагает, а торгаш – располагает!

Во имя всего, что есть в тебе светлого, сильного и доброго, о Заратустра! Плюнь на этот город торгашей и вернись назад!

Здесь кровь течёт испорченная, тепловатая, пенистая по всем венам; плюнь на большой город, на эту большую выгребную яму, где пенится всякая накипь!

Плюнь на город сдавленных душ и впалых грудей, язвительных глаз и липких пальцев –

– на город нахалов, бесстыдников, писак, пискляк, и распалённых честолюбцев –

– где всё порченое, зловонное, порочное, мрачное, прелое, прыщавое, коварное нарывает вместе –

– плюнь на большой город и вернись назад!»

{466}

–

Но здесь прервал Заратустра бесноватого шута и зажал ему рот.

«Перестань наконец! – воскликнул Заратустра, – мне давно уже противны твоя речь и твоя особа!

Зачем так долго жил ты в болоте, что сам должен был сделаться лягушкой и жабою?

Не течёт ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая болотная кровь, что научился ты так квакать и поносить?

Почему не ушёл ты в лес? Или не пахал землю? Разве море не полно зелёными островами?

Я презираю твоё презрение; и если предостерегал ты меня, – почему не предостерёг ты самого себя?

Из одной только любви должно воспарить презрение моё и предостерегающая птица моя – но не из болота! –

Тебя называют моей обезьяной, ты, бесноватый шут; но я называю тебя своей хрюкающей свиньёй, – хрюканьем портишь ты мне мою хвалу шутовства.

Что же заставило тебя хрюкать? Никто достаточно не

льстил

тебе, поэтому и сел ты вблизи этой грязи, чтобы иметь основание вдоволь хрюкать, –

– чтобы иметь много поводов для

мести

! Ибо месть, ты, тщеславный шут, и есть вся твоя пена, я разгадал тебя!

Твоё шутовское слово вредит

мне

даже там, где ты прав! И если бы слово Заратустры

было

сто раз право, –

ты

бы всё-таки, моим словом, –

вредил

мне!»

Так говорил Заратустра; потом он посмотрел на большой город, вздохнул и долго молчал. Наконец он заговорил так:

{467}

– Мне противен этот большой город, не только этот шут.

{468}

И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!

Горе этому большому городу! – Мне хотелось бы увидеть огненный столб, в котором сгорит он!

Ибо такие огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему своё время и своя собственная судьба.

{469}

{470}

–

И такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя уже любить, там нужно –

пройти мимо

! –

Так говорил Заратустра и прошёл мимо шута и большого города.

Об отступниках