1Во сне, последнем утреннем сне, стоял я сегодня на скале, – по ту сторону мира, держал весы и

взвешивал

мир.

О, слишком рано утренняя заря подошла ко мне; пылом своим она разбудила меня, ревнивая! Ревнует она меня всегда к моему утреннему знойному сну.

Измеримым для того, у кого есть время, имеющим вес для хорошего весовщика, достижимым для сильных крыльев, легко разгадываемым теми, кто щёлкает божественные орехи: таким нашёл мой сон мир:

Мой сон, смелый мореплаватель, полукорабль, полушквал, молчаливый, как мотылёк, нетерпеливый, как сокол, – как же нашлось у него сегодня терпение и время, чтобы взвешивать мир!

Не внушила ли ему это тайно моя мудрость, смеющаяся, бодрствующая мудрость дня, которая насмехается над всеми «бесконечными мирами»? Ибо она говорит: «Где есть сила, там становится хозяином и

число

: у него больше силы».

{497}

Как уверенно смотрел мой сон на этот конечный мир, без жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:

{498}

– как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое золотое яблоко с холодной, мягкой, бархатистой кожицей: таким явил мне себя мир:

{499}

– как будто дерево кивало мне, с широкими ветвями, крепкое волей, согнутое для опоры и изножья усталому путнику: таким стоял мир на моей скале:

{500}

– как будто красивые руки несли навстречу мне ларец, – ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных глаз: таким сегодня явил мне себя мир:

{501}

– не вполне загадкой, чтобы спугнуть человеческую любовь, не вполне разгадкой, чтобы усыпить человеческую мудрость; по-человечески добрым был для меня сегодня мир, на который так зло клевещут!

Как благодарю я свой утренний сон, что сегодня на заре взвесил я мир! По-человечески добрым пришёл ко мне этот сон и утешитель сердец!

И пусть днём поступлю я подобно ему, и пусть его лучшее мне послужит примером: хочу я теперь положить на весы три худшие вещи и по-человечески хорошо взвесить их.

Кто учил благословлять, тот учил и проклинать; какие же в мире три наиболее проклятых вещи? Их хочу я положить на весы.

Сладострастие, властолюбие, себялюбие

– их до сих пор проклинали, на них клеветали и лгали больше всего, – их хочу я по-человечески хорошо взвесить.

{502}

Ну что ж! Здесь моя скала, а там море;

оно

подкатывается ко мне, косматое, льстивое, верный, старый, стоголовый чудовищный пёс, любимый мною.

Ну что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и свидетеля выберу я, чтобы следил он, – за тобой, ты, одинокое дерево, сильно благоухающее, с широко раскинутой листвой, любимое мною! –

По какому мосту идёт к будущему настоящее? Какое принуждение принуждает высокое склоняться к низкому? И что ещё велит высшему – расти вверх? –

Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжёлых вопроса я бросил на них, три тяжёлых ответа несёт другая чаша весов.

2Сладострастие: жало и червь для всех носящих власяницу и презирающих тело – и «мир»

{503}

, проклятый всеми грезящими об ином мире: ибо оно смеётся и глумится над всеми лжеучителями и путаниками.

Сладострастие: для отребья – медленный огонь, на котором сгорает оно; для всякого червивого дерева, для всяких зловонных лохмотьев – пылающая и клокочущая печь.

{504}

Сладострастие: для свободных сердец невинное и свободное, счастье сада земного, избыток благодарности всякого будущего настоящему.

Сладострастие: только для увядающего сладкий яд, но для тех, у кого воля льва, – великое подкрепление сердца и вино из вин, благоговейно сбережённое.

Сладострастие: великое подобие-счастье более высокого счастья и наивысшей надежды. Ибо многому обещан был брак и больше, чем брак, –

– многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и женщина, – а кто понял вполне,

как чужды

друг другу мужчина и женщина!

{505}

Сладострастие: однако я хочу огородить свои мысли и даже свои слова, чтобы не вторглись в мои сады свиньи и гуляки! –

Властолюбие: пылающий бич для самых твёрдых сердец; жестокая пытка, которую самый жестокий приготовляет для себя самого; мрачное пламя живых костров.

Властолюбие: злая узда, наложенная на самые тщеславные народы; оно хулитель всякой сомнительной добродетели; оно ездит верхом на всяком коне и на всякой гордости.

{506}

Властолюбие: землетрясение, разрушающее и взламывающее всё гнилое и пустое внутри; рокочущий, грохочущий, карающий разрушитель повапленных гробов; сверкающий вопросительный знак возле преждевременных ответов.

Властолюбие: перед взором его человек пресмыкается, гнётся, раболепствует, становится ниже змеи и свиньи, – пока, наконец, великое презрение не возопит в нём.

{507}

–

Властолюбие: грозный учитель великого презрения; городам и царствам оно проповедует прямо в лицо: «Смерть вам!» – пока сами они не возопят: «Смерть

нам

!»

{508}

Властолюбие: заманчивое, поднимается оно к чистым и одиноким, вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисующая пурпурные блаженства на земных небесах.

Властолюбие: но кто назовёт его

любием

, когда высокое жадно стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего болезненного в таком устремлении и нисхождении!

Чтобы одинокая вершина уединялась не навеки и не довольствовалась собою; чтобы гора спустилась к долине и ветры вершины к низинам:

О, кто бы нашёл настоящее имя, чтобы окрестить и возвести в добродетель такую тоску! «Дарящая добродетель» – так назвал однажды Заратустра то, чему нет имени.

{509}

И тогда случилось – и поистине, случилось в первый раз! – что его слово возвеличило

себялюбие

, цельное, здоровое, бьющее ключом из могучей души, –

– из могучей души, которой принадлежит высокое тело, прекрасное, победоносное и услаждающее, вокруг которого всякая вещь становится зеркалом,

{510}

–

– гибкое, убеждающее тело, танцор, подобием и выражением которого служит душа, радующаяся себе самой. Радость таких тел и душ называет себя – «добродетелью».

Своими словами о добре и зле огораживает себя такая радость, как священной рощею; именами своего счастья гонит она от себя всё презренное.

Прочь от себя гонит она всё трусливое; она говорит: дурное –

значит трусливое

! Достойным презрения ей кажется тот, кто постоянно заботится, вздыхает и жалуется и кто собирает малейшие выгоды.

Она презирает всякую унылую мудрость: ибо, поистине, существует мудрость, цветущая во мраке, мудрость ночных теней, постоянно вздыхающая: «Всё – суета!»

{511}

Боязливую недоверчивость ни во что не ставит она и тех, кто требует клятв вместо взоров и рук; как и всякую слишком недоверчивую мудрость, – ибо такова мудрость трусливых душ.

Ещё ниже ставит она слишком услужливого, кто тотчас, как собака, ложится на спину, смиренного; есть и смирная мудрость, собачья, смиренная и слишком услужливая.

Ненавистен и мерзок ей тот, кто не хочет защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишком терпелив, кто всё переносит, всем доволен: таковы повадки раба.

Раболепствует ли кто перед богами и пинками их ног, перед людьми и их глупыми мнениями, –

на всё

рабское плюёт оно, это блаженное себялюбие!

Дурно: так называет оно всё приниженное и униженно-рабское, покорные моргающие глаза, сдавленные сердца и ту лживую податливую породу, которая целует большими, трусливыми губами.

{512}

{513}

Лже-мудрость: так называет оно всё, над чем мудрствуют рабы, старики и усталые; и особенно всю дурную, суемудрую, перемудрившую глупость жрецов!

Лже-мудрецы, однако, все эти жрецы, уставшие от мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, – о, какую жестокую игру вели они всегда с себялюбием!

И то должно было слыть добродетелью и называться добродетелью,

что

злые шутки шутили с себялюбием! Быть «без себялюбия» – этого хотели бы для себя, с полным основанием, все эти трусы и пауки-крестовики, уставшие от мира!

{514}

Но для всех них приближается день, перемена, меч судии,

великий полдень

– тогда откроется многое!

{515}

И кто называет Я здоровым и священным, а себялюбие – блаженным, поистине, говорит то, что знает, прорицатель:

«Смотрите, он приближается, он близок, великий полдень!»

Так говорил Заратустра.

О духе тяжести