1Ах, неужели всё поблекло и отцвело, что ещё недавно зеленело и пестрело на этом лугу? и сколько мёда надежды уносил я отсюда в свой улей!

Эти юные сердца все уже состарились, – и даже не состарились! – только устали, опошлились, успокоились; они называют это «мы опять стали набожными».

{471}

Ещё недавно я видел их на рассвете выбегающими на смелых ногах; но их ноги познания устали, и теперь бранят они даже свою утреннюю смелость!

Поистине, иные из них когда-то поднимали ноги, как танцоры, их манил смех в моей мудрости, – потом они одумались.

{472}

Только что я видел их согбенными – ползущими ко кресту.

{473}

Вокруг света и свободы когда-то порхали они, как мотыльки и юные поэты! Чуть старее, чуть холоднее – и вот они уже проныры, шептуны и печные лежебоки.

{474}

Не потому ли поникло сердце их, что, как кит, поглотило меня одиночество?

{475}

Быть может, томительно долго,

напрасно

прислушивалось их ухо к призыву моих труб и моих герольдов?

Ах! Всегда было мало тех, чьё сердце надолго сохраняет доблесть и дерзость;

{476}

у таких даже дух остаётся выносливым. Остальные

трусливы

.

{477}

Остальные – это всегда большинство, повседневность, излишек, многое множество – все они трусливы! –

Кто подобен мне, тому встретятся на пути и переживания, подобные моим, – так что его первыми товарищами будут трупы и шуты.

А его вторыми товарищами – те, кто назовут себя

верующими

в него: живая толпа, много любви, много безумия, много безбородого почитания.

{478}

Но к этим верующим не должен привязывать своё сердце тот, кто подобен мне среди людей; в эти вёсны и пёстрые луга не должен верить тот, кто знает род человеческий, непостоянный и трусливый!

{479}

Если бы могли

они иначе, то и

хотели

бы они иначе. Половинчатость портит всё целое. Листья блекнут, – на что тут жаловаться!

Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на них шумящими ветрами, –

– подуй на эти листья, о Заратустра: чтобы всё

поблекшее

скорее улетело от тебя!

{480}

–

2«Мы опять стали набожными» – так признаются эти отступники; иные из них ещё слишком малодушны, чтобы признаться в этом.

Им смотрю я в глаза, – им говорю я в лицо и в румянец их щёк: вы те, кто снова

молится

!

Но это позор, молиться! Не для всех, а для тебя, и для меня, и для тех, у кого в голове совесть. Для

тебя

это позор, молиться!

Ты знаешь: трусливый демон в тебе, охотно складывающий руки и кладущий их на колени и устраивающийся поудобнее, – этот трусливый демон говорит: «

Есть

бог!»

{481}

Но

потому

и принадлежишь ты к роду боящихся света, кому свет не даёт покоя; теперь должен ты с каждым днём всё глубже засовывать свою голову в ночь и чад!

И поистине, ты хорошо выбрал час: ибо теперь вновь вылетают ночные птицы. Час настал для боящихся света, час вечерний, праздничный час, когда – не «празднуется».

{482}

Я слышу и чую: настал их час для охоты и шествий, правда, не для дикой охоты, а для мягкой, вялой и выслеживающей охоты людей, тихо ступающих и тихо молящихся, –

– для охоты на чувствительных ханжей: все мышеловки для сердец теперь опять расставлены! И где ни поднимаю я завесу, отовсюду вылетает ночная бабочка.

Не сидела ли она тихо вместе с другой ночной бабочкой? Ибо всюду чую я маленькие скрытые общины; а где есть приюты, там новые богомольцы и смрад от богомольцев.

Они сидят долгими вечерами друг около друга и говорят: «Будем опять как малые дети и станем взывать к боженьке!»

{483}

– устами и желудком, которые испорчены набожными кондитерами.

Или смотрят долгими вечерами на хитрого, подстерегающего паука-крестовика, который сам проповедует мудрость паукам и учит так: «Под крестами хорошо ткать паутину!»

Или сидят целыми днями с удочками у болота и оттого мнят себя

глубокими

; но кто удит там, где нет рыбы, того не назову я даже поверхностным!

Или с благочестивой радостью учатся тренькать на арфе у певца-поэта, который охотно бы заарфился в сердца молодых бабёнок, – ибо устал он от старых баб и их похвал.

Или они учатся страху

{484}

у полусвихнувшегося учёного, в тёмных комнатах ждущего появления духов, – пока дух совсем не покинет его!

{485}

Или они прислушиваются к старому бурчащему-урчащему бродяге-дудочнику, который от унылых ветров научился унылости звуков; теперь вторит он ветру и проповедует уныние.

А некоторые из них сделались даже ночными сторожами: они научились трубить в рог, и делать ночной обход, и будить старое, давно уснувшее.

Пять слов о старом слышал я вчера ночью у садовой стены; они исходили от этих унылых, старых, высохших ночных сторожей.

«Как отец он недостаточно заботится о своих детях; человеческие отцы делают это лучше!» –

«Он слишком стар! Он совсем перестал заботиться о своих детях», – так отвечал другой ночной сторож.

«Разве у него

есть

дети? Никто не может этого доказать, если он сам не докажет! Мне давно хотелось, чтобы он однажды убедительно доказал это».

«Доказал? Как будто

Он

когда-либо что-нибудь доказал! Доказательства ему трудно даются; ему важно, чтобы

верили

».

«Да! Да! Вера делает его блаженным, вера в него. Такова привычка старых людей! То же и с нами!» –

– Так говорили между собой два старых ночных сторожа, боящихся света, и затем уныло трубили в свой рог; это происходило вчера ночью у садовой стены.

У меня же сердце заходилось от смеха и хотело вырваться, и не знало, куда? И оборвалось в груди.

Поистине, я умру от того, что задохнусь от смеха, глядя на пьяных ослов и слушая ночных сторожей, сомневающихся в боге.

Разве не прошло

давно

время для подобных сомнений? Кто стал бы ещё будить старое, уснувшее, боящееся света!

Старым богам уже давным-давно пришёл конец, – и поистине, у них был хороший, весёлый божественный конец!

Их «сумерки» не продолжались до смерти, – об этом, конечно, лгут! Скорее однажды они сами

засмеяли

себя – до смерти!

Это случилось, когда самое безбожное слово было произнесено одним из богов – слово: «Бог един! У тебя не должно быть иного бога помимо меня!»

{486}

Старый сердитый бородач бог, ревнивец, до такой степени забылся –

и все боги смеялись тогда, качаясь на своих тронах, и восклицали: «Разве не в том божественность, что существуют боги, а не бог?»

Имеющий уши да слышит.

{487}

–

Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который назывался «Пёстрая корова». Отсюда оставалось всего два дня пути, чтобы вернуться в свою пещеру и к своим зверям, и душа его непрестанно радовалась близости возвращения. –

Возвращение

{488}

О одиночество! Ты

отчизна

моя, одиночество! Слишком долго жил я диким на дикой чужбине, чтобы не возвратиться со слезами к тебе!

Теперь только погрози мне пальцем, как грозит мать, теперь улыбнись мне, как улыбается мать, теперь скажи только: «А кто однажды, как вихрь, улетел от меня? –

– Кто, расставаясь, кричал: слишком долго сидел я в одиночестве, и вот разучился я молчанию! Что ж,

этому

ты теперь научился?

О Заратустра, всё знаю я: и то, что среди многих был ты

более покинутым

, ты, одинокий, чем некогда у меня!

Одно дело – покинутость, другое – одиночество:

этому

– научился ты теперь! И что среди людей будешь ты всегда диким и чужим –

– диким и чужим, даже когда они любят тебя: ибо прежде всего хотят они, чтобы их

щадили

!

Здесь же ты на родине и дома; здесь можешь ты всё высказать и вытряхивать все основания, здесь нечего стыдиться затаённых, закоснелых чувств.

Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать на твоей спине. Верхом на всяком подобии скачешь ты здесь к любой истине.

Прямо и искренне можешь ты говорить здесь ко всем вещам; и поистине, как похвала звучит в их ушах, что один со всеми вещами – говорит прямо!

Но иное дело – покинутость. Ибо помнишь ли ты, о Заратустра? Как твоя птица кричала над тобой, когда ты стоял в лесу, в нерешимости, не зная, куда идти, почти мертвец, –

– как ты говорил: “Пусть ведут меня мои звери!” Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей –

Это

была покинутость!

{489}

И помнишь ли ты, о Заратустра? Как сидел ты на своём острове, среди пустых вёдер источник вина, давая и раздавая, разливая и проливая себя жаждущим, –

– пока, наконец, ты не остался один, жаждущий, среди пьяных и не жаловался по ночам: “Разве брать не большее наслаждение, чем давать? И красть не большее ли наслаждение, чем брать?” –

Это

была покинутость!

{490}

И помнишь ли ты ещё, о Заратустра? Когда приблизился твой самый тихий час, и гнал тебя прочь от тебя самого, и зло шептал: “Скажи и сокруши!”

{491}

–

– когда он отравил всё твоё ожидание и молчание и привёл в уныние твоё кроткое мужество –

Это

была покинутость!» –

О одиночество! Ты отчизна моя, одиночество! Как блаженно и нежно говорит мне твой голос!

Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу, мы открыто идём вместе в открытые двери.

Ибо открыто у тебя и светло, и даже часы бегут здесь на более лёгких ногах. В темноте время гнетёт больше, чем при свете.

Здесь прыгают ко мне слова и раскрываются ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, здесь всякое становление хочет научиться у меня говорить.

Но внизу – там всякая речь напрасна! Там забыть и пройти мимо – лучшая мудрость:

Этому

– научился я теперь!

Кто хотел бы всё понять у людей, должен ко всему прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки.

Я уже не хочу вдыхать их дыхание; ах, зачем я так долго жил среди их шума и зловонного дыхания!

О блаженная тишина вокруг меня! О чистый запах вокруг меня! О как вдыхает эта тишина полной грудью чистое дыхание! О как она прислушивается, эта блаженная тишина!

Но внизу – всё говорит, там всё пропускается мимо ушей. Там хоть в колокола звони про свою мудрость – торгаши на базаре перезвонят её звоном своих грошей!

Всё у них говорит, никто больше не умеет понимать. Всё падает в воду, ничто больше не падает в глубокие источники.

Всё у них говорит, но ничто больше не удаётся и не приходит к концу. Всё кудахчет – но кому ещё хочется спокойно сидеть в гнезде и высиживать яйца?

Всё у них говорит, всё заболтано. И что вчера ещё было слишком твёрдым для самого времени и его зубов, нынче висит изо рта у людей настоящего, изгрызанное и обглоданное.

Всё у них говорит, всё разглашается. И что некогда называлось тайной и потаённостью глубоких душ, сегодня принадлежит уличным трубачам и другим мотылькам.

О ты, странное человеческое существо! Ты – шум на тёмных улицах! Вновь лежишь ты позади меня, моя величайшая опасность лежит позади меня!

В пощаде и сострадании была всегда моя величайшая опасность – а все человеческие существа хотят, чтобы щадили и жалели их.

С затаёнными истинами, с рукою глупца и с одураченным сердцем, богатый маленькою ложью сострадания – так жил я всегда среди людей.

Переодетым сидел я среди них, готовый

себя

не узнавать, чтобы только

их

переносить, и стараясь уверить себя: «Глупец, ты не знаешь людей!»

Перестают знать людей, когда живут среди них: слишком много напускного во всех людях, – что делать

там

дальнозорким, прозорливым глазам!

И когда они не узнавали меня – я, глупец, щадил их больше, чем себя; я привык сурово относиться к себе и часто себе мстил за эту пощаду.

{492}

Искусанный ядовитыми мухами, изрытый, подобно камню, бесчисленными каплями злобы, так сидел я среди них и ещё говорил себе: «Невинно всё ничтожное в своём ничтожестве!»

Особенно тех, кто называл себя «добрыми», находил я самыми ядовитыми мухами: они кусают в полной невинности, они лгут в полной невинности; как

могли бы

они быть ко мне – справедливыми!

Кто живёт среди добрых, того сострадание учит лгать. Сострадание делает воздух удушливым для всех свободных душою. Ибо глупость добрых неисповедима.

{493}

Скрывать себя самого и своё богатство –

этому

научился я там внизу: ибо каждого считал я ещё за нищего духом. В том была ложь моего сострадания, что я в каждом знал, –

– что я в каждом видел и чуял, сколько было ему

достаточно

духа и сколько было уже

слишком много

для него!

Их надутые мудрецы: я называл их мудрыми, а не надутыми, – так научился я проглатывать слова.

{494}

{495}

Их могильщики: я называл их исследователями и испытателями, – так научился я подменять слова.

Могильщики выкапывают себе болезни. Под старым хламом покоятся дурные испарения. Не надо тревожить болото. Надо жить на горах.

Блаженными ноздрями вдыхаю я опять свободу гор! Наконец мой нос избавился от запаха всякого человеческого существа!

От щекотки свежего воздуха, как от шипучего вина,

чихает

моя душа, – чихает и весело приговаривает: на здоровье! –

Так говорил Заратустра.

О трояком зле

{496}