1«Не уходи! – сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. – Останься с нами, – иначе прежняя удушливая печаль снова нами овладеет.

{719}

Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и смотри, у доброго благочестивого папы слёзы на глазах и готов он снова плыть по морю уныния.

Пусть эти короли и делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились

они

у нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них снова пошла бы скверная игра, –

– скверная игра ползущих облаков, влажного уныния, заволочённого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, –

{720}

– скверная игра нашего плача и крика о помощи; останься с нами, Заратустра! Здесь много скрытой беды, которая хочет говорить, много сумрака, много туч и удушливого воздуха!

Ты напитал нас крепкою пищей мужей и сильными изречениями – не допускай же, чтобы на десерт снова напали на нас изнеженные женские духи!

Ты один делаешь воздух вокруг крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой хороший воздух, как у тебя в пещере твоей?

Ведь много стран видел я, мой нос научился различать и оценивать разный воздух, – но только у тебя наслаждаются ноздри мои величайшей радостью!

Разве только, разве только... о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.

И у них был такой же хороший, светлый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и унылой!

Тогда любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни облака, ни мысли.

Вы не поверите, как мило сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, –

пёстрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые позволяли себя разгадать; для услады этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом».

Так говорил странник, тень Заратустры; и прежде чем кто-либо ответил ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; медленно, испытующе он потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с каким-то завываньем.

2Растёт пустыня, горетому, кто скрыл в себе пустыню!– Ха! Торжественно!Достойное начало!Торжественно, по-африкански, да!Достойно даже льва{721}Иль обезьяны – ревуна морали;Но ведь совсем ничто для вас,Прелестные мои подруги.А между тем сидеть у ваших ногМне, европейцу, у подножья пальм,На долю счастье выпало.Села.Да, это удивительно: сижу яПочти в самой пустыне и, однако,По-прежнему далёкий от неёИ опустыненный в Ничто.Сказать яснее: проглотил меняОазис маленький,Который, вдруг зевнув,Мне ротик свой открыл навстречу,И в эти тонко пахнущие губкиПопал я вдруг и там пропал,Ворвался, проскочил, и вот я среди вас,Подруги мои милые.Села.Да, слава, слава оному киту,{722}Коль так же хорошо в нём было гостю!Ведь ясен вам, не правда ли, вполнеНамёк учёный мой?Да здравствует вовек китово чрево,Когда оно таким же милым былоОазисом-брюшком, как мой приют;Но это мне сомнительно, конечно,Ведь прибыл к вам я из Европы,Что недоверчивей всех старых жёнок в мире.Пусть сам Господь исправит то!Аминь!Переслащённый, словно финик смуглый,И вожделений золотистых полн, как он,Я с вами здесь в оазисе-малютке, – Как он, томлюсь по девичьей мордашке,По зубкам-грызунам, по белоснежным,Как девушки, и острым, и холодным;По ним-то именно сердца тоскуютВсех распалённых фиников.Села.Как этот южный плод, и самПохожий на него сверх меры,Лежу я здесь, летучим роемЖучков крылатых окружённый,И вкруг меня, в игривой пляске рея,Мелькают также крохотные ваши,Язвительно затейливые вашиПричуды и желаньица…Вы, окружившие меня облавой молчаливой,Чего-то чающие и немые,Вы, кошки-девушки,Зулейка и Дуду.Осфинксовали вы меня кругом(Чтоб много чувств вместить и едино слово – Грех против языка прости мне, Боже), – И я сижу, вдыхая здесь – Чистейший воздух, райский воздух, право,Прозрачно лёгкий, в золотых полосках.Нет, никогда ещё с луны на землюНе ниспадал такой хороший воздух,Ни по случайности, ни по капризу,О чём нам пели древние поэты.Но это мне сомнительно, конечно,Ведь прибыл к вам я из Европы,Что недоверчивей всех старых жёнок в мире,Пусть сам Господь исправит то!Аминь!Чистейший этот воздух поглощаяНоздрями-кубками, раскрытыми широко,Без будущего, без воспоминаний,Сижу я здесь, прелестные подруги,И всё смотрю, смотрю на эту пальму,Которая, подобно танцовщице,Так изгибается и ластится, качаясь…Что, заглядевшись, станешь делать то же – Подобно танцовщице, долго-долго,Опасно долго, на одной лишь ножкеОна стояла до того, что, право, будтоО той другой и вовсе позабыла.По крайней мере, тщетно я старалсяСокрывшуюся прелесть разглядеть,Обоих близнецов единства прелесть, – Конечно, именно вторую ножку,В священной близости изящных и воздушныхБлестящей юбочки порхающих зубцов.И если мне, прекрасные подруги,Готовы верить вы охотно – прелесть этуОна утратила.Уж нет её! Утраченная ножкаНавек потеряна, как жалко милой ножки!Где, одинокая, она грустит в разлуке,Покинутая, где она тоскует?Быть может, в ужасе пред белокурымЧудовищем со львиной гривой или,Быть может, уж обглодана до костиОна, увы, изъедена!Села.О, да не плачьте же, не смейте плакать,Вы, нежные сердца!В беломолочной грудке, словно финик,Сердечко ваше, кошелёк-мешочекСо сладким корешком.Зулейка, будь мужчиною, довольно!Бодрей, бодрее, бледная Дуду,Не плачь же больше! – – Иль, может быть,Уместней здесь иное средство, – сердце,Способное легко унять – скрепить?Как назидательное изреченье, к слову, – Или воззвания торжественный призыв?Да, да, зову тебя,Достоинство, на сцену,Честь европейца!Ты, добродетелью надутый мех,Шипи, свисти и дуй ещё,Ха!Ещё раз проревиМорали рёвом,Рыкая львом пред дочерьми пустыни,Морали львом!Ведь, милые мои!..Вой добродетели в Европе заглушаетВесь жар души, всю страстность европейцаИ европейца волчий аппетит.И вот я перед вами, европеец,И не могу, о Господи, иначе.Да будет так!Аминь!Растёт пустыня, горетому, кто скрыл в себе пустыню!{723}{724}Пробуждение

1После песни странника и тени пещера наполнилась вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу и даже осёл при подобном поощрении не остался безмолвен, Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливость к гостям, – хотя он и радовался весёлости их. Ибо она казалась ему признаком выздоровления. Он выскользнул из пещеры на чистый воздух и говорил к зверям своим.

{725}

«Куда же девались их беды? – сказал он и сам вздохнул с облегчением от своей маленькой досады. – У меня разучились они, мне кажется, кричать о помощи!

– хотя, к сожалению, не разучились ещё кричать». И Заратустра зажал себе уши, ибо в тот момент ослиное И-А удивительным образом смешалось с шумом праздника этих высших людей.

«Они веселы, – продолжал он, – и кто знает? быть может, насчёт хозяина их; и если научились они у меня смеяться, то не

моему

смеху научились они.

Что с того! Они старые люди: они выздоравливают по-своему, они смеются по-своему; мои уши выносили и худшее и не делались грубее.

Этот день – победа: он отступает, он бежит,

дух тяжести

, мой старый заклятый враг! Как хорошо хочет кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся.

И кончиться

хочет

он. Уже настаёт вечер: по морю скачет он, добрый всадник! Как он качается на своих пурпурных сёдлах, блаженный, возвращаясь домой!

Небо глядит ясно, мир покоится глубоко; о все вы, странные люди, пришедшие ко мне, право же, стоит жить у меня!»

Так говорил Заратустра. И снова крик и смех высших людей послышался из пещеры. А Заратустра продолжал:

«Они идут на удочку, приманка моя действует, от них отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся они смеяться над собой – так ли слышу я?

Моя пища мужей, мои сочные и сильные изречения действуют – поистине, я не кормил их овощами, от которых пучит живот! Но пищею воинов, пищею завоевателей: новые желания пробудил я в них.

Новые надежды в руках и ногах их, сердце их потягивается. Они находят новые слова, скоро дух их будет дышать дерзновением.

Такая пища, конечно, не для детей и не для томящихся женщин, молодых и старых. Иными средствами нужно убеждать их нутро; я не врач и не учитель их.

Отвращение

отступает от этих высших людей; ну что ж! это моя победа. В царстве моём они теперь в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они становятся откровенными.

Они открывают сердца свои, хорошее время возвращается к ним, они празднуют и пережёвывают, – они становятся

благодарными

.

Это

считаю я лучшим признаком: они становятся благодарными. Ещё немного, и они выдумают себе праздники и поставят памятники своим старым радостям.

Они

выздоравливающие

!» Так радостно говорил Заратустра своему сердцу и глядел вдаль; звери же теснились к нему и чтили счастье и молчание его.