16Что было на земле доселе самым тяжким грехом? Не слова ли того, кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»

{708}

Разве не нашёл он на земле никаких оснований для смеха? Значит, искал он плохо. Даже дитя находит здесь основания.

Он – недостаточно любил: иначе полюбил бы и нас, смеющихся! Но он ненавидел и позорил нас, вой и скрежет зубовный обещал он нам.

{709}

Надо ли тотчас проклинать там, где не любишь? Это – кажется мне дурным вкусом. Но так делал этот безусловный. Он происходит из черни.

И сам недостаточно любил: иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь

хочет

не любви – она хочет большего.

Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род черни: они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.

Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжёлая поступь и тёмные сердца, – они не умеют танцевать. Как могла бы земля быть для них лёгкой!

17Кривыми путями приближаются все хорошие вещи к своей цели. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут про себя от близкого счастья, – все хорошие вещи смеются.

Походка обнаруживает, идёт ли кто по

своему

пути, – смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует.

И поистине, статуей не сделался я, ещё не стою неподвижно, тупо, окаменело, как столб; я люблю быстрый бег.

И хотя на земле топь и кромешная печаль, – у кого лёгкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду.

Возвысьте сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше – стойте на голове!

18Этот венок смеющегося, этот венок из роз, – я сам надел на себя этот венок, я сам назвал священным свой смех. Никого другого не нашёл я достаточно сильным для этого.

{710}

Заратустра танцор, Заратустра лёгкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легкомысленный:

Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и прыжки в сторону; я сам надел на себя этот венок!

19Возвысьте сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше – стойте на голове!

Бывают и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рождения. Они делают смешные усилия, как слон, старающийся стоять на голове.

Но лучше одуреть от счастья, чем одуреть от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи две хорошие изнанки, –

– даже у худшей вещи хорошие ноги для танцев; так учитесь же сами, высшие люди, становиться на настоящие ноги свои!

Разучитесь унынию и всякой печали черни! О, какими печальными кажутся мне сегодня её шуты! Но это Сегодня принадлежит черни.

20Подражайте ветру, вырывающемуся из своих горных ущелий: под звуки своей свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.

Хвала доброму неукротимому духу; он даёт крылья ослам, доит львиц, он приходит, как ураган, для всякого Сегодня и всякой черни, –

– он враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, что танцует по болотам и по печали, как по лугам!

Что ненавидит чахлых псов из черни и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех свободных умов, смеющейся буре, засыпающей глаза пылью всем, кто видит лишь чёрное и сам покрыт язвами!

Высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как надо танцевать, – танцевать выше самих себя! Что с того, что вы не удались!

Сколь многое ещё возможно! Так

научитесь

же смеяться выше самих себя! Возвысьте сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше! всё выше! И не забывайте о добром смехе!

Этот венок смеющегося, этот венок из роз, – вам, братья мои, кидаю я этот венок! Смех назвал я священным; высшие люди,

научитесь

же – смеяться!

Песнь уныния

{711}

1Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в свою пещеру; но с последними словами ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на воздух.

«О чистые запахи, – воскликнул он, – о блаженная тишина вокруг меня! Но где звери мои? Сюда, сюда, орёл мой и змея моя!

Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе – быть может, они

пахнут

нехорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как люблю вас, звери мои».

И Заратустра повторил ещё раз: «Я люблю вас, звери мои!» Орёл же и змея приблизились к нему, когда он произнёс эти слова, и подняли на него свои взоры. Так стояли они тихо втроём и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей.

2Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: «Он вышел!

И вот уже, высшие люди, – позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим хвалебным и лестным именем – вот уже овладевает мною злой дух, обманщик и чародей, мой демон уныния,

– до глубины души противник

{712}

этого Заратустры, – простите это ему! Теперь

хочет

он показать вам свои чары, ибо настал

его

час: тщетно борюсь я с этим злым духом.

Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах и ни называли себя “свободными духом”, или “правдивыми”, или “кающимися духом”, или “освобождёнными из оков”, или “великими тоскующими”, –

– всем вам, страдающим, подобно мне,

великим отвращением

, для кого умер старый бог, а новый даже не лежит ещё в колыбели и в пелёнках, – всем вам мил мой дух и демон-чародей.

Я знаю вас, высшие люди, я знаю его, – я знаю также этого демона, которого люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прекрасную маску святого,

– похожим на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой демон уныния – я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого духа. –

Но

он

уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух уныния, этот демон вечерних сумерек; и поистине, высшие люди, ему хочется –

– шире раскройте глаза! – ему хочется придти

нагим

, мужчиной или женщиной, ещё не знаю я; но он идёт, он гнетёт меня, горе! раскройте чувства ваши!

День отзвучал, для всех вещей наступает вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечернего уныния!»

Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.

3{713}Когда яснеет воздух и на землю,Как утешение, роса нисходитСтопой невидимой, неслышной,Как всё несущее успокоенья сладость, – Ты вспомнишь ли, горячая душа, – Какою жаждою томилась ты когда-тоПо ниспадающим с небес слезам-росинкам,Усталая, в изнеможенье жалком,Под злыми взглядами спускавшегося солнца,Спешившего тропинкой пожелтевшейЗлорадно ослеплявшими лучамиМежду дерев, черневших вкруг меня.Ты истины жених? Ты? – тешились они. – Нет, ты поэт, и только.Ты хищный, лживый ползающий зверь,Который должен лгать,Под маской хитрой жертву карауля,Сам маска для себяИ сам себе добыча.И это истины жених? О нет!Лишь шут, поэт, и только!Хитро болтающий под маскою затейной,Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь, всползаешь – По ложным из нагромождённых слов мостам,По лживым радугам среди небес обманных.Лишь шут, поэт, и только!И это – истины жених? О нет!Ты не стоишь холодный, недвижимый,Как образ божества, спокойный,Как изваяние его пред храмом,Как врат Господних страж…Ты добродетельной устойчивости враг,Не в храмах дома ты, а в дикой чаще,Ты полн упрямого, кошачьего стремленья,Рад выпрыгнуть в окно под всякий случайИ лесу девственному рад кричать приветно,Что в чаще непролазной ты носился.Средь пёстрых хищников в косматых шкурах,Греховной красоты, здоровья полный, – Что, сладострастно ноздри раздувая,Насмешливый в блаженстве кровожадном,Ты хищничал и крался, полный лжи.Порой, орлу подобно, с высотыУставив в глубину недвижный взгляд,В своё владенье, в пропасть смотришь долго,Как, вглубь стремясь, она всё ниже, внизЗмеится кольцами, спускаясь внутрь, – И вдругЗатемВ падении отвесном{714}Полёт, как меч, направив,В ягнят ударил ты,Стремительно бросаясь с хищным жаромТерзать ягнятСо злобой против всех овечьих душИ яростно кипя на всё, что смотритОвцеподобно, ягнеоко и курчаво,С приветной тупостью ягнят молочных.Вот такПантеры свойств, орлиных качествИсполнены поэта ощущенья,Они твои под тысячью личин.Твои, поэт и шут!Ведь это ты, признавший в человекеТак безразлично бога и овцу,И, божество терзая в человеке,В нём также и овцу терзаешь ты.Терзаешь, радуясь.Твоё блаженство в этом,Блаженство злой пантеры и орла,Блаженство шута и поэта.Когда яснеет воздух и лунаСерпом зеленоватым между тучек,Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши,Прокрадётся завистливо, как враг,Дневного света враг, – Она всё ближе, ближе подступает,Подрезывая тайно, постепенноКовры из роз, гирляндами висящих,Пока цветы с головкой побледневшейНе опрокинутся в ночную тьму.Так я упал когда-то с высоты,Где в сновиденьях правды я носился – Весь полный ощущений дня и света,Упал я навзничь в тьму вечерней тени,Испепелённый правдою одноюИ жаждущий единой этой правды. – Ты помнишь ли ещё, горячая душа,Как мы тогда томились этой жаждой,Томились тем, что ты в изгнанье вечном,От всякой правды далеко,Лишь шут, поэт, и только.{715}О науке

Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, унылого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман: он быстро выхватил арфу у чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь эту пещеру удушливой и ядовитой, ты, злой старый чародей!

Лживый и утончённый, ты соблазняешь к неведомым страстям и пустыням. И горе, если такие, как ты, поднимают столько шума вокруг

истины

!

Горе всем свободным умам, которые не остерегаются

таких

чародеев! Прощай их свобода: ты зовёшь и манишь назад, в темницы, –

– ты, старый, унылый демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»

{716}

Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой, и оттого проглотил досаду, причинённую ему совестливым. «Помолчи! – сказал он смиренным голосом. – Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах; после хороших песен надо долго молчать.

Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея».

«Ты хвалишь меня, – возразил совестливый, – отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите здесь с похотливыми глазами –

о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы, кажется мне, похожи на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами танцуют!

В вас, высшие люди, много того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар; мы различны.

И поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы я знал: мы

действительно

различны.

Мы

ищем

различного даже здесь, наверху, вы и я. Я же ищу

больше устойчивости

, потому пришёл я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля –

– теперь, когда всё колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу, какие вы делаете глаза, я скорее поверю, что вы ищете

больше неустойчивости

,

– больше содрогания, больше опасности, больше землетрясения. Вы желаете, так кажется мне, простите предположение моё, о высшие люди, –

– вы желаете самой трудной и опасной жизни, внушающей

мне

наибольший страх, жизни диких зверей, лесов, пещер, крутых гор и коварных ущелий.

И не те, что

выводят

вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что уводят вас в сторону от всех дорог, соблазнители. Но даже если это желание

истинно

в вас, оно кажется мне

невозможным

.

Ибо страх – наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется всё, наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и

моя

добродетель, она называется: наука.

Ибо страх перед дикими зверями – дольше всего взращивается в человеке, как и страх перед тем зверем, которого человек прячет в себе и страшится в себе самом. – Заратустра называет его “внутренней скотиной”.

{717}

Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким, духовным и одухотворённым, – теперь, сдаётся мне, называется:

наука

». –

Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру, слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и смеялся над «истинами» его. «Как! – воскликнул он. – Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, или ты глупец, или я сам, – твою “истину” мигом поставлю я на голову.

Ибо

страх

– исключение для нас. Но мужеством, приключениями, желанием неизвестного, на что никто ещё не отважился, –

мужеством

кажется мне вся предшествующая история человека.

Самым диким, самым мужественным зверям позавидовал он и отнял все их добродетели; только так стал он – человеком.

Это

мужество, ставшее наконец тонким, духовным и одухотворённым, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью, –

оно

, сдаётся мне, называется теперь…»

«Заратустра!»

– крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжёлое облако. Чародей также засмеялся и сказал лукаво: «Ну что ж! Он ушёл, мой злой дух!

Разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?

Особенно когда показывается нагим. Но разве

я

в ответе за козни его? Разве

я

создал его и мир?

Ну что ж! Будем снова добрыми и весёлыми! И хотя Заратустра уже смотрит сердито – взгляните же на него! он сердится на меня, –

– но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить: он не может долго жить, не совершая этих безумств.

Он

– любит врагов своих;

{718}

это искусство знает он лучше всех, кого я видел. Но за это мстит он – друзьям своим!»

Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, – как тот, кому у каждого нужно испросить прощения в чём-то и что-нибудь загладить. Но когда подошёл он ко входу пещеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к зверям своим, – и он уже собрался ускользнуть к ним.

Среди дочерей пустыни