Пережитое земля и жизнь историко-социологический очерк

удачной попытки сказал своим подчиненным: «Уж если я, дылда (а он был высокого роста), не смог проделать это, то можно понять других харьковчан...» И дал команду: «Убрать заборы!» «Это, – говорил Самойленко, – очень повысило авторитет Постышева в глазах харьковчан».

Второй из рассказов Менькина. Во время войны Менькин был комиссаром Вольского аэродрома. Аэродром важный. В 1942 году сюда с очередной партией военных летчиков прибыли двое сыновей Микояна и сын Сабурова. Микояны – скромные, застенчивые мальчики, зато Сабуров всячески подчеркивал свое происхождение. «Я Сабуров!» – так он (нагловато) заявлял к месту и не к месту. Начальник аэродрома поселил их особо – в отдельную землянку. Звонят из Москвы: как, мол, наши мальчики? Устроил, мол, как можно лучше в наших условиях – объясняет начальник. «Что?! – последовал грозный окрик с другого конца провода. – Никаких особых условий. Немедленно перевести в общую казарму!».

Через короткое время всю партию летчиков отправили под Сталинград. Вскоре пришла скорбная весть: один из Микоянов погиб.

Хотя из Москвы и был грозный окрик, но мамы есть мамы! После отбытия партии летчиков, в составе которой были дети членов правительства, пришла посылка по почте Микоянам. Мама прислала. «Что же там было?» – поинтересовался я. «Да было кое-что», – ответила мне Менькина.

Третий рассказ Менькина. В период ежовщины серьезно «трясли» военные академии. Академии имени Ленина досталось больше всех. После чего ее даже перевели из Ленинграда. Менькин не единожды при мне рассказывал следующее. Один из слушателей академии каким-то поступком обратил на себя внимание Михаила Ивановича Калинина. Вместо ордена Калинин подарил ему автомобиль. Легковых машин в личном пользовании в 30-х годах было мало, и имели их немногие. Владелец подарка охотно катал своих друзей и знакомых. Досталось же ему, слушателю академии, на партийном собрании. Правда, из партии его не исключили и из академии не отчислили, хотя мно-

371

elib.pstu.ru

гие особо ярые активисты настаивали на этом. Как вел себя при этом сам Меньков, он об этом не говорил, а спрашивать его было неудобно. Думаю, не очень. И вот почему. В феврале 1956 года состоялся XX съезд КПСС. В Балаках теперь уже была радиотрансляция, материалы съезда зачитывались. В те дни в Балаки приехал крупный начальник из Ижевска. После собрания вечером я пригласил его к себе переночевать. Втайне лелеял надежду: не удастся ли перевестись в Ижевск. Мой план, конечно, был бесполезен, ибо начальник тот был не настолько велик, всего лишь заместитель председателя Удмуртского республиканского отделения ВЦСПС. Утром передавали речь Микояна на съезде. Я внимательно к ней прислушивался, но мой квартирант что-то восклицал типа: «Ну, Микоян разошелся!» Потом мы материалы съезда изучали, и я, откровенно говоря, не понял, что Микояном было сделано на съезде заявление: войну можно было предотвратить! Это заявление было действительно историческим. Но я еще до понимания этого тогда не дорос.

Дело было летом. Ехали мы с Менькиным из Камбарки на телеге. Лошадь не погоняли, никуда не спешили, говорили о том о сем. Вдруг Менькин заявляет: «ХХ съезд имеет историческое значение!» Что он имел в виду – не знаю. Я ему ответил, что ничего исторического не вижу. Все съезды партии исторические. На этом наш разговор на тему съезда прекратился.

Примерно в середине июня я, будучи в Камбарке до вечера, зашел к Балабановым. Николай лежа читал какую-то брошюру в голубом переплете. На мой вопрос «Что читаешь?» улыбнулся. Прочитав последнюю страницу, передал мне брошюру. Это оказалась речь Хрущева на ХХ съезде о культе личности Сталина и постановление съезда об осуждении культа личности как несовместимого с коммунистическими взглядами. Я прочел и на следующий день поехал в Камбарку и брошюру вернул.

Через день состоялся районный партийно-хозяйственный актив. Съехались со всего района, а также присутствовали го- рожане-камбаряки. После чтения такой же, как мне давал Николай, брошюры зал застыл в оцепенении. Несколько раз предсе-

372

elib.pstu.ru

датель предлагал выступить, пока вышли на трибуну более говорливые. Помню, первым среди них взял слово начальник РО КГБ, потом еще кто-то. Третьим или четвертым на трибуне появился Менькин. Он начал свою речь со слов: «Знаете ли вы, что здесь в зале сидит такой коммунист – Трубицин. Он считает, что ХХ съезд не имеет исторического значения», – и пошел в том же духе. Я оцепенел. Следом за ним выступал директор десятилетней школы. Он вторит Менькину и чуть ли не призывает: гнать таких людей, как Трубицин, из партии. Вскоре был объявлен перерыв, я вышел из зала подавленным. Знакомые подходили ко мне, успокаивали: не обращай, мол, внимания на разных менькиных. В заключительном слове первый секретарь Чернов высказал более определенную точку зрения, не одобряющую выступление Менькина и директора школы. Лишь после этого я успокоился.

Обдумывая все происходящее, я пришел к выводу: такие, как Менькин, повинны в раздувании ажиотажа в период ежовщины. В самом деле, даже если такой более-менее подготовленный в политическом отношении выпускник военно-политичес- кой академии не понял сути решения ХХ съезда, осуждающего сталинщину, то что можно было ожидать от таких людей в 1937–1938 годах?

Иногда я гадаю: что заставило Менькина пойти на такой, по существу, враждебный выпад по отношению ко мне? Личная неприязнь? Оснований для нее не вижу. Отношения наши не были враждебными. Остается одно: или Менькин хотел отличиться, показать свою политическую бдительность, как это поощрялось в годы ежовщины, или кто-то его подтолкнул на это. Однако он и еще более директор школы продемонстрировали свою политическую слепоту. Их выступления явно противоречили главному в зачитанных материалах – осуждению культа личности Сталина. Культа, который породил ежовщину. Похоже, на собраниях в академии в разоблачении врагов Менькин отличался. Здесь же, не поняв сути зачитанного текста, поспешил отличиться перед активом, руководством партии, зарабо-

373

elib.pstu.ru

тать себе очки и, не исключено, подняться выше положения заведующего балакинским клубом. А директор школы? Тот даже едва ли знал меня.

Допускаю, в разговоре «на телеге» Менькин имел в виду речь Микояна на ХХ съезде, ибо доклад Хрущева о культе личности на съезде еще держался в секрете. И я действительно тогда не понимал значения сказанного Микояном, а Менькин, как кадровый военный, это понимал, но тогда, «на телеге», он мог мне это объяснить и не хранить до подходящего случая камень за пазухой.

Правда, не все тогда однозначно восприняли осуждение культа личности Сталина. Многие восприняли это как «происки» Хрущева. Но были и такие, кто почувствовал даже свою вину за происходящее в 1937–1938 годах. К первым можно было отнести молодых, особенно участников Отечественной войны, ко вторым – пожилых, таких как Менькин. После прочтения материалов таким нужно было как-то оправдаться.

Однако все это – мои догадки и предположения. Важно другое: кто толкнул Менькина на выступление против меня? Об этом речь ниже.

С конца 1955 года специалистов сельского хозяйства, направленных в 1953 году после сентябрьского Пленума, перевели из штатов МТС в колхозы. Многие кадры, в том числе получившие подъемные, из колхозов «потекли». Я подъемных не получал, и уходить мне было некуда. Так в моей трудовой книжке появились две записи: одна за подписью директора Тарасовской МТС Бычкова, другая – за подписью председателя колхоза имени Ворошилова Смирнова – обе от 17 октября 1955 года. Я стал колхозником. Однако мое материальное положение изменилось. Правда, еще от МТС нам сохраняли какое-то время 50 % прежней зарплаты. Те, кто оказался в экономически крепких колхозах, ничего не потеряли, даже, наоборот, они стали лучше жить за счет колхозов. У нас в районе такого не произошло. В итоге к 1956 году в Камбарском районе нас осталось колхозниками лишь двое: я и Вася Кислов – зоотехник колхоза имени Буденного.

374

elib.pstu.ru

Всего моего дохода от получаемых в МТС 300 рублей на нас с мамой и сестрой Риммой, жившей теперь со мной, явно не хватало. От колхоза на трудодни мне еще ничего не платили. Да и трудодней мне определили лишь около 45 в месяц. Передо мной встал вопрос: как жить дальше?

Колхозники помимо натуральной оплаты по трудодням имели и другие источники дохода. Во-первых, у них были крупные приусадебные участки (30 или 50 соток), и с них они могли реализовать овощи и картофель. У меня участок был 15 соток. С него мы имели продукты только для себя. Да и торговать я был не приучен. От одной мысли оказаться торгующим на базаре перед знакомыми камбаряками (а их было много) становилось не по себе. Во-вторых, все колхозники имели скот, а это было главное подспорье – свое молоко, мясо. Еще часть продукции шла на рынок. В-третьих, для колхозников Балакинского сельсовета основным источником доходов служили дрова.

Рядом – лес, не важно, что государственный. Лесник Егор Зайцев, живший в Балаках, смотрел на хищение сквозь пальцы. С глубокой осени до весны многие нахалы – обычно мужчины

а в воскресенье везли в Камбарку. Я на такие доходы рассчитывать не мог. Более того, я был противником, во-первых, воровства социалистической собственности, во-вторых, увиливания от работы в колхозе. Скандалы на сей счет были явлением обычным. Женщины-вдовы, оставшиеся от войны с детьми, а тем более пожилые, таким способом промышлять не могли и возмущались. Я стоял на их стороне. К тому же за транспорт на базар не было принято брать плату. Одни пользовались общественными лошадьми, как своими, другие – нет. Каждую субботу в конторе полно народу. Все просят лошадь – везти свой товар на базар. Ругань, упреки: кто чаще ездит, а в колхозе работает меньше. Всем лошадей не хватает, делит их председатель.

После того как я стал колхозником, мне стали предъявлять требования, чтобы в колхозе работали и члены моей семьи –

375

elib.pstu.ru

мама, Римма. Я на то, чтобы заставить работать маму, не имел морального права.

Еще в 1955 году мы стали испытывать материальные трудности. Стоило мне поехать на зимнюю и тем более летнюю сессию, как я тратил всю зарплату. Хотя у меня была отложена плата за обучение, державшаяся еще с 1939 года и МТС оплачивала дорожные расходы, тем не менее без меня мама с Риммой бедствовали. Жили на пособие Риммы и даже занимали у соседей. В последние годы я почти ничего не приобретал из одежды, обносился. В Балаках ходил кое в чем. А в Камбарке и тем более в Перми в таком виде появляться было совсем неловко. Когда я стал колхозником, мне всячески удерживали денежную плату. В колхозе я становился лишним, и я это чувствовал.

Мы, мобилизованные сентябрьским Пленумом ЦК КПСС, свою роль к этому времени выполнили. Содержать дополнительную административную должность, зоотехника, для такого не особо крупного колхоза было нецелесообразно. Пока нас содержала МТС, кроме меня агрономом была еще девушка, проживавшая с матерью в Балаках, а теперь содержать двух лишних начальников колхозу было не под силу. Обязать же нас, точнее, меня (девица-агроном с матерью весной 1955 года уехали) исполнять обязанности бригадира или заведующего фермой не решались, да я бы и не согласился. К тому же, поскольку я заочно учился, колхозу учить меня за свой счет не имело смысла.

Итак, экономические интересы обоих сторон не совпадали, посему выходило: я нахлебник, лишний. К экономическим причинам присоединились политические. В 1955 году меня избрали секретарем парторганизации, почему не Менькину – не знаю. Вероятно, бюджет райкома партии не позволял приплачивать секретарю некрупной первичной парторганизации, да и Смирнов не был расположен к ней. Она обычно на разнарядках сидела, отчаянно дымила самокруткой из доморощенного табака (она курила, за что ее не любили и женщины-колхозницы, и мужики), иногда вмешивалась в распоряжения председателя, часто невпопад. Став секретарем парторганизации, я был вынужден исполнять эту роль.

376

elib.pstu.ru

У нас, это явление обычное, со Смирновым возникали разногласия. Главное из них состояло в моем неприятии типа хозяйствования. Я считал, что коль у нас – колхоз, а колхоз сельскохозяйственный, то основой благополучия хозяйства должна быть сельскохозяйственная отрасль. А Смирнов, отчасти он прав, уделял много внимания подсобным отраслям, в частности лесопилению. Пилорама работала круглый год. Пилили тес не только для внутренних нужд, но и на продажу. На продажу пилили тес мужики для себя и продавали его (кроме дров) в Камбарку. Страсти среди женщин-колхозниц нарастали, а Смирнов если не поощрял, то и не препятствовал. Постепенно среди колхозников стали формироваться две группировки. Одна – сторонники Смирнова (а это пилильщики теса и воры леса) и другая – вокруг меня.

Далее, я видел, как хозяйничает в полях тракторная бригада. Я категорически выступал против вспашки полей вдоль склонов. Смирнов, видимо, будучи зависим от прихоти бригадира тракторной бригады и трактористов – жителей Балок, на все мои возражения на этот счет не реагировал. Так, его группировка пополнялась за счет тракторной бригады МТС. Я не имел поддержки и со стороны МТС. Оттуда постоянно в парторганизации присутствовали представители руководства: главный агроном Хлынов, секретарь райкома по Тарасовской МТС. Во время хрущевских реформ были введены должности в райкомах с правами секретаря на каждую МТС. На словах они, начальники, со мной соглашались и даже возмущались, но далее осуждений дело не шло. Ибо брак нужно было переделывать! Это означало лишние затраты, а главное – упущенное время.

Меня открыто поддерживали несколько коммунистов нашей парторганизации, но организация была малочисленная (не более полутора десятков человек) и состав ее был «разношерстный» – от бригадиров полеводства до Менькиных. Первые, поддерживая меня, оглядывались на Смирнова, а Менькины, оба, вели двуличную политику совершенно открыто и, похоже, были заинтересованы в усилении наших противоречий со Смирновым.

377

elib.pstu.ru

Выступление Менькина, считаю, было составной их со Смирновым частью политики по отношению ко мне. Во второй половине лета 1956 года наши отношения приняли тяжелый для меня оборот. Я к тому времени понял: в Балаках мне не место, но открыто об этом заявить было нельзя, да и небезопасно.

Впорядке прощупывания почвы я напросился на прием

кЧернову. Я ему изложил свою позицию в том смысле, что против меня в колхозе все, а не только Смирнов, Менькин. Он меня выслушал и говорит, мол, отвечу тебе тем же, с чем ты пришел: если против тебя все, то, значит, не прав ты. Этот разговор состоялся еще весной. И, конечно, сигналы о наших взаимоотношениях со Смирновым до Чернова доходили. Я понял: со стороны райкома мне поддержки не будет. Но в положении битого я не мог и не хотел быть.

Всередине лета (как обычно) проходило чествование животноводов. В Тарасово собрали доярок, скотников, руководителей колхозов и ферм. В составе группы от нашего колхоза были кроме меня и Смирнова заведующий фермой Иван Бузилов и моя будущая жена, доярка Валентина Кашмина.

Здесь меня отмечали как хорошего зоотехника и премировали рубашкой-тенниской. Они тогда были модными. Рубашка оказалась нелишней (я поизносился). Получая подарок, я выступил не только со словами благодарности, но открыто заявил (на весь район!): подарок этот достался не просто, а в результате борьбы – борьбы противоположностей, т.е. по диалектическому закону. Поняли мои слова все: и руководители района, и Смирнов, и Бузилов.

Валентина, уже будучи моей супругой, рассказала, что возвращаясь из Тарасова, Смирнов заявил: «Трубицина надо гнать!» Требовался лишь предлог, повод, компрометирующий меня. И он нашелся.

Я уже писал, что ездил за битумом для асфальтового пола в новом птичнике. Поездка не обошлась без ЧП. Поскольку путь лежал через Ижевск, к тому же транспорт – порожний, несколько женщин-колхозниц решили съездить на колхозный рынок.

378

elib.pstu.ru

Выехали пораньше, чтобы попасть к первому рейсу парома через Каму (у Тарасово). Шофер автомашины – Иван Суханов, сын попа Данилы.

В Ижевске женщин с их немудрым товаром высадили на Сенном рынке. Пока доехали, да пока грузили нам битум, было за полдень. Не помню, где останавливались пообедать. Иван, я еще не знал тогда, что он большой любитель спиртного, попросил к обеду сто граммов. После ста попросил повторить. Я составил ему компанию. Я с двухсот граммов захмелел, а Иван, похоже, не почувствовал. Пока доехали до Ижевска, я протрезвел, а Иван – тем более. Около Сенного рынка нас уже поджидали. Прежде чем тронуться дальше, Иван предложил поесть здесь и попросил купить ему бутылку. Произошла эта покупка при свидетелях. Среди последних оказался новый пассажир – балакинец. Имени его не могу вспомнить, это был проживающий в Балаках какой-то порт- ной-инвалид. Он хромал на одну ногу.

На полпути между Ижевском и Сарапулом Иван предложил распечатать купленную бутылку водки. Не помню, приложился ли я к ней. Однако, пока доехали до Сарапула, Иван захмелел, наступил вечер. По Сарапулу ехали уже в темноте при свете фар. Нас остановили два милиционера. Видя шофера под хмельком, забрали у Ивана все его документы, велели ехать, куда покажут. Так мы оказались в милиции. Сказали: машина будет стоять до завтрашнего дня; появится начальство – с ним будете иметь дело. Я туда-сюда... Ничего не получается. Тогда я еще не знал, что началась борьба с пьяными за рулем по всей стране. Если бы я знал, то, безусловно, Иван не получил бы ни капли. Скандал. Пассажиры наши оказались в сложном положении. Сидеть в Сарапуле ночь – у многих дома дети, мужья. Да и на полевые работы нужно: трудодни-то нужны. Когда еще вернемся завтра? Две или три женщины остались с нами, остальные вместе с портным решили ехать поездом до Камбарки, оттуда – пешком до Балак. Конечно, они разозлились на Ивана и на меня, как старшего. Особенно портной – ему, хромому инвалиду, трудно идти пешком.

379

elib.pstu.ru

Ко всем этим неприятностям у меня – тревога за груз. Еще днем я обратил внимание: под действием теплой солнечной погоды битум размягчился и начал расплываться по кузову. Меня волновало, что будет с ним к утру.

К утру мы даже в кабине стали мерзнуть, но хмель, конечно, улетучился. Начальство разрешило ехать дальше, но документов Ивану не вернули. Так Иван оказался без водительских прав. Получил ли он их обратно вообще или получил через год,

яне знаю.

ВТарасово мы оказались к обеду. Здесь работала столовая. Мы остановились позавтракать. В столовых тогда было принято – сто граммов перед обедом. Иван опять попросил повторить. Среди посетителей оказался кто-то из моих знакомых. Он, зная мое не очень хорошее материальное положение, поинтересовался: откуда, мол, ты стал такой богатый? Я, уже под хмельком, шутя, потряс пачкой денег, оставшихся от расчетов за битум и наших дорожных расходов. Вот, мол, видишь: яразбогател.

Из столовой подъехали к паромной переправе. На переправе происходило обычное столпотворение: от берега Камы до города пять километров. Поэтому на автотранспорт напрашивались все, кто должен был добираться до города пешком. Одни шоферы соглашались, другие – требовали оплату, третьи – не возражали. Не возражали и мы. Да где тут возражать, коль в колхозе едва ли не полтора-два десятка мужиков и баб.

Дорога от берега до города, гравийка, петляет среди кустарников и молодого дубняка. Не очень хорошая, но ехать позволяет быстро. Где-то около середины пути забарабанили по крыше кабины: остановись, мол, у нас тут кое-кому надо по нужде. Иван в ответ еще больше нажал на газ. Я посоветовал: остановись, мол, десять минут нам не помеха. Он не обратил на мои слова внимания. Когда въехали в первую окраинную улицу города, в окно кабины просунулась мужская голова. Слышу, просит шофера – довези, мол, до Бутыша, хорошо заплатим. Действительно, Иван не сделал поворота в улицу, ведущую в Балаки через Золотой. Неужели, думаю, согласился. А это лишняя потеря времени, час–полтора. Что будет

380

elib.pstu.ru