Софийность и ее коннотации в русской литературе XIX-начала XX веков (поэтика всеединства)

радости. Эти высшие мгновения и рождают софийное мироприятие Достоевского: «Неужели в самом деле можно быть несчастным…». Красота обыденна и божественна. Народным праведникам писателя, созданным вне строгой церковно-монашеской традиции, открывается мистическое единство мира, тайна христианского космизма.

Анализируется софийная тема в романе «Братья Карамазовы» – «в самом софийном» произведении писателя (В.Н. Топоров). В софийном восприятии русской литературы центральной становится тема обновления и воскресения героя, устремления к новой жизни (свершившегося или несвершённого). Этот образ нового человека – преодоление пугающей писателя и открытой им карамазовской широты русского человека. Именно в романе Ф. Достоевского рождается тот христианский космизм, то софийное мироприятие, которое определит пути поэзии Серебряного века. Поэтическая софиология мгновения в романах Достоевского перерастает в софийное мироощущение, противостоящее их катастрофической реальности. Богоприсутствие вступает в спор с богоотсутствием – такова центральная коллизия русского онтологического реализма XIX века.

ГЛАВА 3 рассматривает «УСАДЕБНЫЙ ТОПОС И ЕГО МЕТАМОРФОЗЫ». Важнейшим аспектом софийности русской литературы является тема Вечной Женственности, воплощённая в галерее поэтических женских образов, порождённых софийным духом усадебной жизни, сокровенных хранительниц христианской традиции в миру. Топосом Вечной Женственности является прежде всего софия усадебной жизни, с её равновеликостью вечного и повседневного. Драматическое развитие этой темы связано с закатом усадебной культуры и кризисом домашнего мира.

Раздел 3.1. анализирует «Романтический и кенотический сюжеты русского усадебного романа». Русский усадебный роман сочетает романтический и кенотический сюжеты. Первый отсылает к западной романтической философии любви, второй – к древнерусским житийным мотивам. В реальном антисофийном мире возможна лишь софиология мгновения, открываемая герою русского романа прежде всего в любви. В рамках реалистической парадигмы мышления доминанта романтического сюжета ведёт к катастрофическому развёртыванию романа. Своим романом «Евгений Онегин» Пушкин инициирует синий цвет крыльев русского Эроса, неотделимого от жизненных катастроф и неудач героев. К «естественному христианству» тяготеет пушкинский образ Вечной Женственности с его смирением и отрешением от жизни. Высшим воплощением мужского начала в усадебном топосе является образ художника. Модель русского романа с его реальным и возможным (софийным) сюжетами предвосхищает «Смысл любви» Вл. Соловьёва.

В трилогии И.А. Гончарова явственно обозначается напряжение между двумя софийными сюжетами – романтическим и кенотическим, которое и составляет важнейшее своеобразие русской софийности XIX века. Раздел 3.2.

21

«Обломов как софийный герой» посвящён софиологии жизни и смерти в романе И.А. Гончарова, пробуждения и угасания души героя. Обломов – редкий герой в русской литературе, связанный с женским рядом цельных натур, свершивший полный круг своей жизни. В романе осуществляется поэма любви, приобщающая героев к «поэтическому идеалу жизни», софии «поющего сердца» (И.А.Ильин). И герой бежит от жизни, замыкаясь в обломовском, инерционном существовании. Романтический сюжет побеждается обломовским бесстрастием и спокойствием. В этой логике сюжета «долгий навык ко сну» (В.К. Кантор) спорит в романе с аскетическим смирением героя. Роман свидетельствует о несоизмеримости мужского и женского начала в эпоху апокалиптического времени. Женские образы романа воплощают неодолимое течение реки-жизни, Вечно Женственное начало, влекущее к пробуждению души и угасание душевных сил в неподвижном укладе жизни, возвращающем героя в вечный круговорот Матери-Земли: софиологию жизни и софиологию смерти. София усадебной жизни предстаёт амбивалентной как устроение души

идома в единстве с миром и топос духовной независимости, но также как инерция и застой жизни.

Наиболее остро напряжение между романтическим и кенотическим сюжетами воплощено в катастрофическом романе Достоевского с его полярными и расколотыми героями, с его противостоянием софийного замысла («мир спасёт красота») и антисофийного течения событий (гибель красоты).

Раздел 3.3. «Тема Вечной Женственности в романе Ф.М. Достоевского

«Идиот» продолжает заявленную тему, что образом русской Софии, русской вечной женственности становится разбитая жизнь героини (а с ней и героя). Дается анализ онтологического сюжета романа «Идиот» – романа о судьбе и назначении красоты, где содержится знаменитая теодицея Достоевского «Мир спасёт красота!» и вопрошание: «Какая красота спасёт мир?». Красота, способная преображать мир, искажается миром. Важны в романе образы искусства – ещё одно воплощение прекрасного. Они не спасают героев Достоевского, но символически углубляют мир романа. Искусство приобретает онтологическую ценность. Образы искусства предвосхищают и объясняют течение событий. Реальный женский образ и образы искусства символически дополняют друг друга. Роман повествует о расколотости национальной психеи

ибесполезных усилиях христоподобного героя кому-либо помочь и кого-либо спасти.

Сразрушением усадебного строя жизни начинается редукция темы Вечной Женственности в русской литературе. Для писателя XIX века, в пределах реалистической парадигмы мышления жизненные противоречия остаются неразрешимыми. Рождается новый, неклассический космос с его двуединством гармонии и хаоса. Жизнь утратила свою цельность и тайну своей Божественной Премудрости. Женские образы воплощают стихию жизни, её наивысшую полноту или её оскудение. В прозе И. Бунина (Раздел 3.4.

«Женские образы в «грозном космосе» И. Бунина») разрушение эпического

22

космоса усадебной жизни порождает несоизмеримость человеческой и мировой жизни, маргинального героя, который выпал из стабильного, гармонического существования. Любовь в мире Бунина теряет свою извечную способность соединять людей, а женщина – свое извечное назначение гармонизировать бытие. Маргинальный герой Бунина обречён Бездне-Праматери. Женские образы воплощают стихийный и непредсказуемый поток становления. ВечноЖенственное, обречённое распаду и саморазрушению, доминирует в мире Бунина, где мужественное оформление хаоса невозможно в силу разрушенности эпически уравновешенного космоса. Художественная философия Бунина – мудрость Екклесиаста. В «грозном космосе» Бунина герой погружён в извечный круговорот бытия, в котором неизменно чередуются тьма и свет, жизнь и смерть, восторг и ужас. Лучшие минуты жизни маргинального героя писателя связаны с полуденным солнцем любви. Жизненная целостность распадается. Жизнь маргинального героя прозы И. Бунина сжимается до границ короткого рассказа о его нелепой жизни и нелепой любви. Собрать мир в единое целое оказывается возможным лишь для поэтической философии. Кенозис, романтический катастрофизм и артистизм русского усадебного романа находят своё завершение в блоковском творчестве – «Стихах о Прекрасной Даме» и развёрнутой русской теме его поэтических книг и циклов.

Лишь через женственность человек приобщается к жизни космоса. Русская литература XIX века в своём постижении сокровенной женственности бытия (онтологическом реализме, который находил Вяч. Иванов в творчестве Достоевского) неизменно приходит к идеализации женского образа, воплощения в миру высших христианских принципов. Но жизнь утратила свою цельность. Софийное назначение человека остаётся возможным сюжетом русского романа. Софийность – в чувстве бытийности, открывающейся лирическому герою русской поэзии как софиология мгновения и герою русского романа – в переживании любви как могучего онтологического начала, связующего человека с миром. Женский образ, разомкнутый в бесконечность, становится воплощением двоящейся природы, судьбы, тайной игры жизни и смерти, стихийного и непредсказуемого потока становления. В поэзии Серебряного века всю эту многосложность женского образа воплотит прежде всего поэзия А. Блока.

Софиологическая тема в русской литературе XIX века развёртывается как противовес катастрофическому чувству жизни, чувству бездны, хаоса и богооставленности, обостряя этот катастрофизм. Поэзия Соловьёва и его философия всеединства обозначают переход к Серебряному веку. Идея и образ Софии становится воплощением искомого «свободного синтеза». В своей эстетике Соловьёв ставит, а в поэзии воплощает теургическую задачу творения софийного космоса. Поэт становится теургом – продолжателем божественного творчества, раскрывая божественный замысел, искажённый миром.

ГЛАВЫ 4 и 5 посвящены анализу поэтики всеединства, космогонии и эсхатологии целого в поэзии Серебряного века.

23

ГЛАВУ 4 «ТВОРЕНИЕ СОФИЙНОГО КОСМОСА» открывает раздел 1 «София в теургической поэзии Вл. Соловьёва», где выявляется трансформация софийных тем в поэзии Вл. Соловьёва, обозначающей переход к поэтической культуре Серебряного века. Центральная софийная тема, «отзвук гармонии святой», противостоит в поэзии Соловьёва не реальному катастрофическому чувству жизни, но «обманчивому миру» теней, «суетных тревог». Центром софийной темы для поэта-теурга уже не является реальный женский образ. За реальными чертами образа женской красоты проступает безмерное (столь любимое эпохой символизма) – образ мистический, божественный или всемирно-природный. Пафос этой поэзии – освобождение от земного плена, пробуждение от житейского сна. Поэт-теург в полном смысле – создатель нового мира. В теургической поэзии не может быть раздвоения между житейским сознанием и поэтическим творчеством ( в чём Соловьёв упрекал Пушкина). Центральная тема Вечной Женственности порождает поэзию вечной мужественности, сочетающей античную героику с христианской апокалиптикой. В своём софийном чувстве эта поэзия воплощает «свободный синтез» религии и искусства, пафос «вселенского xристианства».

Теургический порыв преображения порождает «блаженство примиренья» всех мыслимых полярностей в поэзии творца философии всеединства, создавая поэтику оксюморона и противоречия, столь любимую поэтами Серебряного века. Поэзия Соловьёва обращена к чуду богоявления и прославляет божественную силу любви в человеческой душе. Софийная тема редуцирует мировой и личный катастрофизм в поэзии Соловьёва. Здесь доминирует «святая красота», «святая гармония» и «нездешний свет», всемирное, вечное, универсальное. В соловьёвской Софии важен принцип текучести – перетекания природно-космического образа в женственно-прекрасный и божественноабсолютный. Всемирное, вечное, универсальное доминирует и в поэзии «архаистов» – К. Бальмонта, В. Иванова, Б. Пастернака.

В разделе 4.2. «Софийный космос К. Бальмонта» даётся попытка определения особого места поэзии Бальмонта в истории русского символизма, далёкой от душевного разлада и трагизма своих современников. Поэт говорил о своей отличительной цельности, стихийности, органичности. Природу этой поэзии нужно искать в исконной причастности к романтико-пантеистической традиции, лиро-эпическом складе поэтического мышления и особой тяге к свободному синтезу как выражению духа времени. Это поэзия, в которой «я» ощущает себя равновеликим миру. Поэт готов воспеть каждый миг бытия и каждое незаметное явление природной жизни. Онтологизм этой поэзии, развёртывающейся по принципу «и-и», стирает все традиционные дуальные модели сознания. Поэтическое «я» Бальмонта органично осознает себя в образах природных стихий. Все природные стихии прославляет поэт как отражение вечной красоты природы и певучей магии поэтического слова. Но особенно важен в его поэзии архетип солнца, солнечного пути – солнечная мудрость всеединства. Солярный космос Бальмонта создаётся единством

24

поэтического-детского-первозданного. Бальмонт синтезирует в своей поэзии черты всех новых художественных движений своего времени (будучи «поэтом без истории») – символизм реалистический и импрессионистический (миг и вечность), органицизм, артистизм и ретроспективизм модерна. Важнейшим способом расширения сознания оказывается мир культуры, в котором, как и в мире природы, полярности равноценны. В лиро-эпическом космосе Бальмонта индивидуальное «я» в своём расширении постигает как равновеликое этому «я» и космическое целое в его стихийных первоосновах, и всечеловеческий космос культуры. Поэт воплотил онтологическую эстетику эпохи (поиск синтеза), вдохновляясь древними космогониями и «горными вершинами» мировой культуры. Софийно-теургический синтез, питающий эту поэзию, сочетает мироприятие, мотивы восхождения и возвращения.

Раздел 4.3. «Поэтическая софиология Вяч. Иванова» посвящён поэзии В. Иванова. Именно в ней обнаружима целостная поэтическая софиология как продолжение христианского космизма Ф. Достоевского. Назначение поэта, по Иванову, – «славить мир», видеть вещи в их божественной славе. Поэзия софийна. «Поэтом тот родится, с кем/ София вечная играла». Поэт – тот, кто славословит. Стихи Иванова с их радостным благоговением содержат славословия, гимны красоте и творчеству, пламенеющему сердцу и христианской тишине, вечной памяти и своим современникам. Тайна красоты – в сочетании горнего и дольнего, в мироприятии. Его поэзия возрождает «старинную истину» мистериальной Греции: мистическое тайновидение неотделимо от прославления всеединства мира. Древние «хвалений голоса» поэт слышит в современной музыке. Поэт, ведомый вечной Софией, в земном прозревает вечное, душу вещей. У вещего поэта обострены все чувства. Мир прозрачен. Ему внятен символический язык природы. Всего важнее здесь, как в герменевтике М. Хайдеггера, поэтическое вслушивание в потаённость бытия. Чуткому поэту открывается тайна тишины. В этой благоговейной тишине раскрывается софия родной природы. Тихая природа трезвит душу. Раскрывается соборность, храмовость мира. Поэт причастен тайной жизни природы, мир вкушается. Важен в этой поэзии словообраз мёда, медвяности мира.

Насколько дионисийская тема двойственной Мировой Души, диалог с хаосом, доминируя в современном художественном сознании, вытесняет в поэзии А. Блока первоначальную вечную Софию, настолько поэзию Иванова определяет преображение дионисийских мотивов в софийные, обретение всерадостного Да. Восторженное чувство бытийности, открываемое на мгновение народным праведникам Достоевского, переполняет эту поэзию. В поэзии Иванова с её блаженным восхвалением творения реализуется учение старца Зосимы о любви к земле, христианский космизм. Центральный образ поэтического тайновидения мира – утверждение Ты еси – женственной ипостаси души, не знающей грани между микро и макрокосмом. Исполненный закон любви побеждает смерть в этой поэзии. Поэзия Иванова – мир

25

возрождений и метаморфоз, узнаваний и прославлений. «Вечная память» синхронизирует всю историю мировой культуры. Воплощением этой культурно-исторической памяти становится «вечный город» – Рим, в котором поэт осознает себя новым Энеем, Фениксом, подобно Риму. Поэту открывается «нежная тайна» мира: «мир от вечности – брак, и творенье – невеста».

Продолжателями поэтической софиологии Вяч. Иванова будут постсимволисты: тема души, исполненной «и ясностью, и мудростью» в поэзии Н. Гумилёва. Тема ассоциативной культурно-исторической памяти будет доведена до виртуозности в поэзии О. Мандельштама. В чувстве бытийности, радостного благоговения Иванов близок к творчеству Б. Пастернака.

В разделе 4.4. «Софиология детства в поэзии Б. Пастернака»

выявляется, что в творчестве Б. Пастернака обнаружима целостная софиология детства. Все высшие ценности данного поэтического мира связаны с детством: свежесть, первозданность мировосприятия, обращённость его поэзии к детству мира, первозданному хаосу, начальному дню творения, тождественность мира и сознания, беззаветность любви, катастрофичность мироощущения. Пастернак обладает особым онтологическим даром восприятия мира как тайны. Мир и сознание тождественны, в поток бытия погружает язык метафоры – метаморфозы. Этому языку открыта «существованья ткань сквозная», единство частного и мирового, оптически-явленного и потаённого. Его философия жизни восходит к толстовской способности одухотворения всех подробностей жизни. Жизнь – лабиринт сцеплений, творимый библейской Софией-художницей с её радостным приятием мира и игрой жизненных сил. Мир становится обживаемым домом в этой поэзии, которая соревнуется со свежестью и игрой жизни. Пастернак близок к М. Шагалу (в своём «хасидизме») – в сочетании священного и обыденного, в своём ощущении, что Бог проявляется в простых, обыденных вещах. Софиология детства – сохранённого рая цельности и атмосфера чуда – определяет поэзию Пастернака. Его софиологию детства можно сочетать с евангельским заветом «будьте как дети» и видеть в его поэзии проявление христианского космизма, то развитие христианского мира, о котором размышлял Вл. Соловьёв – способность видеть высшее, божественное начало в реальных, земных проявлениях. В то же время высшая органичность, спонтанность, метафоризм пастернаковской поэзии свидетельствуют о переходе от христианской онтологии Софии – к витальной онтологии целого, столь характерном для художественного сознания XX века. В пастернаковской софиологии детства воплощается софиология жизни как важнейший завет русской литературы.

ГЛАВА 5 «ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ МЕТАМОРФОЗЫ СОФИИ»

обращена к творчеству поэтов, чутких к метаморфозам космической Софии. Софийные начала творчества делают писателя особенно восприимчивым к состоянию мировой души и национальной психеи в их сложном взаимодействии с личными, экзистенциальными переживаниями. Софиологические мотивы связаны с обострённостью экзистенциальных тем в

26

русской литературе. Экзистенциальная модель сопрягает реальную катастрофу и экзистенциальное обретение героя, метафизическую победу ценой потери всего дорогого. Экзистенциальные мотивы тесно связаны с важнейшими для русского писателя апокалиптико-эсхатологическими темами. Софийные поиски целого неотделимы от обнаружения онтологической расколотости национальной психеи и двойственной космической Софии в поэзии А. Блока. Метаморфозы души отменяют все классические полярности в поэзии М. Цветаевой. Становится возможной софиология отчаянья Г. Иванова.

Вразделе 5.1. «Софийная апокалиптика А. Блока» анализируется катастрофическое чувство жизни, апокалиптическое мироощущение эпохи, чувство истории, переживаемой как апокалипсис, которые наиболее полно воплотились в поэзии А. Блока. Как никто из своих современников, Блок творчески претворяет завет Вл. Соловьёва о диалоге поэта с мировым женственным началом. Именно поэт способен воплотить, увидеть образ Божий

ивместе с тем образ бытийно-космический в конкретном женском лице. «Стихи о Прекрасной Даме» возвращали Блока к истокам новоевропейской поэтической традиции. С мистической интуиции женственности мира начинался ренессансный апокатастасис. В ренессансной поэтической философии мир как согласие целого получает светлый лик Прекрасной Дамы, чистое присутствие которой несёт свет, весну, тишину. Этому лику Блок останется верен, несмотря на все свои земные паденья и изменения небесных сфер. К этому образу Хранительницы-Девы восходят важнейшие вечноженственные образы поэта: Родины, Богоматери, мировой музыки. Мистерия и трагедия этого диалога, раскрывающего мировую двойственность, трагическое сознание неслиянности и нераздельности всего, создаёт уникальный религиозно-художественный мир Блока. Антиномичность отношения к миру неотделима от двойственности главенствующей апокалиптической темы Блока

– и катастрофической, и просветлённой. Творчество А.Блока начинается с темы религиозного преображения жизни, нового Иерусалима, приобщения к несказанной, вечно-женственной сущности мира. Поэту открывается софийный замысел творения, рождающий художественно-восторженное отношение к миру. Но логика мистерии содержит «из света в сумрак переход»: «Мир устроен так, что не могут не выступить на сцене тёмные силы там, где началась мистерия» (А.Блок).

Впоэзии А. Блока софийная тема не противостоит катастрофическому чувству жизни (как у А.С. Пушкина или Ф.И. Тютчева), не редуцирует мировой

иличный катастрофизм (как у Вл. Соловьёва или Вяч. Иванова), но углубляет его и сама становится катастрофичной. Именно Блок вводит в русскую литературу тему Софии, подверженной катастрофам и падениям. Космическая София Блока, чуткость поэта к расколам и раздвоениям Мировой души и национальной психеи рождает двойственное отношение к мировым явлениям. Всемирное чувство поэта открывает стихийный облик мира. Открытие бесконечного, релятивного мироздания составляет основное содержание

27

блоковской поэзии. Это открытие, определяющее пути искусства Нового времени, создаёт и в поэзии Блока антиномические отношения человеческого и космического, антропного и божественного. Стихийно-катастрофический образ мира порождает обострённый антиномизм блоковского мировосприятия. Из интуиции космической Софии, подверженной катастрофам и падениям, Блок создаёт богатейшую неомифологию метаморфоз хаосогенной Мировой души. Всё двулико, всё двойственно в мире Блока, сопрягающем верность и измену, спасение и гибель, радость-страданье. Воплощением двуединства полярностей блоковского космоса становится двойственная героиня его поэзии: софийная героиня превращается в носительницу стихии, а в стихийной героине возможно пробуждение софийных смыслов. Важно понять путь от гармонии к хаосу и нарастающий мрак в душе Блока как часть его трагического пути поэтаапокалиптика, в котором свет и тьма, спасение и гибель антиномически сближены; понять космическую Софию Блока как часть его апокалиптического мироощущения. В хаосе стихии расслышать мировую музыку, откровение самозаконной творческой души, пребывающей в особом музыкальном измерении, в котором сливаются «радость-страданье», «Всё – музыка и свет». Стихийный, вьюжный облик мира находит своё конечное воплощение в буйстве народной стихии. «Двенадцать» Блока – ярчайший пример радикального поэтического авангарда. Апокалиптический образ «мирового пожара» и мировой вьюги строится методом деструкции человеческой (авторской) меры. Смысл блоковского приобщения к стихии – выявление её теоморфного образа, явление софийного образа внутри мета-антропной стихии. В мире, утратившем человеческую меру в эпоху «крушения гуманизма», поэт увидел незримое пребывание Христа. Но утрата человеческой меры – в смерти авторского голоса, в явлении сниженного женского образа – означает для Блока разрушение целого, мировой музыки.

Раздел 5.2. «Тайновидение души в поэзии М. Цветаевой» посвящён софийным темам цветаевской поэзии. Контрастный, многоголосый мир М. Цветаевой обращён к раскрытию самого тайного в человеке – мира его души. Для неё поэт – «сновидец» и «тайновидец». «Души бессмертный дар» определяет завораживающую магию и энергетику цветаевского творчества. Здесь нет границ между личной и мировой душой. Поэтический миф М. Цветаевой – не трагическое блоковское раздвоение между спасением и гибелью, но драма осуществления души, наперекор всему, в её природной полноте и антиномичности, гордыне и самоотдаче. Зрелое творчество Цветаевой начинается с осознания своей главной темы – жизнь души. Тайновидение души не знает никаких ограничений места и времени. Её ненасытную жажду жизни раскрывает многоимённый образ Психеи – любящей, самой жизни, а обречённость на нерастрату, заочность – образ Сивиллы, «выбывшей из живых», поэтического голоса. «Двуединая суть» этой поэзии сочетает жизнь и смерть, мужское - женское, дух - плоть, небо - землю. Душа в своей многосоставности и всемирности нейтрализует все различия, создающие

28

классический поэтический космос. Они легко переставляются местами. Притяжение и отталкивание – двуединая суть цветаевского отношения к любому предмету. Архаическое тайновидение души базируется на изначальной, первичной и самой жёсткой оппозиции в истории культуры – своё-чужое. Именно эта оппозиция структурирует экзистенциальное творчество постсимволистов. Острейшее сознание падшести мира определяет цветаевское творчество: мир выпал из своего первозданного, целостного состояния. Чужое – здешнее, лживое, «слишком человеческое». «Я» и мир в этой поэзии пребывают в драматическом соперничестве и противоборстве. Всё внешнее, втягиваясь в круг души, становится своим, освоенным, символически-родственным.

Самодостаточность и самоотверженность души в цветаевской поэзии находит свое наиболее полное воплощение в темах детства и материнства. Детство – «хранительная сень» этой поэзии. Пределом своего, родного – полноты бытия – становится рай собственного детства и детство собственного чудо-ребенка. Любить для Цветаевой (вслед за Вл. Соловьёвым) – «видеть человека таким, каким его задумал Бог»: любовь софийна. Материнская любовь

–абсолют этой поэзии. Только эта любовь окончательно делает другое своим. Любовь матери к сыну – высшая мера любви в этой поэзии. Сюжет мать и сын

–важнейший для Цветаевой. Сын – самая совершенная поэма. Страстное материнство Цветаевой глубоко архаично и связано с образами Матери-Земли, образами защиты и возврата в исток жизни и смерти.

Раздел 5.3. «Экзистенциальное собирание мира в поэзии Г. Иванова»

рассматривает динамику софийной темы в творчестве Г. Иванова, бывшего для своих современников «поэтом в химически чистом виде». Первоначальные мотивы модерна с его органицизмом и безграничным кругом любви, в который входят всё новые символистские именные ряды, уравнивают природу и культуру. Мир модерна переплетается с миром восточной газели, и поэзия вновь содержит «хвалу цветам и именам». Поэзия Г. Иванова интуитивно обращена к мифопоэтическому и восточному пониманию жизни: всё существующее непостоянно, но самый принцип возникновения-исчезновения вечен. Ретроспективизм, заложенный в природу поэтического дара Г. Иванова, предопределял экзистенциальный ретроспективизм его эмигрантской лирики, когда поэт обретает способность говорить от лица своего поколения. Жизненная катастрофа превращает Г. Иванова в поэта, экзистенциально

мироотношения, создавая собственную софиологию отчаяния. Восстанием из жизненной катастрофы становится творческая победа, слово, открытое бесконечному бытию. Поэтическая мысль развивается по принципу «чем хуже, тем лучше», идет «путём зерна». Потеря становится новым обретением, тьма мира – светом души. Метафизическое обретение «вечной России» дается ценой реальных потерь. В разреженной экзистенциальной реальности существуют душа, звёзды и «праздной жизни пустяки». Само отчаяние становится

29

последним приютом, обживаемым домом. Мир собирается в единое целое – из осколков, мелочей, пустяков. И этот процесс поэтического собирания мира, творения из ничего противостоит мировой энтропии. Поэзии Г. Иванова, сопрягающая реальную катастрофу и экзистенциальное торжество, физическое поражение и метафизическую победу, реальное отчаяние и экзистенциальную свободу, сопоставляется с булгаковским романом «Мастер и Маргарита», главные герои которого обретают свой дом и приют «за пределами жизни и мира». В этой поэзии «всё потеря и урон» и всё возрожденье, перевоплощенье – «хвала цветам и именам», потому что полярности дополняют друг друга, а не противоборствуют: хаос-порядок, бытие-небытие, присутствие-отсутствие.

В ЗАКЛЮЧЕНИИ делаются выводы.

1. Софиологическая проблематика в работе связана с активизацией за последние годы онтологических подходов к изучению русской словесности. Эта онтологическая проблематика восходит к разысканиям философской критики Серебряного века, заговорившей об «онтологичности слова» (С. Булгаков), «онтологическом реализме» русского писателя (Вяч. Иванов о Достоевском) и онтологическом понимании символа (Вяч. Иванов и П. Флоренский) и внутреннего мира человека, связанного с бытием космическим и божественным. В основе русской литературы лежит христианский онтологизм: мир воспринимается как творение, художник свидетельствует о высшем, софийном замысле каждого предмета и явления. Русская литература, возросшая на почве иконического мышления, ориентирована на образ Божий в человеке, его софийное назначение. Потому можно говорить о софийности русского писателя. София – это воплощение идеального замысла в реальном мире, творимая жизнь, полнота бытия, даруемая в творчестве, любви, красоте – важнейшие ценности теургической эстетики Вл. Соловьёва и его продолжателей (при всём различии в понимании Софии). Софиологическая проблематика, связанная и с традициями православной святости, и взыскуемой философией всеединства божественного-человеческого-природного начал, является определяющей в онтологическом реализме русского писателя, обращённого к бытийному целому, взыскующему целостной личности, полноты бытия.

Русскую литературу возможно анализировать с точки зрения той синтетической философии всеединства, которая порождает религиознофилософский ренессанс. Глубинный слой поэтики, реализующий фундаментальные смыслы произведения, выявляющий переход к мифопоэтическим и онтологическим принципам видения целого, обращающий к символике и архетипам, и является в контексте поисков синтетического миропонимания софийной поэтикой всеединства.

Художники и мыслители русского религиозного возрождения рубежа XIX-ХХ веков стремились к примирению высших достижений новоевропейской культуры с христианским откровением, стремились к жизненно-действенному христианству. Эти поиски синтеза отражала

30