Добролюбов Н.А.. Письма
.pdfПисьма
Содержание
Письма А. П. Златовратскому Письма И. И. Бордюгову Письма М. И. Шемановскому Письма Н. А. Некрасову Письма С. Т. Славутинскому Письмо В.В. Лаврскому Письмо И. И. Срезневскому Письмо из провинции Письмо к В. В. Лаврскому Письмо К. Д. Кавелину Письмо Н. Г. Чернышевскому Письмо Н. П. Турчанинову
А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ
16 ноября -- 16 декабря 1859. СПб
Обещался ты мне писать, Александр Петрович, не дожидаясь моего письма, а между тем обещания не исполнил. Что с тобою делается? Как идет твоя рязанская жизнь? Что ваше общественное мнение, и пр.? Помнится, ты хотел сообщать мне разные подробности на этот счет, и я очень желал бы знать их, особенно теперь, когда к возбуждению толков есть так много поводов. Уважь, пожалуйста, пришли что-нибудь рязанское.
Наши дела здесь идут плоховато: крутой поворот ко времени до-крымскому совершается быстро, и никто не может остановить его. Разумеется, за всех и прежде всего платится литература. Я бы не стал говорить о ней, потому что ее стеснения слишком ничтожны в сравнении с общей ретроградной реакцией; но, во-первых, она мне ближе известна, а во-вторых, на ней отражаются все попятные шаги всех министерств. Поэтому скажу тебе несколько слов. Чтобы не пускаться вдаль, расскажу тебе судьбу последних нумеров "Современника". На сентябрь набран был роман Филиппова "Полицм. Бубенчиков" 1. Объем его был 11 листов печатных. Один цензор -- Оберт -- его запретил; но в это самое время его отстранили от "Совр." за пропуск рецензии Акта 30-летия Института 2. Другой цензор -- Палаузов -- тоже затруднился и внес роман в комитет. Комитет возвратил, с требованием переделки, так, чтобы не было тут ни губернатора, ни других важных лиц. Переделали, потом цензура еще оборвала, и роман мог явиться только через полтора месяца (уже в окт. книжке), потерявши почти 1/3, конечно, самую сильную... Между тем сент. книжка наполнилась мелкими статейками для замещения романа; и из этих статеек запрещено несколько. Напр., статья "О дворовых" запрещена м-вом внутренних дел, на том основании, что она "несогласна с видами правительства". А в ней говорилось, что так как дворовые землей не владеют, а теперь дело идет о земле, то нельзя ли с ними порешить поскорее, дав им свободу приписываться, и пр. Статья о соврем, состоянии Франции запрещена потому, что (будто бы) Наполеон присылал нарочного -- жаловаться на статью Павлова в "Рус. вест." 3 и что поэтому
запрещено о нем отзываться дурно,-- да кроме того, перед тем была цензурная история из-за статейки "Инвалида" о Виллафр. мире4 (вследствие чего он перестал помещать у себя "общие обозрения" политические). Статья о трезвости ходила два месяца по цензурам и наконец пропущена, утратив заглавие ("Народное дело") и третью долю текста -- все, что говорилось об откупщиках, и об отношении откупа к народу5. Об откупах, видишь ли, говорить нехорошо -- тоже не ладится с видами м- ва финансов. Федоровский хотел отвечать Кокореву6, и для начала послал было один документик а "СПб. вед.": не позволили напечатать. Для октябрьской книжки была набрана статья: "Каторжника"7. Ее отправили в Сибирский комитет, к Буткову; Бутков пропустил8, заметив, что большая часть статьи относится не к нему, а к ведомствам м-ва внутр. дел, юстиции и духовного. Послали в м-во внутр. дел; там пропустили на том условии, ежели автор берет на себя ответственность за все, что говорит о чиновниках. Потом в юстицию; там согласились; духовные тоже пропустили. К ним относились места о раскольниках. Впрочем, нет: тут вышла забавная история. Каждый цензор, разумеется, помарывал кое-что в статье (она была 4'/г листа; увидим, много лиостанется); духовный же, арх. Федор 9, вымарал все, что было о раскольниках, да и подписал: со стороны дух. цензуры нет препятствия. Получив от Федора, мы думали, что наконец можно будет печатать статью -- хоть уж в ноябр. книжке. Не тут-то было: нужно было отправлять к воен. и финансовому цензору. Места, относящиеся к военной цензуре, мы сами вымарали, чтобы ускорить дело. После финансов, цензуры думали -- конец. Ничего не бывало: цензор потащил-таки статью в ценз, комитет, а ценз. ком. решил представить в Главн. управление цензуры, и книжка опять выйдет без этой статьи. Неизвестно, попадет ли она и в декабрь.
3-го октября издан циркуляр, чтобы от всех редакций и авторов цензура требовала фактических доказательств, когда они что-нибудь представляют обличительное. Таким образом, один господин пишет, что мальчишек секут в корпусах; от него требуют справку: где, когда и кого высекли, и чем он это докажет. Иначе печатать не позволяют. И все в таком роде.
16 декабря.
Не знаю, почему не дописал и не отослал я это письмо к тебе, Александр Петрович. Теперь нашел я его и вздумал отослать без дальнейших рассуждений: охоты нет говорить о всех мерзостях, какие здесь делаются. Говорили было о совершенном преобразовании цензуры под управлением Корфа 10; но это лопнуло. Некоторые жалеют, другие радуются; но и то и другое -- глупо. Корф ли, Ковалевский ли.11 -- всё единственно: стеснения, придирки, проволочки, малодушие и раболепство" на каждом шагу...
Прощай. Пищи ко мне.
Твой Н. Д
Около 20 апреля 1860. СПб.
Спасибо, Александр Петрович, что не забываешь меня своими письмами. Жаль, что я не мог тебе отвечать все это время, чисто по гнусной лености. Я подвергался в
течение зимы разным болестям, ничего почти не делал, обленился до последней степени и теперь только что оживаю немножко. Твои вести, большею частию мрачного свойства, не очень трогали меня, потому что у нас здесь дела идут ещё хуже, чем у вас, людей порядочных едва ли больше, а дела столько, что страх берет... Все как-то напряжено, и все томится в жалчайшем бездействии. Все лазареты переполнены сумасшедшими, и все, говорят, большею частию молодые люди, и очень порядочные; дуэли, самоубийства, пощечины, сквозь строй за мордобитие начальства -- чаще, чем когда-нибудь. Самые нелепые слухи принимаются и приводят в волнение. Харьковская мизерная история и здесь чуть было не раздулась в заговор Петрашевского 1, рассказы о судах, обысках и пр. ходили страшные. Один, впрочем, обыск -- у проф. Павлова -- был действительно, хотя и не имел последствий 2. И все промолчали на это нарушение права человека на спокойствие в своем углу; один серб 3, с которым я встречаюсь кое-где, никак не мог понять,--каким же это образом профессора не протестуют против такого нарушения, как же это можно молчать. Но наши ученые передовые мужи возражали ему весьма логично: как же можно протестовать?.. Так они друг друга и не поняли.
В литературе начинается какое-то шпионское влияние. Всегда пропускались исторические статьи, как бы ни было близко описываемое в них положение к нашему: теперь велено обращать на это строжайшее внимание и не пропускать никаких намеков. О русской истории после Петра запрещено рассуждать. Гласность, дошедшая до геркулесовых столбов в деле Якушкина4, опять обращается вспять: недавно состоялся циркуляр, чтобы не пропускать в печать никаких личностей. На литературных чтениях Общества пособия нужд, литераторам запрещались многие пьесы уже из напечатанных, как, напр., "Горькая судьбина", которую хотел прочесть Писемский, "Песнь Еремушке" в полном составе (т. е. как напечатана в "Современнике") и пр.. Можешь судить о Приятности нашего положения. Половина статей, являющихся в журнале, являются в искаженном виде; другая половина вовсе бросается.
А между тем Панин предлагает в Комиссии вместо бессрочного пользования крестьян землею -- срочное; между тем разменной монеты нет и курс рубля бумажного равняется 90--94 коп; жалованья в военном ведомстве не выдают по нескольку месяцев; штаты сокращают на целые сотни и тысячи чиновников, и пр. и пр. И уверяют, что вся причина недовольства заключается в литературе!..
Но полно об этом. Надо тебе сказать о твоих просьбах: их исполнить нельзя. О Милле ты сам уж теперь знаешь, что он еще и не готов, а будет в течение года переводиться в "Современнике". А Карновича обзор, может, и будет продаваться, но не раньше конца этого года5. Ты как-то дико выписал мне свои соображения об уловках: если так, то каждая хорошая статья, напечатанная в "С-ке", есть уловка, всякая литературная собственность есть уловка. Не забудь, что статьи покупаются журналом и что ему вовсе нет выгоды разоряться, отрекаясь от права собственности на купленную статью для того, чтобы дать возможность приобрести, всякому, только эту статью, а не весь журнал. При таких расчетах журнал не может существовать.
Прощай покамест. Твой Н. Добролюбов
И. И. БОРДЮГОВУ
5 сентября 1859. СПб.
Миленький! Пока не наложили цензуры на язык, ты можешь считать себя гораздо счастливее меня. Не знаю, как в Москве, а в Петербурге) цензура свирепствует. Нет сомнения, что реакция правительственная совершится довольно скоро, если особые обстоятельства не заставят опять кричать. Здесь теперь запрещено писать дурно про Наполеона1, и вследствие того запретили в "Совр." статью, приготовленную для сент. книжки. Кроме того, сделали историю из-за статьи о каком-то "Городке" в "СПб. вед."2 и обдирают все статьи и гле выходки о крепост. праве. Рецензия моя о Пед. инст. тоже сделала неприятность "Совр-ку": переменили цензора3, хотели задержать книжку, и теперь почти каждую статью рассматривают в целом ценз, комитете. Третьего дня запретили целый роман ("Полицмейстер Бубенчиков"), который составлял более 10 печат. листов 4. Об откупах тоже запрещают писать, и потому обобрали на четвертую долю статейку, которую сочинил я,-- о трезвости. В просьбе о разрешении новой газеты "Свисток" отказано5. С "Искрою" сочинена история за объявление о старце и ухе6... Для "Истор. библ." 7 разрешили было перевод Истории франц. крестьян Бонмера, а теперь опять запретили8. Не позволили даже одного стихотворения Полонского9, в котором говорилось о сыне Наполеона!.. Словом -- перетурка идет страшная... Только энергия Некрасова да совершенная невозможность Чернышевскому -- написать бесцветную пошлость -- дают надежду на то, что "Совр." до конца года выдержит свое направление. В этом месяце у нас запрещено листов 15, т. е. почти половина книжки. Эта половина будет, разумеется, по скорости заменена балластом; но и в оставшейся половинке будет кое-что... Впрочем, "Совр." выйдет теперь, вероятно, даже позже 15-го. Значит, я и в сентябре не могу к тебе приехать. Если октябрьская книжка пройдет благополучно и выйдет хоть к числу осьмому, то приеду в Москву по ее выходе.
Я все хвораю. Раза два летом болели зубы, довольно сильно, нога болела (т. е. в самом деле -- нога), приливы к голове до сих пор чувствую. Живу я теперь на новой квартире, в Моховой, дом Гутковой, No 7, кв. No 1. У меня был Дмитревский 10, сообщил, что ты весел и беззаботен,-- слава создателю! -- как говаривал, бывало, наш общий друг -- Щеглов. Анна Сокр. уехала в Саратов и там осталась; у меня остался только ее портрет, который стоит того, чтобы ты из Москвы приехал посмотреть на него... Я часто по нескольку минут не могу от него оторваться, и чувствую, что влюбляюсь наконец в Анну Сократовну. Это такая прелесть, что я не знаю ничего лучше...
Впрочем, мне еще надо оканчивать библиографию. Прощай, пиши, передай мое почтение M-m Армфельд11 (с которою я почему-то считаю себя знакомым) и расскажи о наших невзгодах тем москвичам, которые будут сетовать о запоздалости "Совр-ка".
Твой весь Н. Добролюбов 5 сент.
20 сентября 1859. СПб.
Миленький! "Современник" вылез наконец вчера, и я свободен,-- т. е. до первой присылки корректур, которые, вероятно, явятся завтра. Пользуясь "сим кратким мигом", пишу к тебе несколько строчек, долженствующих заключать в себе жалобы на судьбу. Жить мне, действительно, очень тяжко приходится, и я начинаю думать, что это происходит:
1, оттого, что с тобой мы давно не видались; 2, оттого, что Анна Сократовна уехала в Саратов; 3, оттого, что цензура становится все хуже;
4, оттого, что "еще любви безумно сердце просит" 1...
Последнее обстоятельство едва ли не самое ужасное, по крайней мере в настоящую минуту. Что ты станешь делать: дрянь мне не нравится, а хорошим женщинам я не нравлюсь... Просто -- хоть топись... Хочу все "иссушать ум наукою бесплодной"2, и даже отчасти успеваю надуть самого себя, задавая себе усиленную работу. Но иногда бывает необходимость выйти из дома, повидаться с кем-нибудь по делам,-- и тут обыкновенно расстраиваешься на целый день. Несмотря на мерзейшую погоду, все мне представляется на свете таким веселым и довольным; только я совершенно один, недоволен ничем и никому не могу сказать задушевного слова. В такие минуты я жалею об Анне Сократовне: с ней по крайней мере я мог говорить все, что приходило в голову и в сердце. А теперь -- черт знает что такое!.. Иногда ругаю себя, зачем я не женился на ней, иногда мне приходит даже в голову,- - зачем я полтора года тому назад не женился на Терезе, У нас был бы теперь ребенок, на которого я должен был бы изливать отеческие попечения и, след., моя деятельность имела бы определенную, ближайшую цель.. А та цель, которую я было предположил себе, оказалась вовсе не по плечу мне: нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других... А людей так мало, так мало -- вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых; но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие -- современные либеральчики. Что-то у вас в Москве? Что Буренин? 3 Что такое Иловайский? Я прочитал его статью о Дашковой в "Отеч. записках" 4. Это не бог весть что такое: выкрадка из записок Дашковой и из статьи Герцена в "Пол(ярной) звезде". Но все-таки он может, кажется, писать эффектные статьи или по крайней мере выбирать эффектные предметы. Нет ли у него еще чего-нибудь -- готового или начатого? И не даст ли он порядочной статьи в "Совр-к"? Поговори ему и спроси, что получил он от Краевского за свою статью о Дашковой. Если бы у него оказалось что-нибудь теперь, это было бы очень хорошо, потому что "Совр." нуждается теперь в статьях подобного рода. На октябрь у нас только и есть скучное продолжение Безобразовских статей о позем, кредите 5, да статья "о каторжниках", которой, пожалуй, и не пропустит цензура 6. Остальное придется все самим сочинять. Хоть бы ты помог, что ли!.. .
В Москву я бы приехал с радостью, если бы ты обещал влюбить меня там в когонибудь и заставить при этом забыть все печали мира. Но ведь ты не имеешь столько чародейственной силы, так, Стало быть, зачем же я и поеду? Лучше уж ты сюда приезжай: здесь хоть памятник Николаю Павлычу посмотришь, а у вас в Москве чего я не видал? Давыдова, что ли?.. А кстати -- что же ты не благодарил меня за прощальное слово Дав-ву 7, сказанное' в прошлой книжке "Современника"? Я
думаю, он был доволен моим приветом его падшему величию... По крайней мере Никита8 остался доволен на свой счет и говорил кому-то из студентов: "Читали вы, как в "Совр-ке" Дав-ва и Смирнова ругают? Это все Добр-в пакостит"... Сердечный - - слона-то и не заметил в моей рецензии...
Милейший! Выучи наизусть и вели всем, Кого знаешь, выучить "Песню Еремушке" Некрасова, напечатанную в сент. "Совр-ке". Замени только слово "истина" -- равенство,-- "лютой подлости" -- угнетателям; это -- опечатки, равно как и вить в 3-м стихе, вместо вишь. Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой! Сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!..
Для любителей полноты запрещенных вещей, сообщу тебе еще два дополнения к стихам Апухтина, молодого правоведа, подающего надежды 9. В стих. "Песни" перед последним куплетом есть еще куплет:
Так вот и кажется: с первым призывом Грянут они из оков К вольным степям, к нескончаемым нивам,
Вглубь необъятных лесов...
Встих. "Селенье", точки в предпосл. куплете замени стихами:
С ваших плеч спадут оковы, Перегнившие на вас.
В полит. обозрении сентября обрати внимание москвичей на то. что говорится об австрийских либералах 10.
Пиши ко мне, пожалуйста.
Твой Н. Добролюбов
М. И. ШЕМАНОВСКОМУ
12 сентября 1858. СПб.
Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно. Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего иди способного к мысли не встретил
ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения. Было время, и очень недавно,-- когда мы надеялись на себя, на своих сверстников, но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожными, как и наши предшественники. Мы истомимся, пропадем от лени и трусости. Бывшие до нас люди, вступившие в разлад с обществом, обыкновенно спивались с кругу, а иногда попадали на Кавказ, в Сибирь, в иезуиты вступали или застреливались. Мы, кажется, и этого не в состоянии сделать. Полное нравственное
расслабление, отвращение от борьбы, страсть к комфорту, если не материальному, то умственному и сердечному,-- делает нас совершенно бесполезными коптителями неба, негодными ни на какую твердую и честную деятельность. Ты можешь подумать, что все это я пишу о тебе, желая упрекнуть тебя в том, что ты так упал духом. Да, пожалуй, относи и к себе все, что мной сказано: я тебя не исключаю из этой характеристики нашего поколения. Но поверь, что я никого не исключаю из нее и всего меньше себя. Разница между нами, в отношении к нашей спячке, не очень велика. Один спит 24 часа в сутки, другой -- 23 часа и 59 минут, третий 23 часа и 59 минут с половиной, с четвертью, с осьмушкой, и так далее, но поверь, что разница нейдет дальше одной минуты. При виде великих вопросов, подымаемых жизнью, при заманчивой перспективе трудной и горькой, но плодотворной Деятельности, ожидающей новых тружеников, при воспоминании о великих уроках истории -- пробуждается иногда какая-то решимость, шевельнутся проклятья, разольется сладкое чувство человеческой, идеальной любви по всему организму,-- но все это тотчас же и замрет, не успевши выразиться даже и в слове, не только на деле. И это не только в себе замечаешь; то же самое делается и с другими, кого любишь и уважаешь за благородство и честность, на кого мы, бывало, возлагали наши лучшие, святейшие надежды. Я хотел бы тебе написать много и горячо о той мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми, после тех неумеренных надежд, каким предались три года тому назад... Но я не пишу потому, что на письме такие вещи могут быть дурно поняты, и притом я не знаю, до какой степени непохожи на господина Шпекина 1 ковенские и прочие почтари. Неприятно было бы, если бы задушевное описание, с помещением других лиц, попало бы вместо тебя черт знает к кому.
Не в одном Ковне тяжело и грустно, мой милый Миша. Горык" и здесь, горько и в Москве, горько и в Казани. О Москве я знаю, да и ты, верно, знаешь, по Бордюгову2, о Казани рассказывая мне Паржницкий, уволенный из Казанского университета и приехавший сюда для поступления в Мед. академию, что ему, кажется, не удается3. И он значительно укротился против прежнего. Но все-таки он моложе сердцем, он более полн надежд и энергии, Чем мы с тобой и с Ваней Бордюговым. Это значит, что на нем не легла мертвенная апатия русского крепостного народа, как легла она на нас всех. Он, между прочим, недоволен тобой, хотя и не говорит решительного суждения, подобно Михайловскому и Щеглову, узнавшим о твоем письме к брату в Казань. Ты в горькую минуту написал ему о Сахарове, прося его поклониться этому мерзавцу, поблагодарить его и т. д. Все это было принято за чистую монету, не исключая я фразы вроде того, что наставления Ив. Ал-ча были тебе очень полезны и что ты каждый день на опыте убеждаешься все более и более в их справедливости. За это на тебя воздвигалось негодование вроде того, как на меня за то, что я валялся в ногах у Давыдова. Я, разумеется, выслушал все обвинения на тебя довольно хладнокровно, потому что находился еще под свежим впечатлением некоторых писем твоих, читанных мне в Москве Бордюговым (ты, надеюсь, за это не рассердишься?). Впрочем, и не зная твоих писем, я бы не смутился от нелепого обвинения. Мне странно и жалко всегда смотреть на людей, которые ни на какой степени сближения не могут найти в душе своей достаточно доверия к человеку. Им все нужно казаться хорошим, нужно употреблять условные учтивости и приличия, нужно танцевать на фразах. Ты можешь, кажется, оскопить себя для них, и все-таки они будут подозревать тебя, если какой-нибудь дурак скажет им, что ты в связи с их женами. Паржницкий еще
лучший из них, да и самое недоверие к людям в нем можно извинить теми гадостями, какие случалось ему вытерпеть на своем веку. Но другие... Вообрази, напр., что Щеглов (до сих пор не отдавший мне 90 целковых) писал обо мне Турчанинову и Паржницкому, что я вошел в дружбу с генералами, с бароном Корфом5, что я, подделываясь под их образ мыслей, сочиняю статьи, в которых ругаю нашего общего любимца из Вятки и его образ мыслей6, и что для вящего позора подписываю под такими статьями имена своих товарищей, именно Турчанинова и Александровича. Турчанинов смутился этим и, не имея под руками "Совр-ка", спрашивал Михалевского, правда ли это. Мих-й передал ту же просьбу с вопросом Сциборскому, а Сциборский разузнавал от Ник. Михайловского, который передал обо всем мне. Паржницкий просил у меня "Совр"., чтобы поверить истину слов Щеглова. Скажи на милость, не потеха ли это?..
Спеша отослать письмо, не распространяюсь о многом, о чем бы хотел говорить с тобой. Пиши мне, ради бога. Это может облегчать душу, нам обоим. Советую тебе перемещаться из Ковна: если не будет лучше, то не будет и хуже,-- а между тем разнообразие оживит тебя, а впоследствии может и пригодиться.
Пиши теперь на мое имя,-- на углу Литейного и Бассейной в доме Краевскою (бывшем Норова). Я живу с Некрасовым в одном доме и почти в одной квартире.
Н. Добролюбов
24 мая 1859. СПб.
Друг мой Миша, отвечаю тебе тотчас по получении твоего письма, чтобы опять не затянуть времени на целые месяцы. Поверишь ли, что я собирался к тебе писать чуть не каждый день, и все что-нибудь мешало или лень нападала. Относительно же "Совр-ка" виновата, должно быть, почта. Через несколько дней по получении твоего письма, т. е. в половине, кажется, марта, я сообщил в конторе о твоем желании, тебя записали в список, и ты должен был получить первые три номера вместе с апрельским. Не далее как во вторник я справлюсь об этом деле, и тебе книжки будут высланы непременно (если уже не высланы).
Теперь далее. Если можешь иметь какое-нибудь влияние, посредственное или непосредственное,-- на решение Жадовского, то употреби все-усилия, чтобы он написал что-нибудь и прислал в "Совр-к". Здесь, должно быть, надеются, что не будет Жадовский писать, и потому не только сам Кокорев 1 врет на него, но и какой-то г. В. П. напечатал в "СПб. вед.", недели две тому назад, письмо, говорящее, что, кажется, Жадовский не считал и сам Кокорева виноватым, или что-то в этом роде2. Голос Жадовского в этом деле очень важен.
"Слово" польское запрещено 3, редактор Огрызко сидел в крепости, по требованию Горчакова Варшавского 4, под претекстом сношения с эмигрантами, по тому поводу, что напечатано было в "Slowie" письмо Лелевеля, невиннейшего свойства. Огрызку посадили было на месяц. Но государю представили до 20 (говорят) докладных записок и частных писем по этому делу (в числе их были -- одно от Тургенева и другое -- от Егора Ковалевского, брата министра), и Огрызко был выпущен через две недели. А журнал все-таки остался запрещенным! Подписчики, которые не захотят получить назад своих денег, могут получить вместо Siowa "Volumina legum" 5, вновь издаваемые теперь Огрызкою (на что
разрешение он также получил после ужасных хлопот и с чрезвычайными; затруднениями).
Ваня, должно быть, горюет сильно; ко мне не пишет давно уж, да и я к нему с месяц, кажется, не писал. Впрочем, нет -- меньше: на пасхе он был здесь,-- это было около половины апреля, а с тех пор я уже писал к нему. В июне или в начале июля думаю съездить к нему, если только он будет в Москве.
Что ты клонишься ко сну,-- это совершенно понятно; но не засыпайся слишком долго... Поверь, что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность; к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей. И я твердо верю, что будь сотня таких людей хоть, как мы с тобой и с Ваней, да решись эти люди и согласись между собой окончательно,-- деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов... Верь, Миша, что пока мы сами себя не заговняем, нас не задавит чужой навоз. Мы еще чисты, свежи и молоды; сил в нас много; впереди еще две трети жизни... Мы можем овладеть настоящим и удержать за собою будущее. Нечего унывать и спать... Не спи, Миша, а лучше приезжай сюда летом или осенью.
Твой Н. Добролюбов
Как понимать твои слова, что Сапоровский6 заслужил хорошее мнение вятского общества? В том ли смысле, что он подлец, или только фат и говорун? Кажется, скорее последнее.
Н. А. НЕКРАСОВУ
8 (20) июля 1860. Интерлакен.
Сейчас получил я Ваше письмо, Николай Алексеевич, и очень кстати: сегодня я в хорошем положении, по случаю превосходной погоды, и потому могу Вам отвечать несколько толково. А когда идет швейцарский дождь и небо делается совсем петербургским, а я должен сидеть, затворив окно, один в комнате, совершенно один, без всякого ангела,-- тогда я начинаю немного мешаться и пускаюсь в философию, предписывающую смотреть на жизнь, как на нечто весьма ничтожное.
Недавно, в таком расположении, я написал к Чернышевскому письмо следующего содержания: "Конечно, мне полезно и нужно было бы прозимовать за границей, но так как отсюда писать не совсем удобно (главное-- по незнанию петербургского ветра), а я уже и то "Современнику" очень много должен, то я и считаю необходимым возвратиться, чтобы заработать свой долг и потом умереть спокойно".
Расчет этот я и теперь признаю "весьма благородным"; но как меня поотпустило немножко, то я и нахожу, что он сделан очень накоротке. Кажется, лучше будет рассчитывать более на долгих. Вместе с погодою и с несколькими прогулками по Альпам ко мне пришло некоторое сознание своих сил и надежды на будущее. Теперь я думаю: что за беда, если я задолжаю вам лишнюю тысячу в этом году
(больше тысячи не будет разницы против того, как если бы я был в Петербурге), зато в следующем году буду в состоянии крепче работать. Не ручаюсь, впрочем, чтоб это расположение было во мне прочно. По временам на меня находят такие горькие мысли, что я не знаю, куда мне деваться. Не мудрено, если в одну из таких минут я приму решительное намерение удрать в Россию и удеру.
Вы, может быть, спросите: точно ли нужно мне оставаться за границей. По совести сказать Вам: нужно. Моя поездка до сих пор принесла мне пока только ту пользу, что дала мне почувствовать мое положение, которого в Петербурге я не сознавал за недосугом. Грудь у меня очень расстроена, да оказалось, что и нервы расслаблены совершенно: почти каждый день мне приходится делать над собой неимоверные усилия, чтоб не плакать, и не всегда удается удержаться. И не то, чтобы причина была,-- а так, какое-то неопределенное недовольство, какие-то смутные желания одолевают, воспоминания мелькают, и все вместе так тяжело! К этому прибавьте, что меня, начиная от Дрездена, по всему пути преследовала гнуснейшая погода, что я дорогой ни с кем не знакомился (не стоило хлопотать) и что в течение полутора месяца я не получал ни одного известия из России. В Дрездене я почувствовал себя особенно дурно, после путешествия по Эльбе на пароходе, в сырую и дождливую погоду. Кашель усилился, горло заболело, дышать стало тяжело; я пошел к д-ру Вальтеру. Тот и послал меня в Интерлакен лечиться сывороткой. Приехав в Интерлакен, я был очень плох, и к тому же застал здесь проливные дожди и холод. Тоска меня взяла смертная, я думал, что мне и излеченья нет. Вздумал было я раз подняться на одну из самых маленьких гор здешних,-- так куда тебе -- часа два откашляться и раздышаться не мог. Но две недели здешней жизни уже укрепили меня несколько: на днях я взбирался на Гисбах, водопад в 1200 футов, и сошло благополучно. Вчера ходил на Абендберг, около 2000 ф. кажется, и только к концу пути почувствовал слишком усиленное биение сердца, а грудь ничего. И веселее несколько стал я: отвел душу в беседах с профессором Гротом 1.
Не знаю, как будет дальше, но теперь здоровье мое идет к лучшему, только медленно, и вот почему я убежден, что двух месяцев мне недостаточно для настоящего поправления. Надо бы в сентябре отправиться к морским купаньям куда-нибудь в Средиземное море, а потом зиму прожить в Италии. Горько мне одно: что "Свистка" опять издавать не будем из-за этого. Как Вы на этот счет думаете?
Но будет о себе. Кое-что напишу о делах. Прилагаю для этого особенный листок, так как этот уже весь исписан.
NB. Напишите мне решительно: приезжать или оставаться. Я положусь на Ваше решение.
23 августа (4 сентября) 1860. Диепп
Плохо, Николай Алексеевич: обрабатываем мы себя без всякого резону! Хотелось бы утешить Вас, да знаю я, что бывают смешны эти запоздалые утешения, приходящие из-за тысяч верст спустя несколько недель, когда уж утешаемый находится совсем в другом настроении или, ежели и горюет, то уж по другим причинам, которых утешающий и не подозревает. Ваше письмо пришло ко мне за два дня до моего отъезда из Интерлакена; я хотел написать Вам уж из Парижа, увидавшись с Авдотьей Яковлевной 1. Но в Париже сказали мне, что она еще 28-го июля, т. е. накануне того дня, когда Вы писали письмо ко мне, уехала из Парижа.