Короленко В.Г.. Новые возражатели

В. Г. Короленко

НОВЫЕ ВОЗРАЖАТЕЛИ

Справка из журнального архива

Небольшой эпизод, рассказанный в предыдущей заметке, невольно вызывает один вопрос, связанный с некоторыми характерными особенностями нашей

современности...

Ведь вот эта бедная девушка не только пошла на лекцию, в которой трактовался предмет, так трагически касавшийся ее собственной жизни, не только заплатила за

вход и внимательно выслушала все горькие для нее сентенции лекторши, но еще у нее явилось побуждение ответить, возразить, подать голос из глубины своего

падения на интеллектуальные высоты, где образованные господа и дамы вели разговор о добродетели и пороке. И она прибегла к помощи местной газеты. Если даже допустить, что она не сама написала это "письмо в редакцию" (хотя...

отчего же и нет?), если даже ей составил кто-нибудь письмо совершенно так же, как

добрые люди пишут "письма из деревни", переводя на грамотный язык горькие излияния женского сердца,-- то ведь и в этом случае нужно немало собственной инициативы и желания отозваться на обсуждаемый вопрос, чтобы мужественно

отослать в редакцию эту автобиографию, не скрыв даже своей фамилии...

Явление, несомненно, новое, и возражение довольно неожиданное. И вот, вопрос состоит именно в том,-- почему это так ново и так редко?

Правда, в "возраженьях" и "опроверженьях", как и в литературных процессах, пресса наша не только не чувствует недостатка, но, пожалуй, терпит от некоторого

их излишества. "Россия такая чудная страна,-- писал когда-то еще Гоголь,- - что если скажешь что-нибудь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессора

от Риги до Камчатки непременно примут на свой счет..." И действительно -- возражают, опровергают, обижаются, тащат в суд у нас часто и охотно. Возражают господа исправники, пристава, акцизные, священники, учителя, возражают за себя

лично и от лица сословий, классов, должностей, мундиров... Но среди этих возражений и опровержений наблюдатель русской жизни не встречает ничего, или почти ничего, исходящего от так называемых "низших сословий"...

А между тем,-- почему бы?.. Правда, когда-то в старину люди этих "низших сословий" назывались прямо "подлыми". "Людей подлого звания не убить и не увечить",-- этого было тогда достаточно для тогдашнего чувства справедливости:

разумеется, об оскорблении чести человека, который уже с рождения признавался "подлым", не могло быть и речи. Старинные законы считали "бесчестье" (нынешнюю клевету,

брань и диффамацию) наказуемым прямо пропорционально окладу жалованья, получаемого обиженным. Человек, не имевший благородного званья и не получавший жалованья, тем самым ставился вне действия этого закона.

Великая освободительная реформа уничтожила "подлое звание", и с тех пор законы пишутся для всех одинаково. В том числе, разумеется, и законы о клевете в печати,

злословии, брани и пресловутой диффамации.

Но одно дело -- существование закона, другое -- фактическое его применение. До сих пор еще пережитки старины, воспоминания о "благородстве" одних и безнадѐжной

"подлости" других живы в наших нравах и отражаются даже в печати, которая призвана бороться и вытравлять из жизни эти действительно подлые пережитки...

Когда-то, непосредственно после реформы, покойный Фет "наполнял страницы "Русского вестника" "злословьем и бранью" по адресу своего бывшего крепостного, а в то

время уже вольного и "равноправного" человека, Семена. Каждый шаг этого злополучного субъекта заносился в дневник помещика-литератора и затем обсуждался печатно самым беспощадным и язвительным образом. И я уверен, что если бы

современный юрист просмотрел эти писания Фета, то нашел бы в них материал для беспроигрышного процесса "по жалобе бывшего крепостного крестьянина Семена на

отставного гвардии корнета Афанасья Шеншина в клевете и оскорблении в печати..."

Но, разумеется, "наглость" этого безнравственного Семена до такой ужасной степени не доходила. И даже лет тридцать спустя тот же самый Фет самым беспечным образом обвинил жителей целой деревни (с точнейшими указаниями) в том, что они

воры, разбойники и поджигатели. "Неужели и этим поджигателям,-- спрашивал он в "Московских ведомостях",-- тоже выдадут казенную ссуду?.." Обвинение было опровергнуто по

пунктам, но не самыми обиженными, а земским начальником... И никому опять не приходило в голову, что эта легкомысленная клевета могла бы при другом объекте

повлечь за собою несколько месяцев тюремного заключения для автора. Просмотрите еще теперь с этой точки зрения страницы любой газеты, и вы увидите, как она

осторожна по отношению ко всем сословиям, кроме "низших". Что же говорить, например, о "Гражданине", чуть не каждый номер которого содержит очень точно

квалифицируемую "клевету" или хоть "злословье и брань" по адресу меньшего брата с самыми определенными нередко указаниями.

И это, конечно, имеет свои глубокие причины. Одна из них -- разобщенность печати и массы. Для фетовского Семена, для обличенных им "поджигателей", для жителей

той или другой деревни, относительно которой "пишут князю Мещерскому" многочисленные его сотрудники из господ земских начальников, печать есть что-то отвлеченное, далекое, почти фантастическое, и оскорбление в печати, если они и

узнают об нем, не будит никаких рефлексов... А это в свою очередь отражается на приемах печати...

Внашем архиве есть один очень характерный эпизод из этой области и относится он не к "Гражданину" или "Московским ведомостям", а к либеральной провинциальной

газете. Было это года три назад, в Самаре. В то время в "Самарской газете" писал фельетоны некто г. Б. (так начинался его псевдоним), человек, повидимому, очень

развязный. За отсутствием ли материала, или теснимый "опроверженьями" и "возраженьями"

со стороны культурных обывателей, фельетонист направил стрелы своего остроумия "в сторону наименьшего сопротивления" и избрал предметом своей сатиры рабочего, да

еще татарина, Мухаметзяна Ахметзянова. Татарин этот служил на городском элеваторе и по воскресеньям обучался русской грамоте в воскресной школе.

Вто

время, о котором идет речь, общество взаимного вспомоществования ремесленников, открывшее воскресную школу, разослало своим членам извещение о возобновлении

занятий с 15 октября, причем, называя их на печатных бланках "Милостивый государь", сообщало о дне обычного в таких случаях молебствия. Татарин Мухаметзян Ахметзянов тоже получил это приглашение.

Откуда фельетонист узнал об этом, сказать не можем, но только самый факт, что рабочий назван "милостивым государем",-- а татарин получил приглашение на

молебствие,-- показался господину Б. необычайно "смешным", и он подверг его некоторой "обработке". Сообщив предварительно, что Ахметзянов слыл будто бы под

кличкою "немца", фельетонист нарисовал затем целую картину прихода почтальона на элеватор и чтения самого письма, причем обращение "Милостивый государь" вызвало,

будто бы, общий хохот среди рабочих, а сам "немец" вел себя совершенным паяцем и дураком. "Скорчив пресерьезную мину и ударяя себя перстом в грудь, он слог за

слогом, медленно и торжественно произнес: "Мы-ло-сты-вой государь!" -- после чего повернулся к присутствующим спиной, руки в боки и важно так

удалился..."

Написав все это, фельетонист совершенно спокойно перенес свое остроумие на другие предметы, в полной уверенности, что осмеянный им татарин, как существо

безгласное и безличное, или совершенно не узнает о фельетоне, или, если узнает, то останется нечувствительным к этому вороху коротеньких строчек,

проникнутых беспредметной смешливостью по адресу живого человека. Оказалось, однако, что

газета не только попала на элеватор, но была там прочитана со вниманием и дня через два редакция (тогдашняя) была неприятно удивлена, получив с

элеватора "возражение"

за подписью Мухаметзяна Ахметзянова, написанное с большим достоинством и тактом.

"Я действительно (писал этот скромный человек) состою учеником воскресной школы, открытой самарским обществом взаимопомощи ремесленников, и получил от правления

общества письмо. Но при этом никаких нелепых телодвижений я не совершал, равно как ничьего хохота при чтении письма не раздавалось... письмо мне читал

заведующий элеватором, и других служащих при этом не было.

Точно так же "немцем" (или, как остроумно выражается автор фельетона, "нимса")

никто меня не называл. Сам я тоже не называл себя "нимса", ибо ничего позорного (можно бы прибавить и смешного) в том, что я татарин по рождению, не вижу... Я

очень благодарен правлению названного общества за то, что оно дает мне возможность учиться по-русски, равно как доволен и тем, что оно, обращаясь ко мне, маленькому человеку, употребило выражение "Милостивый государь", а потому

не придал никакого значения тому обстоятельству, что правление пригласило меня, природного мусульманина, "на молебен", тем более что, во-первых, это меня ни к

чему не обязывало, а во-вторых, произошло это, вероятно, потому, что правление, рассылая извещения всем ученикам школы, не сочло нужным посылать мне таковое в

особливой редакции...."

Таким образом, читатели газеты узнали, что вся эта сцена с гоготаньем и кривляньем, в которой рисовалась какая-то полудикая толпа рабочих, а Мухаметзян Ахметзянов изображался полуобезьяной, явилась плодом вдохновения фельетониста.

Правда, на этот раз уже несомненно, что письмо писал не сам Ахметзянов, только еще "обучавшийся русскому языку в воскресной школе". Кто бы, однако, ни

составлял письмо -- товарищ рабочий, знакомый студент или заведующий элеватором,-- несомненно все-таки, что на этот раз газета получила урок элементарного такта и

даже либерализма и что урок этот исходил из рабочей среды, оскорбленной печатным отзывом.

Итак,-- "падшая" девушка в Харькове напоминает об элементарной гуманности просвещенной лектрисе; рабочий из самарского элеватора читает лекцию терпимости

итакта либеральной газете. Нет сомненья, что эти два случая можно бы дополнить

идругими иллюстрациями, хотя все-таки их еще слишком мало. Тем не менее,

мы считаем их внутреннее значение гораздо более важным, чем их количество, которое,

несомненно, будет расти. До сих пор печать разговаривала о народе так, как говорят о нем между собою просвещенные люди, не принимающие во внимание "людей",

стоящих за стульями. Теперь есть уже признаки, что это должно измениться. Книга, газета, даже журнал уже проникают в широкие массы, и нет сомнения, что мы

накануне некоторых, быть может даже очень существенных, "поправок" и "возражений"

из этой до сих пор для нас безличной и часто безразличной массы. А если это так, то нам придется и самим идти навстречу этим "поправкам". И несомненно также, что

это будет в интересах человечности и правды, а стало быть, и в интересах самой печати...

И значит,-- новым возражателям, как их ни мало еще,-- привет!

1904