Волгин В. Развитие общественной мысли во Франции в 18 веке. 1958

Влияние Руссо на якобинцев не ограничивалось принципиальными вопросами политической и социальной теории. Это влияние отражалось весьма явственно во всех решениях, во всех действиях якобинского правительства. У Руссо черпали якобинцы аргументы в пользу утверждения законов народным голосованием и выборности должностных лиц, но у Руссо же находили они доводы и в пользу революционной диктатуры. В учении Руссо о верховном праве государства на имущество граждан находили они теоретическое обоснование своих социальных мероприятий: борьбы со спекуляцией, государственного регулирования цен, принудительных займов и т.п. Наконец, Руссо вдохновлял Робеспьера в его борьбе с «атеистами». Для Робеспьера Руссо был «гений свободы», «истинный друг человечества».

Историческое значение философии Руссо определяется не только ее влиянием и ролью в предреволюционной и революционной Франции. Выдвинутые Руссо положения имели гораздо более широкий круг воздействия. Это воздействие проявляется в той или иной мере в самых различных течениях социальной мысли XVIII и начала XIX столетия. Общественные теории Руссо представляют собой сложный комплекс идей. Влияние Руссо испытали на себе и революционный коммунист Бабеф, и мирный утопист Фурье, и анархист Годвин. Произведения Руссо в течение многих лет служили орудием борьбы с существующим строем, с царящими в нем неравенством и эксплуатацией.

Âсвоей критике общественного неравенства Руссо не был, как мы знаем, одинок. В 60-õ è 70-

õгодах XVIII века даже в работах, признающих буржуазные отношения вечными и неизменными, можно найти весьма яркое изображение царящего в обществе неравенства. Очевидно, влияние настроений, питавших мелкобуржуазную критику капиталистических отношений, распространялось весьма широко. Из современников Руссо отрицательное отношение к капитализму с наибольшей последовательностью и резкостью выражает, несомненно, Ленге. Работа Ленге «Теория гражданских законов» получила весьма высокую оценку Маркса.

Ленге (1736—1794), блестящий адвокат, оригинальный и остроумный публицист, пользовался в предреволюционное время большой известностью. Он много писал, и его охотно и много читали.

По своей одаренности он может быть поставлен в один ряд с крупнейшими французскими политическими писателями XVIII века.91 Но его влияние на современников и на последующее

развитие общественной мысли совершенно не соответствует его таланту. Его критика остра, но бесплодна; он совершенно не в состоянии найти выход из тупика своих пессимистических рас-

суждений. Свою полемику против буржуазно-либеральной идеализации физиократов он, по выражению Маркса, полусерьезно-полуиронически облекает в реакционную оболочку.92 Он восхва-

ляет рабство и азиатский деспотизм, защищает иезуитов, идеализирует Тиберия и Нерона. Эти реакционные парадоксы могли развлекать читателей, но, конечно, не могли создать Ленге проч- ного круга последователей. Морально и политически неустойчивый, Ленге вызывал к себе недоверие в прогрессивных литературных кругах. Не стесняющийся в средствах и опасный полемист, он нажил много врагов и почти совсем не имел друзей. Перед революцией Ленге был вынужден эмигрировать и провел ряд лет за границей. Вернувшись во Францию уже после падения абсолютизма, он был обвинен во время террора в «лести деспотам» и кончил свою жизнь на эшафоте.

Общественная теория Ленге, соприкасающаяся в некоторых пунктах с теорией Руссо, приводит читателя к глубоко безнадежным выводам. Ленге, как и другие современные ему

мыслители, начинает историю человечества с естественного состояния. Естественное состояние не допускает ни судей, ни запрещений, ни собственности.93 Люди связаны друг с другом лишь

узами естественных привязанностей. Они ищут себе пропитание, переходя с места на место, и каждый овладевает тем, что ему нужно и чем он может овладеть. Это — первобытная анархия, однако не чуждая известных элементов общественности. Постепенно, в силу различия естественных условий, возникают разделение труда между группами и различия в образе жизни. Одни занимаются охотой, другие переходят к скотоводству и к обработке земли. Разделение труда создает почву для образования настоящего, политического общества, или государства. У земледельцев неизбежно появляется идея индивидуального владения. Но это владение не закреплено никакими законами, никакими общественными соглашениями. Наоборот, условия жизни располагают земледельцев к изолированному существованию, отталкивают их от общения.

91Стоит отметить, что знаменитая речь Базиля о клевете в «Севильском цирюльнике» Бомарше имеет своим прототипом отрывок из одного полемического памфлета Ленге.

92См. К.Маркс. Теории прибавочной стоимости, ч.1, стр.322.

93N.Linguet La theone des loix civiles, t.I. Paris, 1767, p.350.

У охотников должны были обнаружиться первые признаки общества: они объединяются, чтобы легче ловить или убивать свою добычу. Им приходится устанавливать правила ее деления. Затем воинственные охотники нападают на мирных земледельцев и скотоводов, порабощают их и заставляют работать на себя.

Сначала земли остаются по-прежнему общими, но вскоре завоеватели во избежание раздоров решают их разделить. С появлением собственности возникает необходимость в законах для ее обеспечения. Так образуется настоящее, политическое общество. «Общество родилось из насилия и собственность из узурпации». «Узурпация, — иронически заявляет Ленге, — вот то средство, при помощи которого бог установил на земле желательные для него порядки». Собственность — гражданское право. Ее можно назвать естественным правом лишь в том смысле, что она является теперь необходимым условием существования человечества. Ею определяются все политические и социальные учреждения, она служит подлинной целью всякого законодательства. «Дух законов есть освящение собственности», — заявляет Ленге.94 Законы, обеспечивая владения богатых от покушений со стороны бедных, представляют собой «в некотором роде заговор против большинства человеческого рода». Это — укрепления, воздвигнутые для защиты богатства среди неприятельской страны. Законы освящают совершившуюся узурпацию и предупреждают возможность новой узурпации.

Порабощение было первопричиной общества, насилие — его первой связью.95 «Общество — обширная тюрьма, где свободны только те, кто сторожит заключенных».96 Рабство навеки остается фундаментом общества. Сущность общества состоит в том, что богатый освобождается им от труда. Если первой заботой людей было добыть себе пищу, то второй — было изыскание таких средств, которые позволили бы им добывать себе пропитание без труда. Это могло быть достигнуто только присвоением чужого труда. Рабство состоит в принуждении сеять, не получая жатвы, жертвовать своим благополучием благополучию другого, трудиться, ни на что не надеясь.97 Богатство и бедность неотделимы от понятия общества. Провидение предоставляет средства к существованию в соответствии с имеющимся на земле числом живых существ. Если одни живут в изобилии, другим неизбежно не хватает. Богатые жиреют за счет того, что они похищают у бедных. Рост богатства неизбежно означает рост числа обездоленных. Чем общество богаче, тем люди несчастнее. Общество за счет трех четвертей своих членов гарантирует счастье, богатство и безделье небольшому числу имущих, о которых оно только и заботится.98

Ленге не отрицает «естественных прав» человека. Природа, говорит он, свидетельствует во всех сердцах, что люди рождаются свободными и совершенно равными. Но этого счастливого состояния независимости и равенства не существует с момента образования общества, и вернуться к нему нельзя. Основы общественного порядка, связанные с его происхождением, изменить невозможно. Тем более невозможно вырваться из его цепей отдельному человеку. Воспитание, которое дает человеку общество, подавляет в нем голос природы, делает его физически беспомощным. Вернуться к пользованию естественными правами было бы для него гибелью. Да и куда ему бежать от общества: ведь жадность и насилие узурпировали всю землю.99

Теорию возникновения общества из договора Ленге считает фантастической, совершенно неправдоподобной сказкой. Невозможно представить себе, чтобы первобытные люди могли проявить столько разума, предусмотрительности и способности побеждать свои страсти. Добровольное соглашение об образовании общества предполагает в качестве творцов не людей, а какие-то небесные существа. Такой же химерой является и договор между гражданами и носителями власти. Власть имеет тот же источник, то же основание, что и собственность. Этот источник — насилие, освященное затем законами. С этой точки зрения политические законы по существу идентичны законам гражданским.

Договорная теория власти неприемлема для Ленге и по вытекающим из нее практическим выводам. Если власть короля основывается на договоре, то выполнение договора должен кто-то проверять. Но допустить такую проверку — значит открывать дверь спорам о праве проверки и вытекающим из этого бесконечным смутам. Обычно признают суверенов ответственными перед небольшой группой привилегированных. Из такой ответственности происходит лишь то, что монархи вступают в соглашение со знатью, позволяя ей делать в малом масштабе то, что сами монархи делают в большом.

Вячеслав Петрович ВОЛГИН

РАЗВИТИЕ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ во ФРАНЦИИ в XVIII веке

94 La theorie des loix civiles, t.I, p.236.

95 Ibid., p.302.

96 Ibid., t.II, p.517.

97 Ibid., p.244.

98Ibid, t.I, p.353.

99La theorie des lois civiles, t.I, p.181-187.

Так и было в Европе в XI—XV вв. Затем допустили к участию в представительстве нации третье сословие. Но Ленге в отношении представительства третьего сословия проявляет весьма большой скептицизм. Представители третьего сословия, говорит он, избираются из числа самых богатых; их интерес склоняет их больше к тому, чтобы подавлять народ, чем к тому, чтобы его защищать.

Из всех этих рассуждений Ленге делает вывод, что наилучшим политическим строем является такой строй, при котором правитель имеет бесспорный авторитет, при котором никто не имеет права требовать от него отчета. В обсуждении недостатков правления больше риска, чем в терпении. Неограниченная власть — логическое следствие происхождения социального порядка, она этот порядок наилучшим образом обеспечивает. Учиться политике надо у народов Азии, так как они сохранили верность первоначальным принципам общественной организации.100 Так теория общества приводит Ленге к восхвалению азиатского деспотизма и покорности.

Ленге с гневом и сарказмом обрушивается на тех, кто уверяет, что в современных обществах рабство уже более не существует. Ведь отменяя рабство, вовсе не имели в виду уничтожать богатство и его преимущества. Никто и не думал возвращаться к первоначальному равенству. Отказ богатых от своих преимуществ был только видимостью. В этом отношении все должно было остаться в прежнем виде. Большинство должно было остаться в подчинении у незначительного меньшинства, которое присваивает себе все блага. «Таким образом, рабство оказалось увековеченным, но только под более мягким названием».101 Современный рабочий — прямой наследник раба. Их цепи сделаны из одного и того же вещества и только различно окрашены. У одних они черные и кажутся массивными; у других они менее мрачного цвета и кажутся легче; но взвесьте их беспристрастно, и вы не заметите никакой разницы: и те и другие скованы нуждой.102 Больше того: в действительности, утверждает Ленге, положение рабочих хуже положения рабов. Все, что они выиграли, — это преследующий их непрерывно страх голодной смерти, страх, которого не знали их предшественники. При рабстве корыстный интерес хозяина вынуждал его хорошо содержать раба, так как собственнику было выгодно его сохранить. Положение лошадей лучше положения рабочих, так как их пока еще никто не выдумал освобождать. Тень свободы дали рабу лишь затем, чтобы легче его угнетать. «Ядовитый дар свободы», по мнению Ленге, принесли народу короли, которые старались в борьбе с феодалами привлечь сервов на свою сторону. Освобождение рабов не было вызвано ни требованиями христианства, ни соображениями гуманности. Это было дело расчета, выгоды. Уже вскоре многие из сервов поняли, чем эта свобода им угрожает, и начали протестовать. Но их освобождали вопреки их желанию, освобождали, взимая с них деньги за их свободу, превратив свободу в товар. Так образовался современный порядок. Общество распалось на две части— богатых, являющихся собственниками денег и средств существования, и поденщиков, не имеющих никаких ресурсов. С этих пор рабочие никому более не принадлежат. У них нет более хозяев, а следовательно, нет и покровителей, заинтересованных в том, чтобы их защищать. Они потеряли преимущества рабства, а взамен их приобрели ничтожную и непостоянную плату за упорный труд. Так как они бессильны оказать сопротивление, то на них же возложили государственные повинности. «Самое ужасное в том, что ничтожность заработка поденщика сама вызывает еще большее его понижение. Чем более его гнетет нужда, тем дешевле он продается... То, что ему дают, служит скорее средством отсрочить смерть, чем продлить жизнь».103 Условия существования рабочих из века в век ухудшаются. В результате свободный труд бесконечно дешевле труда рабского.

Утверждают, что договор собственника с рабочим — свободный договор. Но рабочий не может прожить несколько дней, не работая. Он не может поэтому настаивать на своих требованиях, и необходимость есть заставляет его идти на условия, диктуемые хозяевами. Свобода рабочего — насмешка. Он свободен, говорите вы. Увы, в том-то и состоит его несчастье; ему нет ни до кого дела, но никому нет дела и до него. Когда в нем нуждаются, его нанимают как можно дешевле. Ничтожная плата, которую ему предлагают, в лучшем случае равна стоимости средств существования, способных поддержать его жизнь в течение того дня, который он отдает в обмен за эту плату. Над ним ставят надзирателей, которые принуждают его спешить со своей работой. Его подгоняют, его понукают, опасаясь, как бы он не утаил, повинуясь изворотливой и простительной лени, половины своей рабочей силы... Когда он кончает работу, его отпускают, как и приняли, с самым холодным безучастием и не заботясь о том, хватит ли ему, если он на другой день не найдет никакой работы, тех 20 или 30 су, которые он получил за свой рабочий день. Да, он свободен! Именно потому мне и жаль его. Именно потому его гораздо меньше щадят при работах, на которые его употребляют.

100Ibid., p.115.

101La theorie des lois civiles, t.II, p.462.

102Ibid., p.510.

103La theone des loix civiles, t.II, p.482—483.

Именно потому менее дорожат его жизнью. Рабовладелец ценил своего раба, потому что ему приходилось платить за него деньги. Но рабочий ничего не стоит нанимающему его распутному богачу... Поденщики родятся, растут и воспитываются для услуг излишеству, не причиняя ему ни малейших издержек,— как дичь, на которую он охотится в своих владениях. Кажется, что богатство, действительно, владеет тем секретом, каким попусту хвастался злополучный Помпеи. Ему стоит только топнуть ногой, и из земли вырастут легионы трудолюбивых людей, оспаривающих друг у друга честь служить ему. Если исчезнет один из множества этих батраков..., оставляемая им пустота незаметна. Она тотчас же заполняется сама собой...104 Говорят, что у них нет господ, но это — простое злоупотребление словом. У них есть господин и самый ужасный, самый деспотический из всех господ — нужда. Она держит их в самой тяжелой зависимости. Если они не находят себе нанимателя, им грозит голодная смерть. Значит ли это быть свободным?105

Крики о свободе в декларации против рабства (Ленге имеет в виду, очевидно, «философов»

— энциклопедистов и физиократов) напоминают те крики, какие издает хищная птица, пожирая голубя, которого она держит в своих когтях. Таково положение рабочих, создающих изобилие для своих хозяев. Это изобилие возникает, по мнению Ленге, из неоплаченного труда рабочих.106 Рабочие, говорит он, возвращаясь домой после истощающего их труда, приносят с собой лишь часть причитающегося им вознаграждения. Говорят, что изобилие богатых является источником существования наемных рабочих. Это все равно, что утверждать, будто река питает впадающие в нее ручьи, а не наоборот. Бедняку платят лишь после того, как он уже заплатил своим трудом, и притом платят меньше, чем уплатил он. Общий вывод Ленге из этой характеристики положения рабочих парадоксально реакционен: рабство выгоднее для населения, чем свобода.

В произведениях Ленге мы находим не имеющую себе равной в литературе XVIII века критику капиталистических отношений. Но, как мы уже говорили, он только констатирует общественное зло, не указывая средств к его устранению. Он предчувствует возможность великой социальной революции, восстания неимущих против имущих. Никогда, говорит он, лишения не были столь убийственны, никогда Европа не была ближе к всеобщей катастрофе, тем более ужасной, что она будет вызвана отчаянием. Аналогию этой будущей катастрофе Ленге видит в восстаниях рабов в древнем Риме. Он считает возможным появление нового Спартака, который призовет своих братьев к борьбе за истинную свободу. Но Ленге не ждет от революции ничего хорошего. Общественное зло неизлечимо. Если бедный потребует восстановления своих прав, это приведет к последствиям, еще более ужасным, чем существующее положение. Общий интерес требует, чтобы положение оставалось таким, каково оно есть.

Мудрец может, по мнению Ленге. посоветовать лишь некоторые улучшения. Желание сделать всех людей счастливыми в государстве — такая же ошибка в политике, как поиски философского камня в химии. Приходится с грустью повторить несчастному: «Страдай и умирай в цепях — такова твоя судьба... Будь доволен своей долей, так как тебе не приходится надеяться на другую».107 Философия должна призывать к терпению, а не к мятежу. Распространение просвещения среди народа опасно. При настоящем состоянии общества у народа есть только руки. «Все потеряно, если он заметит, что у него есть ум».

Реакционные выпады Ленге, даже если их объяснить страстью к парадоксам и к острым полемическим приемам, свидетельствуют в Лучшем случае о большой морально-политической неразборчивости этого талантливого писателя. Своеобразный и яркий представитель литературной богемы XVIII века, он не сумел четко определить свое место в идеологической борьбе, предшествовавшей великой буржуазной революции. Тем не менее Ленге не без основания объявлял себя накануне созыва Генеральных штатов истолкователем страданий и чаяний наиболее многочисленного, наиболее угнетенного класса общества. Его критика общественных противоречий, — а это основное и единственно оригинальное в его идейном наследстве, — должна была неизбежно отталкивать от него в одинаковой мере и буржуазных идеологов, и реакционеров. Хотел того Ленге или не хотел, эта критика классового гнета и эксплуатации будила ненависть к классовому обществу и подготовляла почву для восприятия уравнительных коммунистических идей.

* * *

Из писателей, содействовавших в предреволюционное время своими произведениями распространению умеренно-уравнительных идей, заслуживает известного внимания Жан Пьер Бриссо (1754—1793), во время революции видный деятель жирондистской партии.

104Ibid , p.466—467.

105La theorie des loix civiles, t.II, p.470—472.

106Ibid., p.463.

107Ibid., p.519.

Бриссо происходил из мелкобуржуазной семьи, получил неплохое юридическое образование и уже в очень молодые годы приобрел некоторую популярность как публицист. Среди многочисленных предреволюционных работ Бриссо для нас наиболее интересно изданное им в 1780 г. философское исследование по поводу права собственности и кражи в природе и в обществе.108

Большая часть книги Бриссо посвящена общим рассуждениям о естественных правах человека. Интерес ее заключается, между прочим, и в том, что по ней мы можем видеть, как в XVIII веке теория естественного права использовалась для решения частных вопросов права положительного.

Мир так устроен, говорит Бриссо, что для сохранения и развития одних его частей необходимо разрушение других. Люди тоже подчинены этому закону: для своего существования, подчиняясь потребности самосохранения, являющегося единственным правилом их поведения, они вынуждены разрушать другие тела. Их потребности, единственная естественная норма их поведения, дают им на то право. Такое право разрушать внешние тела для удовлетворения потребностей, т.е. для сохранения самого себя, следует считать естественным правом собственности. Оно простирается на все предметы и его ограничивает только удовлетворение потребностей. Таким образом, в потребностях — цель и оправдание собственности.109 Но из этого логически вытекает, что с удовлетворением потребностей и право собственности прекращается; человек имеет право на то, что ему необходимо, и более ни на что. Право на продукты земли принадлежит тому, кто имеет в них потребность; потребностью же определяется и право на землю. Природа не предоставляет человеку исключительного права на землю, точно так же как она не предоставляет ему исключительного права на воздух, огонь и воду. «Не думайте, — говорит Бриссо, — что священное право собственности дано нам, чтобы есть пищу двадцати человек, тогда как нам достаточно порции одного».110 Создание искусственных потребностей не может вести к расширению пределов права собственности, ограниченных необходимым.

Так как право собственности ограничено, то оно не может быть исключительным: никто не может заявлять исключительных притязаний на какую-либо вещь, ибо эта вещь может понадобиться другому для удовлетворения его потребностей. Согласно закону естественной собственности, голодный бедняк имеет право овладеть куском хлеба для утоления своего голода. Поскольку он голоден, этот кусок принадлежит ему; в голоде — источник его права ио. «У твоей двери, — восклицает Бриссо, обращаясь к богатому, — сотни несчастных, умирающих от голода,

— а ты, купаясь в удовольствиях, считаешь себя собственником того, чем ты владеешь. Ты ошибаешься, все это принадлежит им, таков закон природы».111 Естественное право собственности — только право временного пользования. Ясно, что понятие собственности, как естественного права (dans la nature), совершенно не совпадает с понятием собственности в праве положительном: «Француз имеет столько же прав на дворец Могола, на сераль султана, сколько сами Могол и султан». В естественном порядке собственность преходяща, в общественном — она постоянна и исключительна.

Как же развилось современное право собственности, при котором один обладает благами, достаточными для удовлетворения потребностей сотни людей, тогда как эта сотня умирает с голоду? Бриссо отвечает на этот вопрос резко и определенно: единственный источник существующего права собственности — узурпация. Собственность общественного порядка — результат человеческой жадности; право первого захвата не может быть признано достаточным для ее обоснования и оправдания. Она — не естественное право, а социальное изобретение, по самой своей основе противоречащее естественному праву. Допускаемое в обществе расширение границ права собственности — преступление против законов природы, так как оно совершается за счет прав других индивидов. Собственность общественного порядка исключительна и сохраняет свою силу по удовлетворении потребности, что явно противоречит определению естественной собственности.112 Непонятно, говорит Бриссо, как можно было лишить людей их естественной собственности. Установление гражданской собственности, простирающейся на излишки, лишило не обладающих ею людей возможности удовлетворять их естественные потребности, разрушило первоначальное равенство, создало богатство и бедность, разделило общество на два враждебных класса. Полное равенство, утверждает Бриссо,— недостижимо. Но неравенство в наших обществах достигло чудовищных размеров. Общественные законы, с сочувствием

108J.Ð.Ârissît de Warvillå. Recherches philosophiques sur le droit de propriete et sur le vol dans la nature et dtjns la societe. Paris, 1880.

109Bibhotheque philosophique du legislateur, par J.P.Brissot de Warville, t.VI. p.274.

110Ibid , p.322.

111Ibid, p.289.

112Bibliothegue philosophique..., t.VI, p.328.

повторяет Бриссо слова Т.Мора, представляют заговор сильных против слабых, богатых против бедных.113 В настоящее время естественный порядок настолько извращен, что люди называют

преступлением, если несчастный, лишенный своего естественного права, заявляет претензии на чужую собственность, чтобы спастись от голодной смерти. «Посудите, как мы далеки от природы: в естественном состоянии вор — богатый, тот у кого есть излишек; в общественном — вор тот, кто отбирает излишки у богатого».114

Следует сказать, что учение о связи естественного права собственности с потребностями человека защищал в XVIII веке не один только Бриссо. Некоторые черты этой концепции мы находим и у других мыслителей его времени. Наиболее отчетливо она разработана у английского политического теоретика конца XVIII века Вильяма Годвина. Годвин же делает интересную попытку наметить план такого общественного преобразования, которое обеспечит соответствие собственности потребностям. У Бриссо мы встречаем иногда восхваление первоначальной общности имуществ, неопределенные пожелания об установлении порядка, при котором труд человека обеспечил бы его существование. Но все это — случайные замечания; по существу Бриссо делает из своей весьма «революционной» теории собственности лишь очень скромные практические выводы, соответствующие основной цели его работы — доказательству излишней суровости и несправедливости существующих уголовных законов.

Установив, что по естественному праву настоящий вор — богатый, что бедный, который отнимает у него имущество, лишь восстанавливает свое поруганное право, Бриссо в заключение все же призывает к защите гражданской собственности, т.е. того же самого вора — богатого, и признает заслуживающим наказания — пусть более легкого — покушающегося на эту собственность бедняка. Все, чего требует Бриссо, это смягчения законов против воровства: отмены смертной казни и полного освобождения от наказания в тех случаях, когда кража совершена под влиянием голода. Чтобы затушевать свой отказ от всяких общих выводов, Бриссо пользуется методом, нам уже знакомым. Подобно Руссо он заявляет, что возвращение к естественному состоянию невозможно: оно для нас страна химер — не более; то, что хорошо в естественном состоянии, не годится для человека в обществе. Но если так, то все рассуждения Бриссо о естественном праве собственности утрачивают всякое практическое значение даже в качестве основы для тех скромных выводов, которые из них делает Бриссо.

Теория Бриссо мало оригинальна. Общая характеристика естественного порядка, критика порядка общественного — все это явно восходит в конечном счете к Руссо. Тем не менее некоторые формулировки Бриссо привлекли к себе в свое время общественное внимание. Историки конца XIX—начала XX века не раз отмечали, что у Бриссо встречается уже в сущности положение, провозглашенное позднее Прудоном: собственность есть кража. Укажем также, что установленное Бриссо противоположение естественной собственности и собственности гражданской сыграло, повидимому, известную роль в революционное время в качестве обоснования более грубого противоположения имущества необходимого (necessaire) и имущества излишнего (superflu). Путем такого обоснования мелкая собственность, как имущество необходимое, получала санкцию естественного права, а собственность крупная, как имущество излишнее, этой санкции лишалась.

3.Ì À Ð À Ò

Âполитической литературе XVIII века своеобразное место занимают «Цепи рабства» — одно из ранних произведений Марата, впоследствии выдающегося деятеля буржуазной революции. Марат (1743—1793) родился в Невшателе, в Швейцарии, в бедной многодетной семье чертежника

èпреподавателя иностранных языков. Получив первоначальное образование на родине, Марат уже с 16 лет был вынужден самостоятельно добывать себе средства к существованию. В течение двух лет он жил в Бордо, состоя воспитателем детей в доме крупного бордоского судовладельца и работорговца. В 1762 г. он переехал в Париж. И в Бордо и в Париже Марат ревностно занимался пополнением своих знаний. Он изучал, с одной стороны, произведения французских просветителей, своих старших современников — Монтескье, Вольтера, Руссо, Гельвеция, с другой стороны — естественные науки и, в частности, медицину. В 1765 г. мы видим Марата уже в Англии. Здесь он быстро приобрел себе значительную популярность в качестве врача. Здесь же, в

Эдинбургском университете, Марат получил ученую степень доктора медицины. «Цепи рабства» были изданы Маратом анонимно в Лондоне на английском языке в 1774 г.115

113Theorie des lois criminelles, t.I, p.3 (ñì. â êí.A.Liñhtenbergeã. Le socialisme au XVIII siecle. Paris. 1895, p.18).

114Bibliotheque philosophique..., p.332—333.

115J.P.Marat. The chains of slavery. London, 1774.

Книга, по словам самого Марата, была выпущена им в свет как отклик на разгоревшуюся в эти годы в Англии политическую борьбу против правящей олигархии. Она предназначалась для английских читателей и потому Марат очень широко использовал в ней английский материал. Тем не менее «Цепи рабства» — документ большого значения для истории французской политической мысли. Дело не только в том, что Марат был француз по рождению и по воспитанию: его первая политическая работа дает нам представление об очень существенном оттенке в политических настроениях французского общества в середине XVIII века, притом об оттенке, лишь слабо отраженном в литературе.

Содержание «Цепей рабства» далеко выходит за рамки злободневного политического памфлета. Марат ставит в своей работе ряд основных, общих вопросов политической теории. Несколько лет спустя, в 1780 г., он вновь вернулся к этому кругу вопросов в своей второй предреволюционной работе — «Проект уголовного кодекса». Некоторые положения, бегло намеченные в «Цепях рабства», получили в «Проекте уголовного кодекса» более обстоятельную разработку. В разгар революции, в 1793 г., Марат переиздал «Цепи рабства» на французском языке. Это издание отличается от первого: в нем имеется ряд новых разделов и некоторые изменения в первоначальном тексте. В дальнейшем мы пользуемся материалом «Проекта уголовного кодекса» и второго издания «Цепей рабства» во всех тех случаях, где это оказывается необходимым для более глубокого понимания социально-политической концепции Марата.

Центральная проблема «Цепей рабства» — деспотизм. Автор ставит себе целью показать, как возникает деспотизм, при помощи каких средств укрепляет деспот свою власть над народом, каковы возможные пути борьбы народов за свою свободу. Первостепенное значение этого круга вопросов для жизни современных ему обществ Марат считает совершенно несомненным. Наблюдения над политической деиствительнстью, утверждает Марат, приводят к той мысли, что государи повсюду шествуют к деспотизму, а народы — к рабству, что человечеству не суждено быть свободным.116 Марат, однако, не разделяет этого пессимистического вывода, он считает борьбу за свободу народа, при всех ее трудностях, возможной и целесообразной — и его книга является горячим памфлетом, направленным против деспотизма, в защиту дела народа. Эта практическая революционная целеустремленность «Цепей рабства» резко отличает работу Марата от других политических трактатов того же времени.

Деспотизм не есть, по мнению Марата, нечто случайное для жизни человеческого общества. Во французском издании «Цепей рабства» Марат утверждает, что предпосылки возможности деспотизма заложены в самой природе человека, в естественных склонностях человеческого сердца. Человеку присуще стремление всегда быть первым, стремление, которое Марат, как и Гельвеций, и, может быть, следуя Гельвецию, именует любовью к власти. Это стремление в политической жизни всегда ведет к злоупотреблению властью и в конце концов к установлению деспотизма. В сущности, продолжает Марат там же, уже самое возникновение государства является ступенью к деспотизму. Возникновение государства связано с насилием. Законы почти везде создавались как меры охраны спокойного пользования плодами грабежа.117 Если народ доверяет власть над обществом государю и поручает охрану законов чиновникам, рано или поздно злоупотребление властью приведет к тому, что народ окажется порабощенным теми, кого он избрал своими правителями. Он увидит, что его свобода, его имущество, его жизнь всецело зависят от воли тех, кому он поручил их охрану.118 В своем изображении процесса возникновения деспотизма Марат исходит, очевидно, из той мысли, что нации в своих первоначальных конституциях устанавливают некоторые положения, обеспечивающие их свободу,— иными словами, из теории общественного договора. Цель политического союза — общее благо, обеспечение безопасности, свободы и собственности его членов. Каковы бы ни были притязания тех, кто повелевает народами, эти высокие принципы должны быть неприкосновенными.119

Государи начинают обычно свое наступление на права народа вовсе не с грубого нарушения законов. Чтобы поработить подданных, они прежде всего стараются их ослепить. Пока народы вдохновлены идеями свободы, они ненавидят деспотизм и бдительно следят за действиями правителей. Государь старается в это время казаться «отцом народа», защитником справедливости и свободы. Он развлекает народ праздниками и забавами, создает грандиозные сооружения. Постепенно народ приходит к заключению, что его свободе ничто не угрожает, и теряет свою бдительность, полагая, что он может жить спокойно под сенью своих законов.

116The chains... Introduction, p.1.

117J.P.Màrat. Les chaines de l'esclavage. Paris, 1793, p.24 è ñë.

118The chains… Introd., p.2-3.

119The chains…, p.185.

Он не видит надвигающегося деспотизма, не замечает цепей, скрывающихся под цветами. Между тем государь путем незаметных нововведений начинает постепенно прокладывать себе дорогу к абсолютной власти. Со всеми новшествами, пагубными для свободы, народу необходимо бороться при появлений первых их признаков. С застарелым злом трудно бороться. Но народ, утверждает Марат, не обращает на эти нововведения должного внимания и не оказывает им должного противодействия. По мнению Марата, народы зачастую при создании первых конституций проявляли недостаточную заботу о том, чтобы конституции обеспечивали сохранение их свободы. По мере того как народ удаляется от этого бурного времени, представление о свободе постепенно тускнеет в его сознании. Если народ не думает о том, чтобы время от времени восстанавливать изначальные принципы политического сообщества, он с течением времени утра- чивает представление о своих правах.120 Для еще большего укрепления своей растущей власти монархи стремятся разложить народ: для свободного правления гражданская добродетель важнее, чем разумная конституция. В руках монарха есть все возможности для развращения народа: подкупы, подачки, должности, раздача земель, пенсии и т.п. С гибелью добродетели интересы родины теряют свое значение для граждан. Все стремятся к личным выгодам, а не к общественному благ.121 Забывая о своих правах, постоянно видя во главе общества государя, постоянно повинуясь его повелениям, они начинают в конце концов считать его единственным повелителем и готовы скорее покориться самому жестокому угнетению, чем наказать «помазанника божия».122

Отметим, что нарисованную им здесь картину роста государственной власти и возникновения деспотизма Марат во французском издании «Цепей рабства» дополняет и в известном смысле осложняет рассуждениями об основных этапах развития обществ и о месте в этом развитии деспотизма. Подобно Руссо и Гельвецию Марат склонен изображать процесс развития человеческого общества как процесс, аналогичный развитию индивида. При рождении гражданского общества, говорит он, народ отличается суровыми и простыми нравами, силой, храбростью, презрением к страданиям, грубым здравым смыслом, гордостью, любовью к независимости. Пока нации сохраняют эти черты, они находятся в периоде детства.123 Затем, накопляя мастерство, знания, развивая военное дело, изящные искусства, производство и торговлю, усваивая мягкие и утонченные нравы, они проходят постепенно возраст юности и зрелости, за которыми следуют вырождение и гибель. По мере того как народы продвигаются по этому пути, рост потребностей ставит их во все большее и большее подчинение тем, кто ими повелевает. Во время своего детства народы пользуются наибольшей независимостью; в старости у них не остается даже воспоминания о ней.124 Таким образом, Марат (как и Гельвеций) склонен связывать деспотизм со старостью наций.

Стремясь, очевидно, найти для народа выход из того состояния безнадежности, на которое обрекает его по существу теория возрастов, Марат делает к ней, развивая мысль Руссо, весьма существенную поправку. Политический организм, говорит он, имеет известное отличие от организма животного. Иные народы обладают искусством не поддаваться власти времени и сохранять на протяжении веков силу юности. Для достижения такого результата требуются известные усилия со стороны народа; народу грозит порабощение, если он предоставит вещам идти так, как они идут сами по себе, и не окажет этому противодействия, создав мудрую конституцию.125

** *

Âхорошо устроенном обществе, говорит Марат в своем обращении к англичанам, написанном одновременно с «Цепями рабства», законным сувереном является нация в целом, все граждане государства, взятые вместе (le corps de la nation). Марат решительно отвергает встречающееся, по его словам, даже у передовых писателей, — очевидно, имеется в виду Гольбах, — применение термина «суверен» по отношению к монарху. Воля суверена осуществляется как единение воль всех граждан. Только нация вправе издавать законы или непосредственно, или через своих представителей. Суверен так же свободен в своих действиях,

как в естественном состоянии свободен индивид. Не государь определяет и ограничивает права нации, а нация определяет и ограничивает прерогативы государя.126

120Chains. Introduction, p.2—3.

121The chains..., p.22.

122Ibid., p.185.

123Les chaines. ., p.25—26.

124Ibid.

125Ibid., p.27.

126Les chaines..., p.331—333; Discours aux Anglàis le 15 avril, 1774.

Но история, как мы уже видели, показывает нам иную картину — картину царящих повсюду деспотизма и рабства. Закон в существующих обществах — не выражение воли народа, а только приказ надменного владыки. Лишь он создает законы и он же, если это ему выгодно, их нарушает или обходит. Закон склоняется перед сильными и непреклонен к слабым. Законы должны быть направлены к общему благу и общи для всех. В действительности они служат одной лишь части нации и ни во что не ставят другую, освящая порядок угнетения человека человеком,— порядок, при котором большинство простого народа порабощено меньшинством — кучкой сильных. Да погибнут эти законы, созданные во вред роду человеческому! — восклицает Марат.127

Рассматривая вопрос об условиях, обеспечивающих прочность извращенного политического порядка, Марат указывает прежде всего на невежество. Невежество, говорит он, порождает ложные мнения, позволяющие государям стать неограниченными владыками. Невежество накладывает повязку на глаза народов, мешает им познать свои права, почувствовать их цену и защищать их. Невежество делает народы жертвой сеящих ложь поучений, связывает им руки, надевает на их шею ярмо. Невежество побуждает людей благоговеть перед тиранами, как перед богами.128 Недостаточность развития человеческого разума, недостаточность знаний делает народ добычей разбойников, которые ими правят. Отсутствие у людей ясного представления о свободе и о тирании позволяет правителям держать их в рабстйе.129 Глупость народов всегда выгодна правителям.

Чувствуя несправедливость своих притязаний, тираны боятся просвещения народа, боятся, что народ поймет свои права. Они стремятся поэтому лишить народ всякой возможности просвещения: преследуют литературу, запрещают подданным выезжать за границы государства, обрушивают кары на людей, которые поднимают свой голос в защиту свободы или пытаются разоблачать темные дела правительства, затыкают рот всем недовольным, словом, всячески препятствуют пробуждению народа от его летаргического сна.130

В своей борьбе против просвещения народа монархи находят себе помощников в лице юристов и духовенства. Юристы, риторы, состоящие на жалованье у правителей, упорно кричат о том, что только государи имеют право повелевать, что подданные имеют лишь право повиноваться. Наши писатели, говорит Марат, извращают все понятия. Террор и опустошение они называют искусством управления, узурпацию — расширением прерогатив, двоедушие и предательство — дипломатическим искусством, нарушения права и убийства — актами большой политики. Государя они называют «отцом народа», благодетелем рода человеческого.131 Эти ядовитые рептилии, отравляющие общественное сознание, возводят рабство в систему, стремясь превзойти друг друга в низости. Эти подлые люди утверждают, что у государей нет по отношению к народам никаких обязательств, что только государям принадлежит суверенитет, что их власть выше законов. Они уверяют народ в том, что государи имеют право делать все, что им заблагорассудится, ни с кем не советуясь, считаясь лишь с богом, от которого будто бы исходит их власть. И народ, слыша непрерывно, что государи — его абсолютные повелители, в конце концов начинает этому верить, повторяет эти уроки своим детям, и те проникаются слепым уважением к предрассудкам своих отцов. Так почтение к королевскому авторитету запечатлевается во всех душах, и все проникаются убеждениями в своей обязанности покорно нести его гнет.132

Еще более существенную поддержку находит деспотизм в религии. Марат не склонен полностью отвергать религию как абсолютное общественное зло. Он, подобно Робеспьеру и многим другим деятелям эпохи якобинской диктатуры, считает, что религия может даже быть полезной для общества, может стать оплотом свободы. Но реальные исторические религии, религиозные суеверия, умеряя страдания людей ложными надеждами, служат, по его мнению, средством порабощения народа. Религии всегда протягивают руку помощи деспотизму. В частности, христианская пропаганда, направленная против любви к мирским благам, тем самым направлена также против любви к свободе, ибо эти страсти человека, по мнению Марата, тесно связаны одна с другой. Подводя итоги этим рассуждениям и явно следуя в этом вопросе за Мелье и Гольбахом, Марат говорит о союзе священников с монархами, как о важнейшей силе, поддерживающей деспотизм.133

127 Наиболее четко этот ряд мыслей дан Маратом в его работе «Проект…» См. Ж.-П.Марат. Избранные произведения.

128The chains..., p.98—99.

129The chains..., p.103.

130Ibid., p.99 è ñë.

131Ibid , p.106—107.

132Ibid., p.231.

133The chains, ð.119.

Но история, как мы уже видели, показывает нам иную картину — картину царящих повсюду деспотизма и рабства. Закон в существующих обществах — не выражение воли народа, а только приказ надменного владыки. Лишь он создает законы и он же, если это ему выгодно, их нарушает или обходит. Закон склоняется перед сильными и непреклонен к слабым. Законы должны быть направлены к общему благу и общи для всех. В действительности они служат одной лишь части нации и ни во что не ставят другую, освящая порядок угнетения человека человеком,— порядок, при котором большинство простого народа порабощено меньшинством — кучкой сильных. Да погибнут эти законы, созданные во вред роду человеческому! — восклицает Марат.127

Рассматривая вопрос об условиях, обеспечивающих прочность извращенного политического порядка, Марат указывает прежде всего на невежество. Невежество, говорит он, порождает ложные мнения, позволяющие государям стать неограниченными владыками. Невежество накладывает повязку на глаза народов, мешает им познать свои права, почувствовать их цену и защищать их. Невежество делает народы жертвой сеящих ложь поучений, связывает им руки, надевает на их шею ярмо. Невежество побуждает людей благоговеть перед тиранами, как перед богами.128 Недостаточность развития человеческого разума, недостаточность знаний делает народ добычей разбойников, которые ими правят. Отсутствие у людей ясного представления о свободе и о тирании позволяет правителям держать их в рабстйе.129 Глупость народов всегда выгодна правителям.

Чувствуя несправедливость своих притязаний, тираны боятся просвещения народа, боятся, что народ поймет свои права. Они стремятся поэтому лишить народ всякой возможности просвещения: преследуют литературу, запрещают подданным выезжать за границы государства, обрушивают кары на людей, которые поднимают свой голос в защиту свободы или пытаются разоблачать темные дела правительства, затыкают рот всем недовольным, словом, всячески препятствуют пробуждению народа от его летаргического сна.130

В своей борьбе против просвещения народа монархи находят себе помощников в лице юристов и духовенства. Юристы, риторы, состоящие на жалованье у правителей, упорно кричат о том, что только государи имеют право повелевать, что подданные имеют лишь право повиноваться. Наши писатели, говорит Марат, извращают все понятия. Террор и опустошение они называют искусством управления, узурпацию — расширением прерогатив, двоедушие и предательство — дипломатическим искусством, нарушения права и убийства — актами большой политики. Государя они называют «отцом народа», благодетелем рода человеческого.131 Эти ядовитые рептилии, отравляющие общественное сознание, возводят рабство в систему, стремясь превзойти друг друга в низости. Эти подлые люди утверждают, что у государей нет по отношению к народам никаких обязательств, что только государям принадлежит суверенитет, что их власть выше законов. Они уверяют народ в том, что государи имеют право делать все, что им заблагорассудится, ни с кем не советуясь, считаясь лишь с богом, от которого будто бы исходит их власть. И народ, слыша непрерывно, что государи — его абсолютные повелители, в конце концов начинает этому верить, повторяет эти уроки своим детям, и те проникаются слепым уважением к предрассудкам своих отцов. Так почтение к королевскому авторитету запечатлевается во всех душах, и все проникаются убеждениями в своей обязанности покорно нести его гнет.132

Еще более существенную поддержку находит деспотизм в религии. Марат не склонен полностью отвергать религию как абсолютное общественное зло. Он, подобно Робеспьеру и многим другим деятелям эпохи якобинской диктатуры, считает, что религия может даже быть полезной для общества, может стать оплотом свободы. Но реальные исторические религии, религиозные суеверия, умеряя страдания людей ложными надеждами, служат, по его мнению, средством порабощения народа. Религии всегда протягивают руку помощи деспотизму. В частности, христианская пропаганда, направленная против любви к мирским благам, тем самым направлена также против любви к свободе, ибо эти страсти человека, по мнению Марата, тесно связаны одна с другой. Подводя итоги этим рассуждениям и явно следуя в этом вопросе за Мелье и Гольбахом, Марат говорит о союзе священников с монархами, как о важнейшей силе,

поддерживающей деспотизм.133

Вячеслав Петрович ВОЛГИН

РАЗВИТИЕ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ во ФРАНЦИИ в XVIII веке

127 Наиболее четко этот рядМосквìû ëåéà:äàíИЗДАТЕЛЬСТВОМаратом в его работеАКАДЕМИИ«Проект…»ÍÀÓÊÑì. ÆÑÑÑÐ.-П.Марат. 1958. Избранные произведения.

128The chains..., p.98—99.

129Vive Liberta и Век Просвещения, 2009

The chains..., p.103.

130Ibid., p.99 è ñë.

131Ibid , p.106—107.

132Ibid., p.231.

133The chains, ð.119.