632 Глава 10. Наука и метафизика
говорит, что законы природы должны исключительно «выводиться из явлений», но эта выводимость (которую впоследствии стали называть «индукцией») никогда не может даровать несомненности, даруемой всеобщностью, как вскоре доказала критика Юма.
Теперь мы легко можем проследить путь, ведущий от Галилея к Канту. У Галилея Кант взял непостижимость сущности и невозможность познать сверхчувственное, с Галилеем (и Ньютоном) он разделял тезис о том, что только опыт дает содержание нашему знанию, с Юмом он согласился в том, что опыт не может даровать всеобщности, а только практически надежную общность. Тем не менее он хотел вернуться к ней как к предпосылке эмпирического знания, в форме априори разума, как мы видели.
10.3.1. Нужны ли науке априорные универсалии?
Давайте теперь отложим в сторону то, что мы говорили о том, что научное исследование фактически начинается с некоторого восприятия мира на уровне здравого смысла, которое уже организовано согласно нескольким гештальтам, и спросим, может ли наука в своей специфической работе обойтись без некоторых заранее сложившихся универсальных унификаций. Это, конечно, не так. Возьмем, например, ньютоновскую физику (как утверждалось, «выведенную исключительно из опыта»). Нетрудно видеть, что даже простой закон f = ma не вознакает из чистого опыта, не только в попперовском смысле того, что он был «угадан», прежде чем проверен, но и в том смысле, что он предполагает определенный способ «смотреть на вещи». Например, сила, заменившая прежнее понятие причины ускорения, имеет все черты традиционной «действующей причины»; более того, она мыслится как причина, действующая на тела «снаружи». (Это был, возможно, неосознанный, но глубокий ход, поскольку традиционные причины чаще всего мыслились как телеологические, движущие тела «изнутри» к их «естественной цели»). В то же время масса играет древнюю роль «материи» (она фактически определяется как «количество материи») и «субстанции» (того, что остается постоянным при любых изменениях). Не говоря уже о таких понятиях, как пространство, время и действие на расстоянии, которые метафизически обсуждались и оспаривались со времен Ньютона до наших дней. Конечно, верно, что рассматриваемый закон был открыт с использованием опыта, но
10.3. Современная наука как неметафизический род познания |
633 |
несомненно, что это стало возможным благодаря тому, что он был задуман в уже существующих концептуальных рамках, предоставивших универсальные элементы для его формулировки; некоторые из них мы указали6.
10.3.2. Метафизика как предпосылка науки?
Можно ли универсальный фон, или концептуальные рамки, о которых мы говорили, назвать «метафизическими»? Мы, конечно, чувствуем некоторую «аллергию» к такому словоупотреблению, особенно поскольку видели, что наука могла начаться с некоторого «освобождения» от метафизики, а позитивистская философия, не в меньшей мере нежели антипозитивистская, почти что убедила нас, что наука и метафизика – непримиримые враги. (Кажется, что подтверждение прав одной с необходимостью требует отрицания прав другой.) Однако, если взять метафизику в первом из двух ее основных значений, т.е. как исследование наиболее общих черт реальности, – вопрос можно увидеть в гораздо менее полемическом свете. С этой точки зрения метафизика выступает как развертывание общих условий познаваемости реальности, и в этом смысле она неизбежна. Всякий, начинающий говорить о чем-то, должен как-то это что-то понимать, а в этом «както» отразиться, в свою очередь, его понимание других, более общих черт реальности. В этом смысле невозможно не иметь неявной (иногда и неосознанной) метафизики, формулируемой на разных уровнях. Наука здесь не исключение, поскольку она не может существовать, не используя какие-то критерии познаваемости, предшествующие ее специфической работе.
На самом деле, подробное представление философского исторического фона, на котором происходила Научная Революция, данное в первой главе этой книги, не только показывает, в каком точном смысле современное естествознание началось с «освобождения от метафизики». (Это освобождение состояло в отказе от претензии на то, что уловление «сущности» природных тел является предпосылкой познания их конкретного поведения как дедуктивно необходимого следствия сущности.) Оно также показало, что определение фактического предмета естествознания состоит в выборе конкретной области, а именно области свойств. И такое определение было выполнено путем явной ссылки на метафизические доктрины, выработанные
634 Глава 10. Наука и метафизика
схоластической философией и остававшиеся предметом внимания наиболее выдающихся философов и ученых XVIII столетия. В этом смысле неверно говорить, что Научная Революция была отказом от метафизики вообще. Она скорее предоставила новой науке общие метафизические рамки, уточнение которых включало бы выработку стандартов познаваемости.
Дискурс, проведенный в этом разделе, показался бы гораздо более мирным и приемлемым, если бы мы говорили не о метафизике, а об онтологии, поскольку второй из этих терминов не вызывает тех неосознанных отрицательных реакций, какие часто вызывает термин «метафизика». Не надо, однако, забывать, что термин «онтология» был придуман только в XVII столетии и именно как обозначение подобласти метафизики, т.е. того, что называлось «общей метафизикой», понимаемой по существу в классическом смысле учения о реальности как таковой. Эту общую метафизику следовало отличать от «специальной метафизики», занимавшейся некоторыми большими подобластями реальности, такими как физический мир, душа человека и Бог. В последующие времена положение несколько изменилось,
втом смысле, что онтология получила полное признание как респектабельная философская дисциплина, которую можно делить на общую онтологию и частные онтологии. В этом духе можно сказать, что онтология занимается анализом различных «родов реальности» (что присутствовало и в классической традиции, как мы уже отметили). В частности, этот взгляд отражался в понятии онтологий отдельных областей, который мы также приняли в этой книге для обозначения объектов разных наук. До сих пор мы характеризовали такие области объектов, или региональные онтологии, через критерии референции, испльзуемые различными конкретными науками, упоминая также время от времени, что специфика области объектов влечет также различие в характере аргументов и «критериев строгости», используемых
вразных науках. Теперь мы можем добавить нечто, что должно быть совершенно очевидным, а именно что любая онтологическая область характеризуется также своими онтологическими принципами, являющимися отчасти уточнением или специализацией наиболее «общих онтологических» (т.е. метафизических) принципов, а отчасти имеющими статус гипотетических исходных предположений (пресуппозиций), для которых не приводится ни убедительных рациональных аргументов, ни эмпирических свидетельств. Например, абсолютное
10.4. Взаимная динамика метафизики и науки 635
время и абсолютное пространство являются такими онтологическими принципами ньютоновской механики, но не принимаются в теории относительности. Ясно, что когда мы переходим от физики к биологии, психологии, социологии и другим наукам, соответствующие онтологические принципы тоже должны в значительной степени меняться. Это – убедительный аргумент против любых форм редукционизма; он должен также помочь нам понять, в каком смысле существуют несоответствия между разными научными теориями, и причины этих несоответствий. Например, мы уже ответили, что квантовая механика не фальсифицирует классическую, поскольку операциональные критерии у этих двух теорий разные. Теперь мы можем добавить, например, что некоторые «удивительные» или «поразительные» высказывания специальной теории относительности, приводившие
внедоумение многих ученых, которые пытались объяснять при помощи сложных «интерпретаций», могут утратить свою парадоксальную видимость, если мы поймем, что они были парадоксальными только потому, что о них судили в рамках онтологии классической механики,
вто время как они естественны и могут приниматься в буквальном смысле, если рассматривать их должным образом в рамках онтологии специальной теории относительности, в которой, в частности, абсолютность времени и пространства уже не являются предполагаемыми онтологическими принципами7.
На самом деле всякий раз, когда развитие какой-либо науки представлялось как «освобождение от метафизики», речь шла об отказе от некоторых конкретных метафизических рамок и принятии (часто неосознанном) других. Например, отказ от детерминизма в квантовой физике не означал исключения из микрофизики всяких метафизических взглядов, а просто замену прежней «классической» детерминистской метафизики природы на новую, индетерминистскую. Гораздо разумнее осознавать метафизику, которую имеешь, чем иметь ее, не осознавая этого.
10.4..ВзАимнАя.динАмикА.метАфизики.и.нАуки.
Два главные препятствия затрудняли лучшее понимание отношения между метафизикой и наукой. Первое из них – представление, что метафизика есть чисто априорная спекуляция, догматически претен-
636 Глава 10. Наука и метафизика
дующая навязывать свои вечные, неизменные и абсолютные «принципы» другим формам познания, и в частности науке. Второе – что метафизика рассматривает науку как некоторое следствие или приложение своих догматов. Оба эти мнения ложны, и мы покажем это, начав со второго.
Отношение между наукой и метафизикой подобно отношению между экспериментами и теорией в науке. Как мы уже говорили, эксперименты предполагают теорию, поскольку они планируются и выполняются с использованием понятий, законов, методов некоторой теории и с целью ответить на «вопросы», задаваемые в этой теории. В этом смысле они «зависят» от теории. Однако их исход от нее не зависит, и он неизбежно вносит в нее некоторую модификацию. Как мы уже подчеркивали, если эксперимент успешен, он не только «подтверждает» или «подкрепляет» теорию, но и фактически обогащает ее, добавляя новую подробность к гештальту области объектов, о которой говорит теория. Если эксперимент дает «отрицательный» результат, теорию нужно модифицировать, предлагаемый ею гештальт оказывается не вполне адекватным, и, может быть, от него придется отказаться и заменить другим. То, что мы сказали об экспериментах, можно с некоторыми модификациями повторить и о «данных» теории. Короче (как мы подробно рассматривали в разд. 6.3), имеет место непрерывная обратная связь между гештальтом и его компонентами: глобальная картина, предлагаемая первоначальным гештальтом, испытывается путем анализа ее деталей; некоторые из них, не рассмотренные ранее, и исход этого рассмотрения совершенно открыты. Если мне показали фотографию, я могу с первого взгляда принять ее за портрет моего старого друга, а после тщательного рассматривания я могу либо подтвердить это мнение (и даже обнаружить незамеченные мною раньше детали внешности моего друга), или «узнать», что это фотография совсем другого человека.
Чем теории являются по отношению к экспериментам и данным опыта, тем являются метафизические рамки по отношению к научным теориям. Они – гештальты более высокого порядка, в которых оформляются теории. Следовательно, теории «зависят» от этих более общих критериев познаваемости, но не «выводятся» из них и взаимодействуют с ними в петле обратной связи, которая, во всяком случае, вызывает изменения (разной степени серьезности) метафизического фона. Например, классическая механика, с ее неявным приравнива-
10.4. Взаимная динамика метафизики и науки 637
нием понятий причины и силы, постепенно привела к ограничению понятия причинности до «эфффективной» причинности и даже закономерности (как это очевидно и у Юма, и в «Критике чистого разума»). Это в свою очередь привело к неосознанному отождествлению причинности с детерминизмом, так что, когда детерминизму был брошен вызов квантовой физикой, «принцип причинности», казалось, был опровергнут. Но это стимулировало критический пересмотр этого принципа, приведший к отличению его от детерминизма и к добавлению новых уточнений и различений к тем, которые уже были введены на протяжении истории философии. Несправедливо было бы сказать, что метафизики испробовали все возможные средства для «спасения» своего «вечного» принципа причинности, утверждающего, что всякое изменение имеет причину. Правильно будет сказать, что многие философы пытались понять, как можно критерий познаваемости, обеспечиваемый принципом причинности, преобразовать так, чтобы справиться с относительностью и квантовой физикой. На самом деле это означает настоящую «перегештальтизацию» этого принципа (который, кстати, переформировывался сотни раз в истории философии, так что не существует никакой недвижимой и неприкасаемой его формулировки). Суммируя: существует не только влияние метафизических рамок на научные теории (как теперь показал ряд философов), но и не менее значимое влияние научных теорий на метафизику, и этот вопрос может заслуживать большего внимания философов, чем он получал до сих пор. Все это легче выразить, если рассматривать эти «перегештальтизации» не как переформулировки метафизического принципа как такового, а скорее как модуляции этого принципа в разные онтологические принципы разных наук в смысле, обсужденном в разд. 10.38.
Высказанные выше соображения проложили путь к обсуждению первого упомянутого выше тезиса – что метафизика есть догматическая априорная спекуляция. Только незнание истории философии может допустить защиту такого тезиса. Метафизика всегда была попыткой глубоко понять реальность, сделать ее познаваемой; и в этом смысле ее установка не отличается от установки науки в разных ее специфических областях. В этом смысле метафизика отличалась тщательной выработкой своих понятий, в гораздо большей степени, чем формулировкой догматов. Эти понятия использовались для ответа на фундаментальные вопросы или проблемы (история философии
638 Глава 10. Наука и метафизика
насчитывает гораздо более вопросов, чем ответов), и эти проблемы тоже были очень «конкретными» (конечно, если мы были способны увидеть их в их историческом контексте). Очевидно, только немногие из них касались понимания физического мира, и этим объясняется, почему многие метафизические доктрины, породившие эпистемологические, логические, моральные, экзистенциальные и политические проблемы, могут создавать впечатление далеких от интеллектуального стиля науки; но было бы наивным претендовать на то, что все интересное и важное должно быть связано с наукой.
Во избежание недоразумений, может быть уместным последнее замечание. Говоря, что метафизические рамки являются предпосылками научного исследования, мы не утверждаем, что разработка или исследование метафизики является необходимой предпосылкой для занятий наукой. Мы просто заявляем, что невозможно заниматься наукой, не имея и не используя некоторого рода метафизического фона, но мы не утверждаем, что невозможно заниматься наукой, не зная явно и осознанно метафизики. Это напоминает положение носителя некоторого родного языка. Он или она может говорить правильно и свободно, несмотря на незнание правил грамматики этого языка (так же, как и его полного словаря), которым он или она просто владеет и употребляет неосознанно. Но это не значит, что не имеет смысла уделять время изучению этого языка и, например, описывать его грамматику и и составлять словари. Более того, верно, что даже носитель языка часто улучшает свое владение им, изучая его грамматику по учебнику или заглядывая в словари – что означает размышлять над своим языком, осознавать его структуру и богатство, совершенствуя таким образом свое владение им. Отношение рефлектирующего ученого к метафизике должно было бы быть по существу таким же. Ему или ей следовало бы относиться к ней с тем же уважением, с каким писатель относится к лингвистике. Романист, вероятно, никогда не возьмется подготовить словарь или учебник грамматики своего родного языка; и он, вероятно, знает, что грамматики и словари не являются догматически фиксированными кодексами хорошего языкового поведения, но скорее инвентарями, цель которых – записать самые общие черты живого языка, к которому они приспосабливаются с течением времени. Однако он никогда не будет утверждать, что эти работы – абстрактные и бесполезные спекуляции, и время от времени он может с пользой обращаться к ним. Более того, он будет понимать, что эти работы учитывают не только конкретный язык той
10.5. Метафизика как подход к сверхчувственному 639
сферы, с которой он работает, но и многие другие сферы: поэтические, юридические, технические, философские употребления будут учтены и объяснены, сферы, которые могут быть чужды нормальному для него употреблению языка, но имеют право гражданства в исследовании, посвященном языку в целом. Ученый, презирающий метафизику, будет подобен носителю языка, презирающему грамматику и словари под тем предлогом, что «он знает, как пользоваться своим языком». Возможно, он делает иногда орфографические ошибки или неправильно понимает значения некоторых слов. Конечно, он не может не иметь «свои собственные» неявные грамматику и словарь, но в них не обязательно все верно. Конечно, совсем иначе обстоит дело в тех случаях, когда создаются новые выражения, вводятся новые значения или некоторые отклонения от стандартных правил – не из невежества, а ради более или менее ясной и осознанной цели.
10.5..метАфизикА.кАк.Подход.к.сВерхчуВстВенному
Теперь мы переходим ко второму аспекту метафизики, в котором она выступает как дискурс, касающийся сверхчувственных уровней реальности. Поскольку я обсуждал этот вопрос в других местах9, я ограничусь лишь несколькими замечаниями. Мы видели выше, что метаэмпирическое уже присутствует в науке, поскольку всеобщий фон, всеобщий гештальт – составляющий условия познаваемости любой научной области и предпосылки для описания данных
ивыдвижения теорий – не дается в опыте, а делает возможным сам этот опыт. Это, однако, – метаэмпирические рамки, применяемые к опыту и принимаемые во внимание лишь постольку, поскольку они применимы к опыту. Метафизика своим вторым шагом идет дальше
ипробует увидеть, не может ли метаэмпирическое получить более привлекательный онтологический статус, т.е. не существуют ли сущие, эмпирически не удостоверяемые. Конечно, в некоторых контекстах говорят, например, о «религиозном опыте» в смысле непосредственного знакомства с божественным (которое сверхчувственно), но в этих случаях нельзя говорить о метафизике в собственном смысле. Метафизика, во всяком случае в принимаемом здесь смысле, понимается как попытка рационально достичь сверхчувственного, начав с опыта в более обычном смысле.
640Глава 10. Наука и метафизика
В этом предприятии метаэмпирическое работает уже не как рамки для познаваемости, или понимания, но как средство объяснения. Так уже обстоит дело с наукой. Например, когда в физике вводятся элементарные частицы, они допускаются не потому, что они видимы или наблюдаемы, но потому, что они нужны для объяснения видимого или наблюдаемого. Это верно вообще для всех «теоретических конструктов» науки (и не только физики). Они не индуктируются и не дедуктируются из чувственного опыта, а скорее выводятся из него, особенно
вслучае наблюдаемых явлений, по существу как причины наблюдаемых явлений (которые мы пытаемся понять и объяснить в рамках изначально принятого общего гештальта). Этот факт имеет огромное значение, поскольку он показывает, что для построения науки как когнитивного предприятия должно быть допущено синтетическое использование разума, т.е. такое использование, при котором разум наделяется способностью давать новое знание, а не только функцией преобразовывать, не изменяя его, знание, доставляемое чувствами. (См. об этом в разд. 4.5.6.) Однако в случае наук эти ненаблюдаемые сущие мыслятся и описываются с использованием тех же концептуальных инструментов этого гештальта, так что они принадлежат к той же области объектов, что и та, которую стремится организовать данный гештальт. Это, так сказать, те части нашей области, которые мы не можем знать путем ознакомления, а только благодаря аргументам. В этом смысле они «познаются мета-эмпирически», но они не являются «метафизическими сущими», они все еще принадлежат всей совокупности опыта. Черты, используемые нами для их характеристики, все еще те, которые мы используем для наблюдаемых сущих (быть может, организуемых каким-то «искусственным» новым способом). Мы можем даже надеяться когда-нибудь наблюдать их и иногда можем этого добиться. Они характеризуются, например, референцией к физическим величинам, которые мы можем измерять в экспериментах, которые они предположительно объясняют.
С метафизикой дело обстоит по-другому. Метафизические сущие характеризуются свойствами, не находимыми в эмпирическом мире (например, они не локализуются в пространстве и времени, не имеют массы, энергии и т.д.). Даже когда они объявляются причинами эмпирически удостоверяемых сущих или событий, черты последних не могут быть выведены из их черт. Но вина ли это метафизики? Конечно же, нет. Каждая конкретная наука работает в рамках своего
10.5. Метафизика как подход к сверхчувственному 641
специфического гештальта и не может переступить его границ, не перестав быть этой наукой. Аналогично, все эмпирические науки по необходимости отсылают к некоторой эмпирически определяемой области объектов, так что эмпирическая наука как целое не может переступить всей совокупности опыта. Но метафизика, занимаясь самыми общими характеристиками реальности, или реальностью «как таковой», не может принять как предпосылку своего дискурса (как должна это делать эмпирическая наука), чтобы неэмпирические черты априори исключались из реальности.
Эти высказывания можно еще лучше понять, рассмотрев отношения между истинностью, референцией, онтологией и значением, которые мы подробно обсуждали в других разделах этой работы. Если мы примем эксперимент за единственный критерий истинности, мы не сможем иметь истинности вне этого критерия, но если из истинности следует отсылка к реальности, то следует также, что истинность может быть только «о» таких типах реальности, которые достижимы посредством этого критерия. Мы также видели, что если мы допустим некоторую истину, мы должны будем допустить также существование таких реальностей, которые достижимы через этот допущенный критерий и которые принадлежат к такому роду (т.е. характеризуются такими свойствами), которые этот критерий способен уловить. В заключение, если эксперимент признается единственным критерием истинности, онтология дискурса, опирающегося исключительно на этот критерий, резко ограничивается только экспериментально непосредственно доступными сущими. Более слабым (и менее определенным) критерием истинности может быть наблюдаемость, и, используя то же рассуждение, что и выше, мы должны будем сказать, что если наблюдаемость является единственным критерием истинности, онтология любого дискурса, опирающегося исключительно на этот критерий, будет включать исключительно наблюдаемые сущие. Позиция ван Фраассена (которую мы подробно обсуждали) утверждает, что наука стремится установить истину только относительно наблюдаемых черт мира, и это сводится к признанию наблюдаемости единственным критерием истинности (хотя и другие «достоинства» могут приводить к «принятию» некоторой теории). Вот почему ван Фраассен может непротиворечивым образом утверждать, что онтология науки сводится к области наблюдаемых объектов. Есть, однако, и еще одна возможность – признание того, что наблюдения, опера-
