Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

582 Глава 8. Снова о научной истинности

пояснить, каким образом порядок аппроксимации входит в определение объекта.

Этот тезис является прямым следствием нашей общей точки зрения, согласно которой научные объекты «вырезаются» из вещей операциональными предикатами, определяемыми на основе операциональных процедур. Каждая операциональная процедура задается (или, лучше сказать, характеризуется) определенным порядком аппроксимации, или маржей ошибки. Это особенно очевидно, когда операции выполняются с помощью конкретных инструментов, как в физике, где хорошо известно, что некорректно говорить, что значение измеренной величины оказалось равным х, поскольку нужно всегда говорить об х±е, где е есть маржа ошибки применяемой процедуры измерения. Это значит, в частности, что нет смысла проводить измерения, приводящие, например, к значению длины измеряемого тела, равной 5,00021 см, если инструмент, на использовании которого основан расчет длины, допускает маржу ошибки не менее одного миллиметра. Предполагаемая точность приведет только к бессмысленному высказыванию. И когда мы говорим «бессмысленному», мы хотим быть понятыми буквально, поскольку, если значение операционального предиката вводится посредством измерения, ограниченного определенным порядком приближения, ясно, что мы не используем это значение (или неправильно используем его), если делаем вид, что оно связано с другим порядком приближения. Короче: порядок приближения есть интегральный компонент референциального аспекта объективности.

То, что мы сказали здесь об операциональных критериях, можно распространить и на теоретические условия. В той мере, в какой две теории, будь то по операциональным или по теоретическим причинам, вынуждены иметь дело с разными порядками аппроксимации, они уже имеют дело с разными объектами. Но непосредственным следствием этого является то, что неправильно будет, например, говорить, что, используя весы определенного типа, я могу измерить массу некоторого тела «только в пределах 1 мг». Этот способ выражаться адекватен для повседневного дискурса, имеющего дело с вещами. Но в научном контексте, в котором мы принимаем, что эти весы приняты как стандарт для измерения массы, мы должны говорить, что масса данного тела равна m ± e мг.

Даже здравый смысл иногда осознает, что «максимальная точность» может совпадать с «бессмысленностью». Представим себе, что

некто заявляет о намерении использовать такой точный инструмент, который может определить высоту горы с точностью до одного миллиметра. Мы сейчас же скажем, что это бессмысленно, не потому, что мы не знаем, насколько мощный инструмент надо использовать в этой ситуации, а просто потому, что внутренне невозможно зафиксировать с точностью до миллиметра, где фактически начинается подошва горы. То же самое можно сказать и об определении ширины загородной дороги, которая может быть так окружена полями, что бессмысленно будет говорить, что ее сторона оканчивается в некотором определенном месте, а не на один миллиметр дальше. То, что настолько очевидно, когда речь идет о «вещах», становящихся «объектами» измерения в повседневной жизни, должно быть еще яснее для объектов специфически научных дисциплин, которые могут рассматриваться только как объекты и которые не имеет никакого смысла представлять себе как эпистемологическую «вещь в себе», которая имеет точную массу, точную длину и т.д., лежащие за нашими «приближенными измерениями».

Заметим кстати, что эти замечания могут пригодиться в дискуссиях, связанных с «приближенной истинностью», «семантической неоднозначностью» и т.д., вкратце упоминавшихся выше. Некоторые из проблем, поставленных в этих дискуссиях, оказались просто поставленными искусственно и растворились как бессмысленные (вывод, который, возможно, можно сделать уже сейчас из того факта, что актуальную науку они никогда не беспокоили).

Еще одно замечание: если вопросы аппроксимации уже настолько важны в области тех наук, в которых в нашем распоряжении находятся «точные» средства измерения, они еще более важны в науках, где эти средства не используются и где, следовательно, требование «максимальной точности» рискует оказаться полностью бессмысленным. Таков, в общем, случай «гуманитарных» наук, в которых методы объектификации имеют гораздо более широкую маржу ошибки. Поэтому очень странно, в подобных случаях, читать работы, в которых представлены предполагаемые очень точными количественные оценки,

апринятые операциональные процедуры отнюдь не достаточны для поддержки таких претензий. То же самое можно сказать о предложениях исторического или филологического характера, где заявленная точность является иногда результатом изобретательности и домыслов,

ане опоры на существующие документы и тексты. С другой сторо-

584 Глава 8. Снова о научной истинности

ны, мы не должны возлагать вину только на представителей гуманитарных наук; естествоиспытатели часто ведут себя немногим лучше. Подумайте только о смелой самоуверенности, с которой некоторые авторы определяют время возникновения жизни на Земле или самой Вселенной.

В заключение подчеркнем, что учет порядка аппроксимации связан с чем-то более существенным, чем обсуждение чисто эпистемологических проблем, каким может показаться данное обсуждение. По правде говоря, работающие ученые хорошо знают, насколько «порядки величин» релевантны любому вопросу и насколько часто они могут определить действительно четкие различения свойств и поведения исследуемых сущих; микрофизика, биология, психология, социология и т.д. полны такого рода примерами.

8.1.6. Спорная природа научной истинности

Проведенное обсуждение закончило нашу задачу обоснования тезиса, что научные предложения и теории могут быть истинными также и в отношении их теоретических частей. Однако мы должны понимать, что этот вывод верен в семантическом (или скорее апофантическом) плане, но оставляет вопрос открытым на эпистемическом уровне. Другими словами, коль скоро предложение сформулировано и область его референтов зафиксирована, оно не может не иметь значения (семантический уровень), не находиться в отношении истинности или ложности со своими референтами (апофантической уровень), что неизбежно делает его истинным или ложным по отношению к этим референтам. Это, однако, независимо от других видов отношений, которые предложение может иметь в других аспектах, дающих ему другие свойства, помимо истинности или ложности. Некоторые из этих свойств могут выражать отношение предложения к людям, высказывающим, или использующим, или рассматрвающим его (как на индивидуальном, так и на коллективном уровне). Такие свойства обычно обозначаются такими терминами, как «несомненность», «надежность» и т.д., ссылающимися на установки, которые субъекты могут иметь по отношению к предложению, такие как «знать, что S», «верить, что S» и т.п. Для краткости мы будем называть этот уровень рассмотрения эпистемическим и говорить соответственно об «эпистемическом логосе» наряду с «семантическим логосом» и «апофантиче-

ским логосом». Ясно, что так же, как значение предложения совместимо и с его истинностью, и с его ложностью, так же и истинность предложения совместима и с тем, что его знают, и что в его истинность верят, или не знают, или не верят в его истинность. Однако в науке (и не только в науке) мы хотим знать с уверенностью, что некоторые предложения истинны или, если эта оптимальная ситуация не имеет места, иметь по крайней мере оправданную степень уверенности, или веры, в истинность этих предложений. Оправдание (обоснование), которое, как мы показали, ошибочно считалось заменой истинности

вслучае теоретических предложений, на самом деле играет важную роль на эпистемическом уровне. Фактически на апофантическом уровне у нас все еще остается проблема «оценки успеха», которого мы смогли достичь в в применении двух единственных находящихся в нашем распоряжении орудий добывания истины – свидетельств и аргументов, применяемых в различных стратегиях, изобретаемых нами

встремлении получить истинные предложения. Поэтому ясно, что все критические исследования, предлагаемые для устранения предрассудков, анализа условий эмпирических исследований, учета возмущений, проверки точности инструментов и т.д., относятся в более широком смысле к оценке «качества» опытной поддержки, добываемой нами для утверждения того, что некоторые предложения «непосредственно истинны». Кроме того, мы пытаемся извлечь максимальные преимущества из средств аргументации. Мы делаем это не только совершенствуя дедуктивные процедуры, но также, и особенно, определяя лучшие стратегии для увеличения «индуктивной поддержки» тех предложений, которые получают свою силу не непосредственно из свидетельств опыта или из выводимости из непосредственно (или как-то иначе установленных) истинных предложений, но признавая истинные предложения их логическими следствиями. Из того, что мы сейчас сказали, должно быть ясным, что ни требование свидетельств опыта, ни аргументация являются не сами собой разумеющимися, а результатом сложных процессов, имеющих характер «перформативной» деятельности и подверженных риску существования некоторых ошибок. В этом причина того, что научные предложения всегда спорны, по крайней мере в принципе. Поскольку можно сомневаться в том, что все требования были адекватно выполнены. Более того, внутренняя неопределенность индуктивных процедур всегда оставляет вопросы теоретически открытыми. (Вот почему тот факт, что

586 Глава 8. Снова о научной истинности

некоторое теоретическое предложение прошло большое количество положительных проверок, не может дать полной уверенности в том, что в следующий раз проверка не окажется отрицательной.)

Мы, однако, должны отличать свойство быть спорным в принципе, или эту теоретическую неокончательность, от того, что мы хотели бы назвать относительной практической определенностью, которую научные теории практически могут достичь. Под этим выражением мы понимаем следующее. Прилагательное «относительная» напоминает нам, что теория объявляется или предлагается в качестве истинной только относительно, т.е. «по отношению к своим объектам», и что она скорее всего будет вытеснена (не фальсифицирована!), когда будут выдвинуты другие критерии объектификации. Прилагательное «практическая» означает, что после «достаточного» количества проверок, положительных тестов, успешных предсказаний, полезных приложений, убедительных логических связей и т.д. у нас не будет разумных оснований не быть уверенными в данной теории. Другими словами, мы можем сказать, что степень нашей уверенности в ней близка к 1, если мы хотим выражаться в терминах вероятностей. Но, во всяком случае, подчеркнем, что это вопрос практической уверенности, т.е. уверенности, не целиком основанной на чисто логических аргументах, как известно всякому, имеющему представление об индуктивной логике и связанных с ней вопросах. С другой стороны, не следует недооценивать этой «практической определенности», поскольку она оправдывает наше убеждение в «кумулятивной» природе наук, которая упорно переживает все попытки убедить нас, что научные теории «несоизмеримы» и что наука движется вперед только путем разрушительных революций.

Заметим также, что именно благодаря этой возможности достичь практической уверенности можем мы представить себе возможность делать ошибки и в то же время продвигаться вперед в науке. Концептуальная ситуация, связанная с ошибками, очень смутно определяется в существующих исследованиях по философии науки. Кажется, что все авторы просто игнорируют ошибки, сосредоточиваясь исключительно на установлении «позитивного» знания; и это относится не только к философам, предпочитающим смотреть на успешную сторону научного предприятия, но и к тем, кто делает акцент на фальсификации, поскольку фальсификация всегда зависит от установления некоторого «позитивного» факта, свидетельствующего против гипо-

тезы. Типичная проблема ошибки, однако, иная и имеет отношение к «необнаружению чего-то», а не к «обнаружению, что не что-то».

Чтобы оценить этот факт, мы должны попытаться представить себе научный поиск в самом обычном и даже тривиальном смысле этого слова, как когда мы ищем в библиотеке книгу, не имея возможности воспользоваться каталогом. Мы формулируем последовательные гипотезы о местонахождении книги и часто можем ошибаться. Но когда наконец мы находим нашу книгу, у нас нет основания для сомнений в успехе нашего поиска. То же самое происходит и в науке. Мы сначала очерчиваем нашу область исследования (как когда мы ограничиваем нашу область поиска книгами или даже одной книгой), а затем мы начинаем формулировать гипотезы и проверять их. Большинство этих гипотез могут оказаться ложными, т.е. быть фальсифицированы «данными», зафиксированными нашими критериями референциальности. Но через некоторое время нечто обнаруживается с уверенностью,

внекотором смысле, аналогичном тому, который мы используем

вслучае с нашей книгой в библиотеке.

Наш пример нельзя, конечно, распространять слишком далеко, хотя бы потому, что в эмпирической науке абсолютная уверенность логически невозможна по очень простым и часто разъясняемым причинам. Но, с другой стороны, этот факт не следует переоценивать. Когда теория терпеливо построена и получила достаточное число независимых подтверждений, она достигает стадии относительной истины и практической окончательности по отношению к ее объектам, и тогда разумно быть уверенным в том, что она истинна и навсегда останется истинной об этих объектах. Косвенным (но «практически» решающим) свидетельством в пользу этого является факт, что все проблемы, которые мы можем решить, скажем, в терминах собственно ньютоновских предикатов, могут быть решены с помощью этих же предикатов и средств теории Ньютона в ее нынешнем состоянии (и мы не видим, почему это не может быть так и завтра).

8.1.7. Опровержимость и неабсолютность научной истинности

Тот факт, что научное предложение всегда в принципе спорно (т.е. что оно всегда может быть оспорено и стать предметом дискуссии), имеет следствием (или фактически предполагает), что оно опровержимо, т.е. что оно может, по крайней мере в принципе, рано или

588 Глава 8. Снова о научной истинности

поздно быть опровергнуто. Это, как мы несколько раз повторяли, типичная ситуация для теоретических предложений, которые провозглашаются истинными только на основании того, что допускают истинные следствия, что в свою очередь является необходимым, но не достаточным условием истинности. С другой стороны, правильно будет сказать, что научные теории как таковые состоят исключительно из теоретических предложений, поскольку отдельные эмпирические предложения являются скорее исходными пунктами для построения теорий (когда они индуктивно приводят к эмпирическим законам), или выражают результаты экспериментов, предназначенных для проверки теории. (На самом деле ни в какой научной теории, какую мы находим, например, в учебниках, не говорится о собственно отдельных индивидуальных событиях, по крайней мере если оставить

встороне исторические науки.) Эта опровержимость научного знания имеет эпистемический характер, который, хоть и не причиняет вреда внутри науки, может стать существенным, когда дискурс касается экзистенциальных человеческих требований, касающихся несомненности; и потому это может помочь нам понять существование других областей человеческого исследования и деятельности, помимо науки,

вкоторых человек пытается удовлетворить этим требованиям. Мы вернемся к этой проблеме позже.

Связанная с этим проблема, возникающая также тогда, когда мы рассматриваем научную истинность как таковую, – это уже подчеркнутая нами проблема относительности. До сих пор мы рассматривали эту относительность как выражающую «ограничение некоторой особой областью», но у нее есть и другой оттенок, соответствующий классической дихотомии абсолютного и относительного. Согласно этой дихотомии, относительно то, что не абсолютно, т.е. обусловлено чем-то или зависит от чего-то другого. Из сказанного в предшествующих частях этой книги ясно, что научная истина относительна также и в этом втором смысле, поскольку то, что она является истиной «относительно объектов», делает ее зависимой от условий, в которых «построены» ее объекты, а эти условия образуются наличием многих данных, на которые теория не может влиять.

На самом деле, как уже отмечалось, чтобы иметь горизонт объективности, некоторые «данные» должны присутствовать в двух разных смыслах. В первом смысле данные являются исходным пунктом процесса объектификации, поскольку он должен начинаться с интенции

некоторых субъектов искать согласия с другими субъектами относительно некоторого конкретного содержания знания, которое представляется им как «данное». Это данное, как мы уже несколько раз отмечали, может рассматриваться как «вещь», представленная частному сознанию каждого субъекта, но которое должно быть операционально обозрено в некоторых своих аспектах (или, если кто-то это предпочитает, с разных точек зрения). Только после этого она может стать «объектом» некоторого интерсубъективного дискурса.

Чтобы эффективно провести процедуры объектификации, операции, т.е. инструменты и способы их применения, также должны рассматриваться как «данные» всеми субъектами, пытающимися общаться через их посредство. Это так просто потому, что нельзя себе представить, что два субъекта могут прийти к согласию о чем угодно, не имея уже общего базиса своего согласия. Такой базис, как мы уже объясняли, представлен широким спектром фонового знания, которое должно приниматься как данное, прежде чем субъекты начнут проверять свои понятия. Это значит, что инструменты и фоновое знание не объектифицируются внутри данной науки, а скорее лежат вне этой конкретной объектификации, поскольку они представляют условия ее установления. Все это сводится к тому, что объективность действует между двумя полюсами, ни один из которых ей не принадлежит. Эти полюсы образованы двумя видами «данных», которые должна предполагать любая объектификация. Только в рамках этих предпосылок может интенция проведения интерсубъективного исследования стать эффективной.

Уже сам тот факт, что мы неизбежно приходим к разговору об условиях и предпосылках, указывает на неабсолютность знания, связанного с этими условиями и предпосылками. Эта неабсолютность была бы устранена, только если бы такие условия и предпосылки определялись некоторого рода внутренней необходимостью, но мы знаем, что это не так, поскольку даже «вещи», как мы подчеркивали, таковы не «в себе», но только относительно. Мы уже имели возможность подчеркнуть «возможный» характер любой научной объектификации, т.е. то, что всякая такая объектификация не имеет внутренней необходимости, а только характер «исторической детерминированности».

В результате этого могут возникнуть два интеллектуальных требования. Одно – потребность искать возможность получить абсолютное знание в собственном смысле. Хотя такое требование сегодня выра-

590 Глава 8. Снова о научной истинности

жается не слишком часто, оно на самом деле играет существенную роль на экзистенциальном уровне. Мы вернемся к этому в заключительной главе в связи с вопросом об отношении науки и метафизики. Второе требование состоит в том, что «ставятся под вопрос» условия некоторой конкретной научной объектификации. Эту радикальную возможность (и законность) постановки под вопрос можно выразить, сказав, что всякое научное высказывание опровержимо, и если какоето высказывание предлагается как абсолютно неопровержимое, оно не научно по этой самой причине. Анализом этого аспекта науки мы займемся далее.

Примечания

1 Например, понятие «истинностного содержания» и его меры – то средство, которое Поппер намеревается использовать для сравнения двух соперничающих теорий и установления того, которая из них более «правдоподобна», чем другая (Popper 1972, pp. 47–53 [Поппер.К. Объективное знание. М., 2002, с. 54–58]). Таким образом, субстантивный взгляд на истину становится очень ясным, поскольку истина приобретается постепенно по мере прогресса теорий. Хотя Поппер часто говорит об истине как характеристике высказываний (адъективный смысл), существенно, что он также подчеркивает, что истина должна пониматься как класс всех истинных высказываний. «Когда мы говорим о подходе, или приближении к истине, мы имеем в виду «ко всей истине», то есть ко всему классу истинных высказываний» (Popper 1972, pp. 55 [Поппер К., указ. соч., с. 62]).

2 Если Платон является основателем этой субстанциалистской концепции истины, этого возведения истины на уровень онтологически существующего (subsistent) сущего, а не свойства дискурса, многие другие последовали за ним по этому пути, и не только те, кто более или менее явно или ясно примкнул к платоновской философии (например, помещая местонахождение истины как таковой в разум Бога). Мы также находим философов и за пределами этой школы, следовавших этой идее даже в совсем недавнее время. Упомянем только концепцию истины Гегеля как тождественной «тотальности» и потому чем-то скрытым, что надо довести до сознания посредством диалектичского процесса, включающего самопрояснение Идеи. Или упомянем Хайдеггера, который понимает истину как клад, который существует и должен быть обнаружен (вплоть до того, что он изобретает хорошо известную этимологию греческой «алетейя», якобы означающей «снятие покрытия»). Однако эта концепция еще шире и находит свое выражение в некоторых ветвях современной «герменевтической» философии, основное предположение которых состоит в том, что наше когнитивное предприятие есть,

Примечания 591

вообще говоря, процесс раскрытия некоторого самостоятельно существующего (self-subsistent), почти неизбежно ускользающего от наших попыток схватить его полностью или адекватно.

3Краткое, но адекватное изложение этой проблематики можно найти

вPrzelecki (1976).

4 Обзр различных значений «вероятности» см. в Agazzi (1988c).

5 В классической эпистемологии это всегда было ясно. В любом учебнике по схоластической эпистемологии (включая современные), когда заходит речь о статусе интеллектуального принятия нами знания, различаются некоторые стандартные шаги. Мы начинаем с незнания, затем мы формулируем некоторые предположения и переходим в состояние сомнения, затем, когда мы выбираем одно из предположений, мы переходим к мнению, которое считаем вероятным, и наконец мы (если нам повезет) можем достичь уверенности, или несомненности, когда устанавливаются неоспоримые основания для нашего мнения. В современной аналитической эпистемологии часто возвращаются к таким традиционным различениям, например когда знание определяется как «оправданное мнение».

6 См. Diemer (1964).

7 Это соответствует глубинной цели науки (включая современную науку), которую не могут отрицать даже те, кто сомневается в ее достижимости, – цели, хорошо выраженной в названии книги Псиллоса (1999) – «Как наука выслеживает истину».

8 Popper (1973), p. 44. (Рус. пер.: Поппер.К. Объективное знание. М.: Эдиториал УРСС, 2002.)

9 Это неявно признает Патнем, когда говорит: «В то время как Даммет отождествляет истинность с оправданностью, или обоснованностью, я рассматриваю истинность как идеализацию оправданности. Истина не может просто быть оправданностью, доказываю я, по целому ряду причин: истинность предполагается свойством высказывания, которое не может быть утрачено, в то время как оправданность может (на самом деле оправданность определяется относительно и времени, и личности), оправданность есть вопрос степени, а истинность – нет (или не в том же смысле), и т.д. (Putnam 1983, p. 84).

Заметим, однако, что остается неясным, как нечто, что не является истинностью (т.е. оправданность) может стать в пределе тождественным с истинностью. Кажется, что в позиции Патнема кроется некоторое смешение истинности и несомненности.

10См. Cartwright (1983).

11Фактически «научные доказательства» вращения Земли вокруг своей оси былм получены только в XIX столетии, а доказательства, предложенные Галилеем и Ньютоном, были некорректными. А тем временем коперниканскую теорию предпочли благодаря некоторым ее «гештальтным» преимуществам уже обсужденного нами типа.