Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

572 Глава 8. Снова о научной истинности

знаем, что истинные следствия можно выводить даже из ложных посылок. Следовательно, если бы проблема состояла только в том, чтобы получить логическое объяснение, мы бы почувствовали себя удовлетворенными, получив такое объяснение наших эмпирических высказываний независимо от какого бы то ни было исследования вопроса об истинности использованных посылок. Но мы ведь не поступаем так, мы ищем различные дополнительные средства (функции, тесты, и т.п.) для проверки наших гипотез, а это имеет смысл, только если нам требуется, чтобы, помимо формальной возможности представить объяснения, наши гипотезы были истинными. В этом смысле нельзя не согласиться

сПоппером, когда он говорит: «Нашей главной заботой в философии и в науке должен быть поиск истины. Обоснование (justification) – не наша цель; а блеск и острота ума сами по себе скучны»8.

Взаключение: невозможно отрицать, что теоретические высказывания – это апофантические предложения и, следовательно, с необходимостью попадают в область применения понятия истинности и оказываются либо истинными, либо ложными. Они истинны, если «говорят то, что есть»; они ложны, если «говорят то, чего нет». Более того, несомненно, что теоретические высказывания в науке сохраняются (или даже рассматриваются как «обоснованные») в той мере, в какой мы верим в то, что «они говорят то, что есть» относительно области объектов их теории. В этом случае они считаются истинными относительно этой области. Излишне было бы добавлять, что это оставляет вопрос о несомненности теоретических предложений открытым.

Мы не обсуждаем те позиции, которые отождествляют истинность

собоснованностью. Их авторитетно защищали с разной силой, например, такие философы, как Даммет и Патнем, но они не отвергают понятия истинности в науке. Это скорее предложения к определению истинности, которые можно включить в число форм когерентностной теории истины. Мы уже указывали, однако, что эта теория фактически предлагает критерий истинности, а не определение истины9.

8.1.4. Законы науки лгут

Позиция, довольно близкая к обсужденным выше, отстаивается теми авторами, кто признает истинность предложений, очень близких к эмпирическим данным (таким как эмпирические обобщения), но не за самыми типичными теоретическими предложениями в науке

(такими как фундаментальные законы), причем не потому, что понятие истинности к ним неприменимо, а просто потому, что они объявляются ложными. Самая известная представительница этой позиции – Нэнси Картрайт, которая выражает ее метафорически в само1м названии своей книги – «Как лгут законы физики»10. В этой книге она утверждает, что законы физики «лгут», потому что не удовлетворяют требованию «фактичности», которому по общему мнению удовлетворяют. Это требование сводится к способности «описывать факты, относящиеся

креальности», так, что в той мере, в какой они на это способны, они истинны (р. 54). Но, говорит она, парадигматические законы физики, т.е. ее фундаментальные законы, «не описывают факты, относящиеся

креальности. Представленные как описания фактов, они ложны; поправленные до истинности, они теряют свою фундаментальную объяснительную силу» (там же). Причиной этого объявляется то, что в силу своей общности и того, что они касаются только очень ограниченных аспектов реальности, они не могут соответствовать никакой конкретной ситуации, в которой участвуют разные аспекты, силы или взаимодействия. Даже когда мы пытаемся объяснить конкретный факт «сочетанием нескольких причин», сила этих объяснений исходит от предположения, что объяснительные законы «действуют» в комбинации точно так же, как они «действовали» бы по отдельности. Поэтому существенно, чтобы эти законы имели одну и ту же форму в комбинации и вне ее. Но это невозможно, если законы должны описывать актуальной поведение объектов. Актуальное поведение есть результирующая простых законов в комбинации. Достигаемый эффект – это не эффект, диктуемый любым одним из этих законов в отдельности. Чтобы быть истинным в случае комбинации, закон должен описывать один эффект (тот, который фактически имеет место), а чтобы быть объяснительным, он должен описывать другой. Происходит взаимообмен истинности и объяснительной силы (р. 59).

Из этих высказываний (и из общего ее подхода в этой книге) ясно, что автор не только не знаком ни с какой литературой по вопросу об идеализации в науке, но и не понимает, что фундаментальные законы кодируют некоторые черты природных явлений, которые лишь частично экземплифицируются в любом конкретном «факте», и именно потому, что этот факт экземплифицирует также несколько других черт, которые могут быть закодированы другими законами. Привилегия, дарованная «фактичности», побуждает автора приписать полную

574 Глава 8. Снова о научной истинности

когнитивную весомость тому, что она называет «феноменологическими» законами, т.е. на практике эмпирическими обобщениям. «Великая объяснительная и предсказательная сила наших теорий заключается в этих фундаментальных законах. Тем не менее, содержание нашего научного знания выражается в феноменологических законах» (р. 100). Это утверждение спорно, поскольку (как мы утверждали в нашей работе) фундаментальные законы тоже дают нам научное знание, в полном смысле, рассмотренном нами.

Позиция Картрайт, однако, другая. Она утверждает, что «ультрареалист полагает, что феноменологический закон истинен в силу более фундаментальных законов. Одно из элементарных объяснений этого состоит в том, что фундаментальные законы делают феноменологические законы истинными. Истинность феноменологических законов выводится из истинности фундаментальных в самом буквальном смысле – между ними существует нечто вроде причинного отношения» (там же).

Мы не будем оспаривать существование сейчас или в прошлом таких ультрареалистов (смутные намеки автора, конечно, недостаточны в качестве исторического свидетельства в его поддержку), но лучше заметим, что никакая разумная философия науки не считала истинность феноменологических законов «зависящей» от истинности фундаментальных законов и тем более «причиняемой» ими. (Признанная) истинность фундаментальных законов дает основания для (независимо проверяемой) истинности феноменологических законов, и фактически в случае коллизии между феноменологическими и фундаментальными законами что оказывается под вопросом и должно быть (если возможно) «спасено», так это истинность фундаментальных законов.

Картрайт, однако, – слишком тонкий философ, чтобы полностью оказаться в плену логико-эмпиристского взгляда, который неявно определяет описанную выше позицию (в частности, последние разделы ее книги содержат интересные элементы, указывающие на преодоление этого взгляда). Поэтому неудивительно, что она (принимая открытое указание Адольфа Грюнбаума) отстаивает взгляд на соотношение между фундаментальными и феноменологическими законами, во многом близкий к тому взгляду на отношение между кодированием и экземплифицированием, который мы поддерживаем в настоящей работе.

Я называю этого рода трактовку отношения между фундаментальными и феноменологическими законами родовидовым объяснением.

Согласно ему, в любой конкретной совокупности обстоятельств фундаментальные объяснительные законы и феноменологические законы, которые они объясняют, утверждают одно и то же. Феноменологические законы – это то, к чему сводятся фундаментальные законы в наличных обстоятельствах. Но фундаментальные законы выше, поскольку они высказывают факты более общим образом, так что говорят о большем разнообразии обстоятельств» (р. 103).

Здесь различие рассматривается просто как отношение между общим и частным. Но интересно здесь то, что при описании того, как фундаментальные законы применяются к конкретным ситуациям, выражаемым феноменологическими законами, мы обнаруживаем превосходную характеристику, что это значит – что понятие или предложение кодирует свойства, частично экземплифицируемые в конкретных случаях, и открыто для экземплификации в других случаях. Но теперь ясно также, что мы вряд ли можем утверждать, что фундаментальные законы не истинны в некоторой данной ситуации, если они «утверждают то же самое», что и феноменологические законы, объявленные истинными в этой же ситуации.

Подобными же аргументами мы можем опровергнуть аналогичные возражения против способности науки достигать истины, потому что ее теоретические объекты (такие как материальные точки, идеальные газы, твердые тела и т.п.) не существуют. Мы уже обсуждали это возражение и видели, что оно основывается на неумении различить кодирование и экземплификацию, и мы не будем повторять здесь эти замечания.

8.1.5. Как могут научные теории быть истинными, если они обычно опровергаются после более или менее краткой жизни?

Это возражение основывается на том историческом факте, что мы не знаем никакой научной теории, живущей неопределенно долго. Со времени создания современной науки в XVII столетии жизнь научных теорий становилась все короче, и нет никаких правдоподобных оснований утверждать или даже надеяться, что наши современные теории, в разных областях науки предложенные лишь недавно, сохранятся на протяжении всей истории человечества. В силу этого исторического свидетельства попперовская фальсификационистская теория науки представляется на первый взгляд удачной интуицией подлинного

576 Глава 8. Снова о научной истинности

«духа» науки, поскольку ее можно рассматривать как осознание того, что судьба научной теории – рано или поздно оказаться ложной. Но если теория, или хотя бы одно отдельное предложение истинно, его истинность должна быть вечной, поскольку истинность состоит в отношении между предложением (которое не меняется) и реальностью (которая тоже не меняется), и это отношение не может измениться

внекоторый данный момент. Или, если нам так больше нравится, мы можем сказать, что если некоторое предложение (с невыраженным временем) оказывается ложным в некоторое данное время, это значит, что оно всегда было ложным, даже до этого времени, и будет оставаться ложным на все остальное время. Из этого нет исключений даже для предложений с выраженным временем, поскольку можно считать, что само время входит в число их референциальных атрибутов.

Отсюда следует, что допущение того, что наши теории окажутся ложными когда-то в будущем, автоматически предполагает, что они ложны уже сейчас. И значит, наука не может быть ничем, кроме как вечным собранием ложностей, а не истин. Из-за своего желания избежать этого пессимистического взгляда на историю науки, Поппер предложил свою концепцию правдоподобности, или приближения к истине, которую можно определить как попытку объяснить, как можно приблизиться к истине, оставаясь в ложности.

Мы можем немедленно опровергнуть по крайней мере одну формулировку этого возражения, напомнив, что она предполагает субстантивное понятие истины, которое уже оказалось несостоятельным по крайней мере в случае научных теорий. Это так, в частности, применительно к формулировке Поппера, которую мы только что напомнили. Мы не утверждаем, однако, что это возражение непременно предполагает такое понятие истины. Его можно сформулировать

втерминах корректного отношения между предложениями и реальностью, содержащегося в принятом нами определении истины. Именно

вответ на этот точно сформулированный вопрос подходы, сформулированные в нашей работе, объединятся и дадут то, что мы считаем решением всей проблемы истины в научных предложениях, или, для краткости, «научной истинности».

Центральным пунктом нашей аргументации будет точная оценка тезиса (необходимую основу которого мы заложили в предшествующих разделах), что научная истина всегда есть истина относительная,

втом смысле, что всякое научное предложение всегда истинно (или

ложно) «о» специфических объектах, составляющих специфическую область теории, в которой имеет место это предложение. Это замечание уже побудило нас уточнить, что этими объектами являются референты рассматриваемого предложения; и этот факт побудил нас модифицировать неоднозначное высказывание, согласно которому истнность состоит в соответствии между предложением и реальностью, сказав вместо этого, что истинность состоит в отношении между предложением и его предполагаемыми (intended) референтами.

Мы назвали первое из этих предложений неоднозначным не потому, что неверно говорить, что истинность состоит в отношении между предложением и реальностью, а потому, что этого недостаточно. Хотя референты, конечно, реальны, не все реальное является референтом некоторого данного предложения. Коль скоро этот факт признан, вечность истинности будет выражаться не в той форме, которую мы (преднамеренно) испльзовали выше, а в этой новой форме, которая, кстати, не предполагает теории истинности как соответствия (которой слишком легко найти место в приведенной выше форме), – форме условного высказывания:

если предложение не изменяется, и его референты не изменяются, то его истинность (или ложность) не изменяется.

Наша проблема получила теперь точную формулировку. Чтобы понять, действительно ли фальсификация научных теорий ставит под вопрос их истинность (что на первый взгляд кажется тавтологически очевидным), мы должны посмотреть, как они ведут себя по отношению к указанному выше условию. Ясно, что ложность предложения S, о котором утверждалось, что оно истинно в некоторой данной теории, не может быть доказана в этой самой теории, по крайней мере почти во всех известных случаях. Другими словами, не только невозможно фальсфицировать «непосредственно истинное» предложение в теории, в которой оно является протокольным предложением, но столь же невозможно доказать, что некоторое теоретическое предложение в одно и то же время истинно и ложно в одной и той же (непротиворечивой) теории. Далее, трудно также теоретическому предложению быть фальсифицированным посредством неожиданного нового эмпирического предложения, несовместимого с ним. Мы допустим такую возможность, поскольку, в конце концов, ошибки в науке возможны, как и везде. Но в чем состоит научно значимый эффект утверждения, что некоторое теоретическое предложение ложно? Он состоит

578 Глава 8. Снова о научной истинности

попросту в том, что противоречащее ему предложение истинно. Но это новое предложение, также теоретическое и несовместимое с S в рассматриваемой теории, по необходимости должно быть утверждаемым в некоторой другой теории.

Заметим, что мы рассматриваем случай, когда S объявляется ложным, а не просто, так сказать, «проблематичным». Например, представим себе, что S противоречит некоторое эмпирическое предложение Е; с этого момента суждение об S откладывается. Может случиться, что с помощью какой-то добавки, поправки или каких-то изменений более или менее ad hoc мы сможем устранить затруднение и сохранить S в теории. Может даже случиться, что мы оставим ситуацию в некоторого рода лимбе, надеясь избавиться от затруднения позднее. И только если мы найдем другую теорию, которая будет считаться более удовлетворительной, чем принятая ранее, мы действительно скажем, что S было признано ложным, и отвергнем его. Другими словами, мы не только утверждаем, что истинность, но и что ложность должны сопровождаться в науке основаниями; а их могут дать только теории. Заметим, что мы сейчас говорили об отвержении предложений, а не теорий, учитывая то, что мы говорили при обсуждении герменевтического измерения науки. Это значит, в частности, что отказ от одного теоретического предложения может повлечь за собой такую перестройку теории, которая оставит ее в рамках принятой «модели», или гештальта.

Мы можем столкнуться с трудностями в связи с нашим условием вечной истинности; действительно, пусть S имеет форму Ра; чтобы сказать, что Ра истинно в теории Т и ложно в теории Т0, нам надо знать, что Ра согласуется со своим референтом в теории Т и не согласуется со своим референтом в теории Т0. Но это бросает вызов вечной истинности S, только если мы можем показать, что S – та же самая пропозиция (а не только то же самое предложение!) в Т и Т0, и что референт предложения Ра – также тот же самый референт в обоих этих случаях. Именно это условие вряд ли выполняется во всех известных случаях. Как мы уже объясняли ранее, понятия, обозначаемые посредством Р и а, вряд ли те же самые в обеих теориях, а следовательно и значение S должно измениться. Это предполагает, что и предложение уже не то, и мы должны заключить, что некоторое новое предложение, так сказать, «похожее» на S, оказалось доказанно ложным в Т, оставив S (навечно) истинным в Т. Именно это утверждают сторонни-

ки «нагруженности теорией», поскольку для них (бесспорная) изменчивость значения полностью применима также и к референциальным понятиям. По причинам, уже подробно разъясненным, мы не можем подписаться под этим мнением и можем признать, что истинность сохранена в обеих теориях, только если сохраняется идентичность референтов и обе теории просто выражают некоторые взаимно дополнительные точки зрения на них (ситуация, в общем, неизвестная в прошлом, но навязанная квантовой физикой). Помимо этой возможности мы должны также принять во внимание возможность того, что референт уже не тот же самый, хотя и обозначается теми же словами.

Мы уже знаем, что так бывает, когда операциональные понятия получают другое операциональное определение, и мы не будем повторять здесь то, что было уже разъяснено в другом месте. В этом случае еще более очевидно, что S, будучи «о» разных объектах в этих двух теориях, может быть истинным в одной и ложным в другой, не нарушая вечности истинности данного предложения о данных объектах. (Точнее, следовало бы сказать, что это предложение уже не применимо в новом референциальном контексте; но для нашей аргументации нам не нужно быть столь строгими.)

Все, что мы сейчас говорили, исходило из нереалистического допущения, что можно «фальсифицировать» отдельное предложение. Но обсуждения в соответствующей литературе с избытком показали, что этого практически никогда не бывает и что только теории в целом могут приниматься или отвергаться. Принимая это во внимание, мы должны признать, что условие вечной истинности всегда выполняется, поскольку две теории всегда различны, так что они либо порождают непроблематическую ситуацию, сравнимую с той, когда два предложения «дополнительно» истинны для одного и того же референта, либо еще менее проблематическую ситуацию двух предложений, истинных о двух разных референтах. Следовательно, наш вывод, способный вызвать недоумение, состоит в том, что никакая фальсификация теории невозможна, и таким образом мы опровергаем все возражение.

Мы рассмотрим, однако, некоторые очевидные реакции на этот вывод, который, как кажется, полностью опрокидывает попперовский фальсификационизм. Например, в действительности ли мы верим, что птолемеевская астрономия все еще верна, что корпускулярная теория света не была опровергнута экспериментальными данными о скорости света, что ньютоновская механика не была опро-

580 Глава 8. Снова о научной истинности

вергнута релятивистской и квантовой механикой и т.д.? Наш ответ состоит в том, что эти теории были опровергнуты в той мере, в какой они считались говорящими о «вещах», но они все еще верны, если их оценивать коректно на основании того, что они говорят о своих «объектах». Например, птолемеевская астрономия на самом деле содержала гораздо больше того, что можно было «объективно» утверждать на основании критериев референциальности, доступных в то время, когда она была принятой (которыми были наблюдение невооруженным глазом и некоторые геометрически-астрономические инструменты). В частности, самый знаменитый догмат этой астрономии, касающийся «внутреннего» или «абсолютного» состояния движения Солнца и Земли, включал полностью неоперациональный предикат, поскольку наблюдаемыми были только относительные движения Земли, Солнца, Луны и звезд, а они очень хорошо объяснялись и объясняются этой астрономической теорией. Фактически, мы все еще используем ее для ограниченных целей, для которых имеют значение только эти аспекты астрономической реальности (например, когда мы составляем календари, назначаем встречи, например, на закате и т.д.). Это объективное содержание остается неизменным в последующих астрономических теориях, которые только модифицируют общие концептуальные рамки птолемеевской теории в соответствии с процессом, рассмотренным нами при обсуждении проблемы смены теорий11.

Нечто подобное можно сказать о корпускулярной и волновой теориях света. Корпускулярная теория хорошо объясняла многие аспекты этой «вещи» и была отвергнута только потому, что, как оказалось, некоторые другие аспекты света ускользнули из ее «концептуального пространства» и потребовали нового. Эти новые концептуальные рамки были ошибочно сочтены исчерпывающими эту «вещь», и мы знаем, что пришлось вернуться к обеим этим концептуальным рамкам и скомбинировать их, чтобы объяснить известные сегодня оптические явления. Мы можем поэтому сказать, и что корпускулярная теория была (и остается) истинной о корпускулярных аспектах света (или о свете, рассматриваемом с корпускулярной точки зрения, или, еще лучше, объектифицированном посредством корпускулярных предикатов), и что волновая теория была (и остается) истинной о волновых аспектах света, и наконец, что наша нынешняя корпускулярно-вол- новая теория света истинна о свете, как мы его объектифицируем в современной физике. Важно в этом комментарии то, что мы намека-

ем здесь на идею, с которой уже встречались при обсуждении вопроса о смене теорий, т.е. с мыслью, что через некоторое время объектификация достигает своих «пределов» и, не будучи доказанно ложной, становится доказанно частичной, т.е. не исчерпывающей реальность. Заметим, что тем самым мы не утверждаем, что каждая отдельная теория должна иметь дело с отдельной реальностью (это было бы чтото вроде фейерабендовского «эпистемологического реализма»), но что им приходится иметь дело с разными аспектами, или атрибутами, реальности, что мы можем выразить точнее, сказав, что каждой теории приходится иметь дело с разными референтами, что приводит к различным объектификациям реальности. Скажем сразу же, что, во всяком случае, эта «частичная истина» не имеет ничего общего с приближением к истине или к «приближенной истинности» того рода, который мы уже обсуждали. На самом деле она имеет значение «полной истинности на частичной области». Упоминание о проблеме приближения приглашает нас обсудить третий из приведенных выше примеров. Часто говорят, что переход от ньютоновской к релятивистской или к квантовой механике представляет прогресс в той мере, в какой последние две являются лучшими приближениями, нежели первая (или, аналогично, говорят, что ньютоновская механика составляет только первое приближение по сравнению с точной, или по крайней мере более точной, формулировкой истины, которой мы достигаем в двух последних теориях). Аргументы, выдвигаемые в поддержку этого тезиса, хорошо известны, и их нет нужды приводить здесь.

Однако мы не можем согласиться с этой интерпретацией по двум причинам. Во-первых, она более или менее совпадает с такими неприемлемыми доктринами, как эпистемологический дуализм (к реальности, «скрытой» за явлениями, можно только неограниченно приближаться бесконечной цепью дальнейших аппроксимаций) или субстанционалистская теория истины (новая теория ближе к недостижимой истине, чем старая). Во-вторых, она совершенно неправильно представляет то, что мы уже объяснили, когда сказали, что теории не приближаются более или менее верно к точному знанию об одном и том же объекте, а занимаются разными объектами. (Так что, например, теория газов Ван-дер-Ваальса занимается газами, состоящими из атомов, имеющих объем, тогда как теория, использующая модель идеального газа, относится к газам, состоящим из атомов, не имеющих объема). Этот второй пункт даст нам возможность