Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

562 Глава 8. Снова о научной истинности

времени. На самом деле мы можем сказать, что эта доктрина составляет сердцевину платонизма. Если хотеть в чем-то упрекнуть Поппера, можно было бы иронически заметить, что, атакуя эссенциализм бо1льшую часть своей жизни и представляя Платона как «нечистую совесть» западной цивилизации, он кончил защитой онтологии, представляющей собой хорошую модель платоновского эссенциализма2.

Интересным усилением этой позиции (и свидетельством того, насколько широко она распространена) является встречающаяся в различных областях забота о том, чтобы искать «истинное» нечто за тем, что считается «неистинным». Как мы уже отмечали в разд. 4.4.1, нам иногда говорят, что «истинное» христианство – это не то христианство, в которое мы верили до сих пор; нам говорят, что «истинный» Маркс – это не Маркс марксистов; нас приглашают искать «истинную» демократию, «истинную» свободу, «истинного» человека и т.д. Для всех этих позиций типично постулирование несоответствия между очевидным и скрытым, с добавочным молчаливым предположением, что аутентичное, парадигма, модель – это то, что скрыто и должно быть выявлено во всей его чистоте исследовательским усилием, которое молчаливо предполагается бесконечным (здесь мы снова встречаемся с понятием регулятивного идеала).

Это соображение показывает также, почему некоторая часть адъективного употребления «истины» является простым продолжением субстантивного употребления. На самом деле, когда мы используем слово «истинный» не как характеристику предложения, а как характеристику какого-то другого сущего (как в выражениях «истинная дружба», «истинная любовь», «истинное христианство» и т.д.), мы неявно, а иногда и явно намекаем на предполагаемую аутентичную сущность, или подлинную парадигму, с которой фактическая ситуация должна быть сопоставлена и соответственно исправлена. А теперь мы постараемся объяснить, почему эта субстантивная концепция истины незащитима.

Причину этого можно кратко выразить, сказав, что эта концепция снова представляет собой некоторую форму эпистемологического дуализма, в той мере, в какой она постулирует (не представляя ни свидетельств, ни аргументов) третий онтологический уровень между мыслью и реальностью. Простое присвоение этому промежуточному уровню торжественного наименования «истины» не меняет сути ситуации и не придает ей большего правдоподобия. Подразумеваемая этой позицией форма эпистемологического дуализма касается «семантиче-

ского логоса», поскольку мы можем объяснить ее как смешение интенсионала с референцией понятий (вместо того, чтобы говорить, что мы знаем некоторый объект через некоторый интенсионал, дуалисты говорят, что мы знаем этот интенсионал). И нам теперь надо только повторить это же замечание для случая «апофантического логоса». Вместо того чтобы сказать, что мы знаем реальность и выражаем это знание апофантически, через предложения, дуалисты говорят, что они знают истину.

Здесь мы можем повторить, что интенциональная природа знания требует, чтобы наша познавательная деятельность заканчивалась на референтах, причем интенсионалы сами не являются референтами, а только способом, которым референты представляются мысли (или, если нам больше нравится, интенсионалы – это особый род отношения, которое референты имеют к мысли). Если мы прервем эту траекторию, у нас не только не будет никаких аргументов в пользу этого, но мы тут же попадем в затруднительное положение. Действительно, допустим, ради дискуссии, странное положение, что мы стремимся познать не реальность, а истину. Это означало бы, что в этом случае истина стала бы референтом нашей познавательной деятельности и в этот момент мы автоматически оказались бы в положении, предвиденном в самом определении истины, и должны были бы сказать, что мы по необходимости можем или не можем достичь «истинного знания об истине» (или, что эквивалентно, что мы должны представить «истинное предложение об истине»). Это помимо того, что странно, есть либо круг, если истинное знание и истина, о которой оно высказывается – одно и то же, либо предполагает регресс в бесконечность, если они различны.

Об этом можно сказать больше, но мы считаем, что представленного здесь достаточно для того, чтобы показать, что концепция истины как существующего клада вечных ценностей есть просто живописный способ оформить ничем не оправдываемый аспект эпистемологического дуализма. Отсюда следует, что если эта доктрина незащитима, то нет никакой истины, которую мы должны «аппроксимировать», так что нет никакого «приближения к истине». Позднее, однако, мы рассмотрим законные требования, покрываемые этим неудачным образом.

Заметим, однако, что существует еще одна область проблем, связанная с этим понятием «приближения к истине», хотя и только на словах. Эти проблемы обнаруживаются в технической трактовке того,

564 Глава 8. Снова о научной истинности

что можно было бы назвать «семантикой эмпирических теорий», изучающей вопрос о том, как создать строгую семанатику для формальных систем с открытой целью формализации некоторой эмпирической (например, физической) теории. Бо1льшая часть исследований

вэтой области связана с использованием средств стандартной семантики, обнаруживаемых в математической логике и специально в теории моделей, основанной по существу на теоретико-множественных понятиях и процедурах. Согласно этой семантике, как хорошо известно, переменные ассоциируются с множествами, образующими их область, а внелогические константы ассоциируются или отображаются

втеоретико-множественные объекты, такие, как элементы некоторого конкретного универсума или множества упорядоченных n-ок таких элементов в случае монадических или n-местных предикатов. В то время как для формальных систем, придуманных для математических теорий, принятые выше условия легко применимы, это может быть и не так в случае языков конкретных эмпирических теорий, которые могут содержать «неясные» предикаты как количественного, так и качественного характера.

Качественным примером может служить предикат «лысый», используемый в повседневном дискурсе, к которому не прикреплено никакое точное указание, сколько волос должно остаться на голове человека, чтобы он мог считаться не лысым. Из этой неопределенности следует, что этот предикат не может получить интерпретации

встандартном экстенсиональном смысле, которую мы только что напомнили, поскольку не существует соответствующего ему множества (в данном случае лиц). Это так потому, что само определение множества в стандартной теории множеств требует, что для того, чтобы S было множеством, нужно, чтобы для каждого х было определено, х S или x S, а это условие не может быть выполнено в случае предиката «лысый». Количественным примером может послужить какаянибудь физическая величина, такая как масса, которая, в формальном языке, выступая как функция, в стандартной интерпретации должна соответствовать какой-то конкретной процедуре приписывания уникального действительного числа каждому индивиду данной области. Однако реальные измерительные процедуры дают в качестве своих результатов не действительные числа, а лишь приблизительные значения массы. Так что и в этом случае у нас под рукой нет прямого применения обычной семантики. (Заметим кстати, что это применимо

к любому формальному подходу, включая подход сентенциального взгляда с его предполагаемой двузначностью).

Для преодоления этой трудности было предложено несколько решений (одно из них, например, предлагало изменить онтологическую базу семантики, введя для интерпретации предикатов вместо обычных множеств «нечеткие множества»). Мы не собираемся представлять здесь эти решения, ограничившись только упоминанием решения, которое сохраняет обычный теоретико-множественный базис, но приписываем предикату не множество, а класс множеств. Это дает возможность ввести понятие приблизительной истинности предложения, требующего, чтобы предложение было «истинным» в некоторой «структуре», принадлежащей некоторому классу структур, а не единственной определенной структуре.

Мы не будем продолжать приводить примеры, а заметим, что предлагавшиеся решения проблемы приближенной истинности (или «частичной истинности», как ее иногда называют) не расходятся с общим понятием истинности, а на самом деле предполагают его и, более того, пытаются помочь ему работать в тех случаях семантической неоднозначности, в которых оно, как предполагалось, не работает3.

8.1.2. Научные предложения не истинны и не ложны, а только более или менее вероятны

Этот тезис стал популярным после уже упомянутого «кризиса» научной несомненности в начале XX столетия, усиленного знаменитой «вероятностной» интерпретацией квантовой теории, разработанной после 1927 г. В результате он иногда представляется как выражающий квинтэссенцию современной науки (особенно физики) в популярных, а иногда и профессиональных, описаниях ее. Однако два упомянутых здесь исторических обстоятельства лежат в основе двух разных понятий вероятности, ни одно из которых, однако, не имеет отношения к истине как таковой4.

Первое понятие вероятности можно назвать в каком-то смысле противоположным понятию несомненности, а не истинности, поскольку после кризиса «классической» науки Нового времени под вопрос была поставлена не наша возможность получать истинное знание о природе. Речь шла о том, что, хотя мы можем де-факто получать такое истинное знание, мы никогда не можем быть уверены, что

566 Глава 8. Снова о научной истинности

то или иное конкретное предложение или теория истинны. Следовательно, все, что мы можем сделать – это сказать, что мы (учитывая и теоретическое, и практическое поведение конкретного предложения или теории) имеем более или менее высокую степень доверия к ним, и оценить их в лучшем случае как высоко «вероятные».

Нельзя, однако, упускать из виду, что этот способ использования понятия вероятности – не тот, который принят в самых точных контекстах, где вероятность обычно приписывается не предложению, а событию. В них, как мы только что подчеркнули, вероятность интерпретируется как степень уверенности. Поэтому она выступает как эпистемическое требование, а не как семантическое требование, такое, как истинность. (Согласно нашей терминологии мы должны сказать, что истинность – апофантическое требование, но различие сохраняется, даже если мы прибегнем к более свежей терминологии.) Собственно говоря, мы можем вполне верно перевести предполагаемое «вероятностным» высказывание следующим образом: «Предложение само по себе либо истинно, либо ложно, но наша степень уверенности в его истинности может быть только более или менее высокой, но никогда не полной». Поэтому ясно, что этот первый смысл вероятности оставляет истинность научных высказываний и теорий в неприкосновенности5.

Рассмотрим теперь «вероятностную» интерпретацию квантовой теории, впервые предложенную Максом Борном, которая стала «официальным» способом трактовки этой теории для значительного большинства ученых. Чтобы сжать значение этой интерпретации до непосредственно понимаемого (хотя и чересчур упрощенного) высказывания, мы можем сказать, что согласно ей мы никогда не можем утверждать, например, что электрон в определенное время окажется в определенном положении х0, но можем только указать определенную вероятность того, что это событие произойдет. (Более строго мы должны были бы сказать, что онтологически это вероятно только до некоторой степени.)

Мы не хотим обсуждать здесь, является ли это правильной или единственно возможной интерпретацией уравнений квантовой теории. Но мы допустим, что это так, и заметим, во-первых, что понятие вероятности употребляется здесь в стандартном онтологическом смысле, т.е. как вероятность того, что некоторый электрон занимает во время t0 положение х0. Но что теперь можно сказать об истинности?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны учесть, истинность какого предложения ставится под вопрос; и здесь мы должны быть аккуратны и открыто признать, что речь идет не о самом материальном предложении, а о том, что это предложение говорит, т.е. о его пропозиции, как мы уже подчеркнули в предыдущем разделе.

Какую пропозицию выражает предложение, определяется, так сказать, не автоматически, но зависит от принятой нами интерпретации. Из этого следует, что если мы придаем некоторым предложениям квантовой теории вероятностную интерпретацию, тогда то, «о чем они говорят» – это не события, а вероятности событий или события плюс вероятности. Следовательно, чтобы увидеть, истинно ли это предложение, мы должны проверить, действительно ли это событие происходит с указанной вероятностью; если да, то это предложение истинно, если нет – ложно. Как хорошо известно, способы проверки вероятностных высказываний обычно связаны с учетом относительных частот, которые часто могут переводиться в соображения

оподходящем интервале определенной величины. В случае нашего примера вероятность p (0 ≤p ≤1) найти электрон во время t0 в положении x0 должна быть переведена в высказывание, что мы найдем во время t0 электрон в соседстве радиусом r0 от x0. Если мы найдем электрон

вэтом соседстве, мы скажем, что вероятностное предложение было истинным, в противном случае – ложным.

Другой (к сожалению, широко распространенный) способ говорить об этом, согласно которому предложение, что электрон находится в x0 во время t0, не истинно, а только наделено вероятностью p, неверен, поскольку он несовместим с интерпретацией предполагаемого им предложения. Мы не можем заявлять, что предложения квантовой теории выражают вероятности, а затем оценивать их истинностные значения, как если бы они были просто высказываниями

особытиях. Это становится еще яснее, когда мы учтем, что не только ненаступление изолированного события не опровергает вероятностного предложения о нем, но и наступление его не подтверждает этого предложения. Фактически, если это событие происходит, например, только два раза в серии из сотни испытаний, а вероятность, приписываемая этому событию рассматриваемым предложением, была 90 %, мы должны будем сказать, что предложение было ложным, хотя оно фактически наступило. Мы можем поэтому заключить, что даже эта вторая интерпретация вероятности, согласно которой она есть просто

568 Глава 8. Снова о научной истинности

добавочная черта, предицируемая о референтах предложений, оставляет истинность научных высказываний и теорий в неприкосновенности, поскольку не заменяет требование «истинности» требованием «вероятности», а только указывает, что мы приглашаемся посмотреть, «истинно ли, что вероятно, что» такое-то событие происходит.

8.1.3. Теоретические положения науки не могут считаться истинными, а только обоснованными

Анализ, проведенный на предыдущих страницах, может быть почти полностью принят, не приводя согласных с ним к выводу, что все научные предложения, содержащиеся в принятой теории, истинны. Например, Альвин Димер, почти полностью согласный с различением субстантивного и адъективного понимания «истинности», согласился бы также и с тем, что только адъективное использование, применительно к предложениям, может приниматься в соображение в науке. Тем не менее он утверждает, что не все научные предложения могут считаться истинными согласно этому адъективному пониманию. Следуя тезису, защищавшемуся еще Гансом Рейхенбахом, он говорит, что только предложения эмпирического характера могут считаться истинными, тогда как теоретические предложения в лучшем случае могут считаться только оправданными6. Этот тезис понятен в случае Рейхенбаха, который был довольно грубым эмпириком и отождествлял истинность с неопозитивистским требованием эмпирической верификации, которое, конечно, не может распространяться на теоретические предложения. Это не так легко понять в случае таких людей (как, например, Димер), которые не разделяют этого эмпиристского догмата. Поэтому мы рассмотрим этот вопрос достаточно подробно.

Рассмотренный вплоть до его решающего шага, этот вопрос может быть сведен к вопросу о том, применимо или нет определение истинности к теоретическим предложениям. Ответ кажется следующим: хотя достаточно бесспорно, что в случае отдельных эмпирических предложений референт имеется, для теоретических предложений это не так. Отсюда следует, что мы не можем дать «осмысленное применение» («sinnvolle Verwendung», как говорит Димер) понятию истинности. Заметим, что не утверждается, что мы не можем знать, истинные теоретические предложения или нет, или они ни истинны, ни ложны в смысле наличия некоторого рода промежуточного статуса между

истинностью и ложностью, но именно что они лежат за пределами области применения понятий истинности и ложности. Это сразу же подтверждается тем, что на тех же основаниях утверждается, что их нельзя считать ложными, например, на основании «фальсификации» в смысле Поппера. Потому что фальсификация сводится к признанию ложности базисного предложения (т.е. эмпирического предложения), выведенного из рассматриваемого теоретического предложения. Это правильно и возможно, и все-таки –говорит Димер – это не означает, что данное теоретическое предложение оказалось ложным, но только что оно незащитимо, неоправданно или что-то в этом роде.

В случае теоретических предложений основанием для этого приводящего в некоторое недоумение тезиса является, как мы только что сказали, то, что они, как утверждается, лишены необходимого свойства иметь референт, и это не столько потому, что они не содержат эмпирических терминов, а потому, что их структура такова, что их значение с необходимостью выходит за пределы любой возможной «данности».

Эти два основания мы должны рассмотреть по отдельности. Если мы считаем предложение теоретическим потому, что оно содержит теоретические понятия, мы будем отрицать наличие у него референта, поскольку мы утверждаем, что теоретические понятия не имеют референтов, а это есть то эмпиристское возражение, которое мы опровергли в разд. 4.5.6. (Не забудем, что положительный ответ на вопрос, истнны ли научные предложения, влечет за собой приписывание референтов также и теоретическим понятиям.) Поэтому было бы наивно и предрешало бы вопрос принять саму рассматриваемую проблему за решенную отрицательно.

Рассмотрим теперь те ситуации, в которых некоторые философы квалифицируют предложение как теоретическое потому, что оно эмпирически не проверяемо, хотя и содержит только эмпирические предикаты. Самым типичным (хотя и не единственным) примером является эмпирическое обобщение, такое как «все во1роны черные», которое непроверяемо в силу невозможности проверить всех воронов. А это так потому, что ни при каких обстоятельствах невозможно подумать, что все вороны могут быть представлены нам на проверку, а это автоматически означает, что они не могут быть референтами (вспомним отождествление «референта» и «данного», введенного в предшествующих обсуждениях), необходимыми для определения наших предложений как истинных или ложных. Как можно видеть, это не

570 Глава 8. Снова о научной истинности

имеет никакого отношения к предрассудкам эмпиристского характера против теоретических терминов, а только к внутренней структуре одного (очень простого) теоретического предложения.

Есть ли какие-то слабые места у этого аргумента? Нет, если принять две неявные и привлекательные предпосылки. Первая – рассматривать предложения, выражающие эмпирические обобщения, как теоретические, в то время как они, как мы видели в разд. 7.1, на самом деле законы, которые должны объясняться теориями в собственном смысле. Это, однако, не самая спорная предпосылка. Более спорной является «грубое» и неоправданное предположение теории истинности как соответствия, которое мы критиковали в разд. 4.4. Как мы указывали, эта теория утверждает, что мы должны иметь в нашем распоряжении всю явную и фиксированную структуру реальности, чтобы мы могли сделать наши предложения «соответствующими» ей в некоторого рода взаимно-однозначном зеркальном отображении. Следовательно, только если мы защищаем эту версию теории соответствия, можем мы претендовать на то, что рассмотрели всех воронов, чтобы считать предложение «все вороны черные» «осмысленным», или имеющим значение. Если же вместо этого мы примем предложенный ранее в этой книге подход, согласно которому в случае «дистрибутивных универсалий» «все» эквивалентно «любой», мы сможем очень просто сказать, что утверждать, что это предложение истинно, означает, что, какого бы ворона мы ни взяли, он окажется черным. Это допускает осмысленное применение понятия истинности, дает процедуру проверки и оставляет открытым только эпистемический (не семантический и не апофантический) вопрос о степени уверенности, которой мы можем достичь после определенного количества успешных проверок цвета воронов. Непосредственным преимуществом этого решения является также то, что оно реабилитирует эпистемологическую (помимо апофантической) релевантность фальсификации, по крайней мере в тех элементарных случаях, в которых она оказывается связанной с хорошо известными трудностями, питавшими в последние годы дискуссии о разных формах фальсификационизма.

Этот вопрос заслуживает дальнейшего рассмотрения, потому что, независимо от неявной поддержки «грубой» теории истинности как соответствия, тезис, что понятие истинности не может осмысленно применяться к теоретическим предложениям, имеет гораздо более важное негативное следствие. Фактически, как мы уже замечали, этот тезис

сводится к тому, что эти предложения лежат вне области применения понятия истинности. Поэтому мы теперь спросим, как можно поддерживать такой тезис, не подрывая полностью само понятие истинности.

Мы уже видели, что истинность есть только свойство предложений или, если кто-то это предпочитает, отношение между предложением и его референтами. Это все равно что сказать, что вся область предложений есть область применения понятия истинности. Остается единственный вопрос – определение области предложений в собственном смысле, а применительно к этой проблеме существуют некоторые принятые взгляды, рассмотренные нами в разд. 4.4, из которых ясно, что не всякое осмысленное языковое выражение является предложением (исключая тем самым, например, вопросы, восклицания и императивы). Предложение в собственном смысле есть то, что мы назвали апофантическим предложением, которое можно назвать также повествовательным, или декларативным, предложением и которое можно определить, согласно критерию, восходящему к Аристотелю, как языковое выражение, которое должно быть либо истинным, либо ложным. Если мы станем утверждать, что теоретические предложения не истинны и не ложны, мы должны будем исключить их из области апофантических, или декларативных, предложений вообще. Но какого рода языковыми сущими должны они тогда быть?

Они, конечно, не будут ни императивами, ни вопросами, ни инвокациями (призывами) и т.д. Но свет на этот вопрос могут пролить не какие-либо их языковые или материальные признаки, сколько интенция этих высказываний, а интенция теоретических высказываний в науке, конечно, декларативная; или, если нам так больше нравится, они произносятся с намерением высказать нечто истинное7. Невозможно отрицать, что они входят в некоторый процесс «обоснования (justification)», но не следует и упускать из виду тот факт, что в этом процессе они также играют роль предложений, которые обосновывают, а не только предложений, которые обосновываются. В эмпирических теориях процесс обоснования есть в основе своей дедуктивное объяснение, в котором теоретические предложения обычно играют роль объясняющего, а не объясняемого. Но они могут играть эту роль лишь постольку, поскольку структура формальной логики такова, что она дает гарантию истинности, когда начинает с истинных предложений.

Это снова показывает, что если мы оставляем истинность вне рассмотрения, рушится сам процесс объяснения. Действительно, мы