Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

512 Глава 7. Следствия в философии науки

положении дел). Поскольку объяснение в общем смысле есть объяснение фактов, будет правильным сказать, что одной из основных задач, гипотез и теорий является объяснение законов. Мы сказали «одной из основных задач», чтобы не забыть о том, что теорию можно использовать и для объяснения единичных явлений (черта, позволяющая нам сохранить понятие теории, т.е. объяснительной интеллектуальной конструкции, также и в случае многих «гуманитарных» наук, в которых предметом могут быть единичные события, объекты и положения дел). Конечно, в случае естественных наук изолированное событие не имеет практически никакого интереса, и во всяком случае для него не будет предложена никакая теория, а разве что применена для его объяснения. В этих науках теории предлагаются для объяснения классов событий, регулярно происходящих при подходящим образом определенных обстоятельствах, и являющихся ни чем иным, как референтами эмпирических законов. Поэтому действительными «фактами» естествознания являются эмпирические законы (даже «базисные высказывания» Поппера, благодаря тому, что они должны устанавливаться путем повторной интерсубъективной проверки, являются выражением эмпирических законов, хотя он и не пользуется этим термином для их обозначения).

Это различение законов и теорий отнюдь не ново, но оно принадлежит к традиции, довольно прочной установившейся, но затем прерванной с наступлением в философии науки «лингвистического поворота». Чтобу убедиться в этом, достаточно заглянуть в «Физика: Элементы» Кэмпбелла (1920), из которой мы сейчас процитируем несколько ясных и четких высказываний, тем более значимых, что в них говорится о законах и гипотезах как пропозициях (что означает, что его подход совместим по крайней мере с некоторым вариантом высказывательного взгляда на теории, хотя Кэмпбелл совершенно чужд этому философскому направлению). Действительно, Кэмпбелл говорит:

Законы – это высказывания, утверждающие отношения, которые могут быть установлены с помощью экспериментов или наблюдения… утверждаемые отношения, если и не всегда те же самые, всегда имеют некоторую общую черту, которую можно назвать «единообразием ассоциации (pp. 38–30).

Еще одно его интересное замечание: «термин “закон” приложим только к отдельным высказываниям, которые могут быть адекватно

выражены одним грамматическим предложением или математическим уравнением» (p. 44). Интерес этого замечания кроется в том, что Кэмпбелл не ограничивает выражение закона математическими уравнениями, так что если мы последуем Кэмпбеллу, мы сможем даже принять логико-эмпиристский способ выражения эмпирических законов , т.е. как общих предложений вида (х)(P(x)→Q(x). Было корректно подчеркнуто, что эти обобщения представляют собой очень бедные примеры фактических законов физики (которые вряд ли можно сравнивать с такими высказываниями, как «все вороны черные»). Во всяком случае, можно использовать даже такие рудиментарные примеры, поскольку они представляют собой «отдельные грамматические предложения», цель которых – «утверждать отношения, которые могут быть установлены экспериментом или наблюдением». Тот факт, что эти предложения имеют «грамматическую» форму условных, не делает их гипотезами, поскольку это зависит от интенции, а не от формы предложения, а интенция в данном случае явно состоит в том, чтобы утверждать нечто, а не предполагать нечто.

Глубокий аспект кэмпбелловской концепции науки состоит в том, что он видит соотнесенность законов и теорий. Не только теории предлагаются для объяснения законов, но и сами законы не могут быть признаны таковыми, если они не объяснены в рамках теории:

Получив наши законы, мы хотим объяснить их теориями; и мы снова отказываемся рассматривать любые высказывания, не вмещающиеся в наши теории, как бы они ни напоминали по своей структуре те, которые мы принимаем в качестве законов, форма которых диктуется в основном принятыми идеями о том, чем должна быть теория (p. 98).

Этот взгляд предлагает очень естественное решение упомянутой нами выше проблемы, которая бросила вызов всем попыткам решить ее с помощью только логических и лингвистических средств, а именно проблемы различения законоподобного высказывания от высказывания, выражающего простое «фактическое единообразие» случайного характера. «Контрфактические условные предложения» не могут этого сделать, а возможность ввести высказывание в теорию, объясняющую это, может, поскольку говорит нам, почему имеет место «единообразие ассоциации», устраняя таким образом подозрение, что это всего лишь дело случая.

514 Глава 7. Следствия в философии науки

Переходя затем к тому, как теории объясняют законы, Кэмпбелл открыто указывает, что это делается с помощью средств формулирования гипотез. Согласно ему гипотезы характеризуются тем, что содержат некоторые «идеи», специфические для теории (они довольно хорошо соответствуют тому, что потом было названо «теоретическими понятиями»), и «словарь» (предвосхищая карнаповское понятия «правил соответствия»), соотносящий эти идеи с «понятиями» (довольно хорошо соответствующими позднейшим «наблюдательным понятиям»), входящими в формулировки законов. «Говорят, что теория, – пишет он, – объясняет некоторые законы, если эти законы следуют из высказываний о гипотетических идеях» (p. 123)2.

Рассматривая столь ясные и вполне оправданные различения, можно почувствовать себя шокированным словами Поппера:

В любой гипотетической дедуктивной системе сами эти менее универсальные высказывания являются тем не менее строго универсальными в принятом нами смысле этого гермина. Таким образом, они также должны иметь характер гипотез — этот факт часто не учитывали при анализе универсальных высказываний более низкого уровня. (Popper 1959, p. 75 [Рус. пер.: Поппер 1983, с. 102; 2005, с. 69]).

То, что здесь названо «универсальными высказываниями низкого уровня», это практически «эмпирические законы», как можно видеть из следующего высказывания, в котором говорится, что «фальсифицирующая гипотеза может быть очень низкого уровня универсальности (она может быть получена в результате обобщения индивидуальных характеристик результатов некоторого наблюдения)». Мысль Поппера здесь находится целиком в рамках Дедуктивной Модели. Он считает такое высказывание, как «это медь», «универсальным высказывание низкого уровня», поскольку то, что нечто является медью, предполагает наличие некоторых законов. Однако вся эта линия попперовских рассуждений есть неудачная попытка дискредитировать верификационизм, поскольку она в такой же степени дискредитирует и фальсификационизм. Удивительно то, что Поппер рассматривает здесь непризнание гипотетического характера попыток выражения эмпирических законов чем-то «упускаемым из виду», в то время, как он сам упускает из виду (а может быть, просто игнорирует), что в философской традиции существуют разнообразные аргументы против

смешения гипотез и законов. Невольно возникает вопрос – куда могло деваться это важное различие (поскольку не только Поппер, но и вся логико-эмпирицистская философия науки обычно пренебрегала им, даже в тех случаях, когда сохранялся термин «закон»3.

Ответ на этот вопрос заключается, по-видимому, в наложении друг на друга, а затем и в смешении, двух разных значений, обычно связываемых с представлением о чем-то гипотетическом. В одном смысле, когда мы говорим, что нечто является гипотетическим, мы имеем

ввиду, что это не несомненно, ссылаясь тем самым на эпистемическую черту, относящуюся к нашему знанию некоторого положения дел. В другом смысле мы говорим, что некоторое высказывание – гипотетическое, когда оно принимается или предполагается как гипотеза в некоторой аргументации, и тогда мы ссылаемся на некоторую логическую черту или функцию высказывания, независимую от того, несомненно оно или нет, истинно или ложно. В стандартных описаниях экспериментального метода термин «гипотеза» часто упоминается в первом смысле, т.е. в смысле «рабочей гипотезы», догадки о некотором положении дел, и это самое высказывание возводится

встатус закона, когда (благодаря положительному результату экспериментальной проверки) мы приходим к выводу, что неуверенность

внем устранена.

Отметим две вещи. Первая: эта «гипотеза» не использовалась для объяснения чего-либо и тем более не предлагалась с этой целью (почти смешно утверждать, что «все вороны черные» (в конъюнкции с «это ворон») может объяснить, почему данный ворон черный; и еще смешнее говорить, что мы получили это обобщение для того, чтобы объяснить, почему этот конкретный ворон черный). Вторая: подлинная гипотеза в логическом смысле не меняет своей роли вследствие изменения ее эпистемического статуса (если некоторое предложение принято как гипотеза для доказательства какой-то теоремы, оно продолжает быть гипотезой для этой теоремы, даже если бы мы установили, что оно имеет очень высокую степень уверенности в рамках той математической теории, которой оно принадлежит. Следовательно, рабочая гипотеза, ставшая законом, вовсе не гипотеза в логическом смысле (мы можем выразить это более точным термином «посылка»).

Ход Поппера, полностью соответствующий духу его фаллибилизма, состоит в том, чтобы исключить из науки всякую возможную

516 Глава 7. Следствия в философии науки

положительную уверенность, включая ту, что по традиции приписываласьэмпирическимзаконам,иэтоможновыразить,сказав,чтоэтизаконы в конечном счете обречены навсегда оставаться на стадии «гипотез» (т.е. недостоверных высказываний). Но как можно обосновать этот тезис? Отрицая, что всеобщее высказывание может считаться истинным на основании большого числа позитивных подтверждений, поскольку логически достоверного вывода от частного к всеобщему не бывает. Это верно, но это предполагает, что единственный способ установить истинность – это логический дедуктивный вывод из истинных высказываний (за исключением случая «протокольных высказываний»), и в этом-то и состоит хорошо известная априористическая оппозиция Поппера индукции.

Однако это не то, что нас сейчас интересует. Нас интересует то, что, определив эмпирические законы как «гипотезы» на основании этого эпистемического характера, он ставит их на абсолютно одинаковый уровень с другими, подлинными гипотезами (которые Поппер многозначительно называет «предположениями»), которые вводятся как теории для объяснения фактов и обобщений (т.е. для того, чтобы объяснить, если возможно, почему вороны черные, а не просто сказать, что это так).

Мы говорили о Поппере, но аналогичные соображения относятся и к его противникам – логическим эмпиристам. Там, где Поппер практически исключает законы, сводя все к гипотезам, или «предположениям» (годящимся для объяснения фактов, согласно Дедуктивной Модели), эмпиристы на практике исключают гипотезы, рассматривая все научные предложения как обобщения различного охвата, которые могут быть получены индукцией. Ясно, что обе эти позиции односторонни. Чтобы видеть вещи ясно, надо быть способным признать, что у науки есть две цели: признать, установить, описать – и понять и объяснить. Открытие законов относится к первому аспекту и включает как эмпирические, так и теоретические законы (т.е. законы, относящиеся к поведению сущих, постулируемых теорией и не проверяемых непосредственно, но по крайней мере могущих быть косвенно эмпирически подтверждаемыми). Открытые законы выражаются как более или менее несомненные, но тем не менее имеющие место. Они высказываются, и ожидается, что они будут и далее подтверждаться; и интенция состоит в том, что из таких законов мы можем пытаться получить предсказания

(а сами они в то же время открыты для коррекции или даже для отвержения). Открытые законы не предполагаются для объяснения чего-то еще.

С другой стороны, гипотезы открыто принимаются для объяснение того, что известно. Они не столько открываются, сколько создаются; и в то время, как законы обычно переживают смерть гипотез или теорий, предлагаемых для их объяснения, гипотезы и теории гораздо более подвержены изменению. Это, однако, довольно естественно, поскольку они по существу предположения. Сводить законы к гипотезам означало бы утверждать, что вся работа науки сводится к предположениям, игнорируя то, что столь же важная и, быть может, более объемная часть ее работы состоит в удостоверении и открытии. Это, конечно, не исключает того, что один или более закон может играть какую-то роль в конкретном объяснении как часть множества используемых в нем логических предпосылок. Однако законы используются в объяснении как «орудия» в том смысле, что это теория подсказывает, какие законы использовать и как согласовывать их для объяснения конкретного факта, видимого «сквозь» них. Более того, мы не утверждаем, что соответствующие области законов и гипотез (особенно когда речь идет о теоретических законах) не могут до какой-то степени пересекаться или быть взаимо связанными.

Тем не менее их не следует смешивать, и различение их может также помочь при оценке разницы, существующей (несмотря на формальное сходство) между объяснением, подтверждением

ипредсказанием. Объяснение опирается прежде всего на гипотезы и только во вторую очередь на законы, тогда как подтверждение

ипредсказание (или ретродикция) по существу основываются на законах и только косвенно затрагивают гипотезы теории. С этой точки зрения нам легче понять, почему логические эмпиристы, практически полностью сосредоточившись на категории законов, придавали больше веса индукции, верификации и предсказанию (играющим решающую роль в открытии законов, но не в изобретении гипотез

итеорий), в то время как Поппер и его последователи видели в науке почти исключительно гипотезы, недооценивая подтверждение

ииндукцию и возлагая все на фальсификацию и свободное создание предположений.

518 Глава 7. Следствия в философии науки

7.1.2. Теории

Сказанное нами объясняет два разных подхода к пониманию теорий и построения теорий, преобладавших (хотя и с некоторыми вариантами) в философии науки XX в. – логически-эмпиристской и попперовской. У обоих имеется общее ядро (общий взгляд с двумя разными акцентами), поскольку оба были основаны на том, что мы назвали дедуктивной моделью, характеризующейся следующими чертами: (a) теории в науке предлагаются для решения задачи объяснения; (b) теории суть множества пропозиций, или высказываний (высказывательный взгляд); (c) поэтому объяснение состоит в логическом выводе некоторых высказываний (объясняемых) из других высказываний (объясняющих) более высокого уровня общности; (d) теории, во всяком случае, должны соответствовать эмпирическим данным. В силу этого общего ядра эта концепция также называется в литературе моделью объяснения через «покрывающий закон», «дедуктивно-номологической» моделью объяснения и «попперовско-гемпелевской» моделью научного объяснения – выражение не столько исторического факта, сколько согласия этих двух школ мысли, к числу самых известных представителей которых относятся эти два философа.

Этого согласия, однако, уже нет, когда речь идет о проблеме построения теорий и вообще об отношении между теорией и опытом. Их контраст можно выразить, сказав, что первая школа характеризуется строгим «эмпиризмом», который приводит к пониманию теории как совокупности законов, полученных в процессе получения обобщений возрастающего охвата, основанных на индукции (т.е. в максимально широком применении концептуальной схемы «экспериментального метода»), тогда как взгляд Поппера – типично «рационалистический» в том смысле, что гипотезы и теории рождаются предполагающей силой ума, а данные опыта используются только для их проверки.

Кажется обоснованным сказать, что точка зрения эмпиризма слабее попперовской, коль скоро речь идет о способности характеризовать специфическую роль теорий. Действительно, если теория должна объяснять опыт, вряд ли можно думать, что этого можно на самом деле добиться, используя сам опыт как основу для объяснения, т.е. по существу, обобщая опыт. Если оно не выходит за пределы опыта, объяснение кажется обреченным (по крайней мере в конечном счете) на почти тавтологическую тривиальность объяснения, что этот кон-

кретный ворон черный потому, что все вороны черные, тогда как если объяснять – значит указывать основания, мы ожидаем, что эти основания будут другого рода, нежели объясняемые (а в случае физических фактов эти основания должны включать ссылку на причину или причины). Как мы уже подчеркивали, индуктивная методология очень полезна как помощь при открытии законов, но не для изобретения гипотез; и если теория, в частности, должна содержать гипотезы, доктрина эмпиризма недостаточна для объяснения построения теорий.

У этой слабости есть и другие симптомы. Например, традиция эмпиризма обычно характеризовала теоретические понятия просто как не «наблюдательные», т.е. самым бедным (и самым неэффективным) образом, тогда как теоретические понятия (как мы уже отмечали в другом месте) вводятся с целью теоретизировать. Другими словами, теоретические термины (которые с точки зрения эмпиристов, восходящей к Конту, являются в науке аномалиями) вводятся для постулирования существования ненаблюдаемых сущих, свойств или процессов, предназначенных для объяснения поведения того, что мы можем наблюдать.

Попперианский взгляд, напротив, гораздо лучше улавливает внутреннюю динамику объяснения, постулируя нечто, непосредственно не предоставляемое опытом, но нужное для его интеллектуального понимания. Однако менее удовлетворительным в этом взгляде остается то, как попперовские «предположения» должны связываться с данными опыта. Эта проблема не только касается происхождения предположений (вопрос, который Поппер отсылает к психологии), но и их внутренней способности «затрагивать» область опыта. Должно существовать нечто, «о чем» мы строим предположения. Говорить, как Поппер, что даже его «базисные высказывания» гипотетичны, предполагает, что мы постоянно строим гипотезы о гипотезах; и это ничем не лучше, чем противоположный тезис, что мы используем законы (т.е. факты), чтобы объяснять законы (т.е. другие факты), как говорят эмпиристы. Правильное решение, как мы заметили раньше, состоит в том, чтобы вводить гипотезы (т.е. предположения), чтобы объяснять факты (т.е. положения дел, установленные сверх разумного сомнения, хотя, как и всякий тезис, подверженные возможности ошибки).

Высказанные сейчас предположения сводятся к признанию того, что научное познание, как и всякая другая форма человеческого познания, ходит на двух ногах – опыте и разуме, или эмпирии и логосе, которые, конечно, взаимосвязаны, но которые не следует смешивать.

520 Глава 7. Следствия в философии науки

Основанием для такого смешения может (но не должен) быть тот факт, что мы формулируем содержание опыта, как и содержание наших предположений и рассуждений, в форме предложений, а предложения как таковые ничего не говорят о своих интенциях, своем происхождении или о своем обосновании, поскольку они – просто языковые сущие. Поэтому в любой науке мы должны отличать то, что мы называем «фактуальными утверждениями» (которые мы можем назвать областью законов), от того, что предназначаем быть «объяснительными утверждениями» (которые мы назвали бы областью теорий). Однако не менее верно, что это различение не может быть основано только на простом анализе языковой формы предложений, относящихся к двум этим секторам. Поэтому с того момента, как мы решили рассматривать науку только с лингвистической точки зрения, эти две области сливаются, и существенно, что в современной философии науки термин «теория» часто используется как указание на все предложения некоторой науки (так что исходный тезис, что теории строятся для получения объяснений, практически оказывается забытым)4.

Взгляд, отстаиваемый в этой книге, напротив, сохраняет это различение и указывает основания этого. Предикаты, связанные с операциональными критериями референциальности, очерчивают в науке сектор опыта и позволяют формулировать эмпирические законы, которые могут формулироваться и проверяться независимо от теории (или теорий), пытающихся объяснить их. С другой стороны, то, что мы уже сказали в гл. 2 о том, как научные объекты возникают в пределах данной «точки зрения», и развили далее в разделе, посвященном герменевтическому измерению науки, поясняет, как и почему секторы опыта и теории фактически взаимосвязаны: они оба имеют общий корень в данном гештальте.

Это опять нечто такое, что всецело ускользает от высказывательного взгляда на науку вообще и на теории в частности, не потому, что это дополнительное осознание несовместимо с ним, а потому, что им безосновательно пренебрегают. То, что высказывательный взгляд не является несовместимым с этим общим осознанием, можно увидеть, сославшись опять на Кэмпбелла. Он, безусловно, признает, что законы и гипотезы – высказывания и правильно подчеркивает, что характер теоретичности не связан ни с повышенным уровнем «сложности», ни с более высоким уровнем «сложности», ни с более далеким расстоянием от опыта, но со «следующим шагом в развитии идей» (указ.

соч., p. 121). Но затем он утверждает, что «для того, чтобы теория была ценной, ей нужна еще одна характеристика: в ней должна выражаться аналогия» (там же, p. 129). Внимательное прочтение контекста, в котором высказан этот тезис (и особенно соображений о том, что «аналогии – не «подпорки» для установления теорий, они – абсолютно существенная часть теорий, без которых теории не имели бы никакой ценности и были бы недостойны своего имени» (там же, p. 129), ясно показывает, что Кэмпбелл приписывает теориям гораздо больше, чем того рода единство, какое могло бы вытекать из логической связи. Он действительно имеет в виду, что они должны обеспечивать «представление» своего поля; и в этом смысле он довольно близок к тому, что мы сказали, говоря о гештальте и модели как о предварительных условиях существования теории5.

Оставив в стороне Кэмпбелла, мы можем сказать, что более удовлетворительный взгляд на научные теории, отличающий (но не отрывающий) их от законов и объясняющий их объяснительную задачу и силу, кажется возможным на основе соображений, высказанных нами в разд. 6.3.1–6.3.3 этой книги, которые мы здесь повторять не будем.

Есть один важный пункт, который мы лишь косвенно упоминали время от времени в предшествующих разделах и который редко рассматривается в литературе, – это тот факт, что построение теории, хотя

ипо необходимости сохраняет устойчивость «области объектов» соответствующей науки, приводит к увеличению числа референтов, допускаемых в эту область. Действительно, как мы уже видели, в то время как эмпирические законы касаются «непосредственных референтов» науки (тех, которые можно идентифицировать на основе критериев протокольности, или референциальности), теория обычно постулирует другие сущие и говорит об их свойствах и процессах для объяснения законов. Но при этом вряд ли можно лишать эти сущие права гражданства среди референтов данной науки. На самом деле, как могли бы мы всерьез принять, что теория все время говорит об этих сущих через посредство своих «теоретических» понятий, и в то же время отрицать, что эти сущие имеют референциальный статус, сравнимый (хотя и не тождественный) со статусом «непосредственных референтов» теории? Ясно, с одной стороны, что мы опять пришли к вопросу о реализме, уже обсужденном в гл. 5. Но этот момент интересен и сам по себе,

ис чисто интуитивной точки зрения. Если мы убеждены, что наука дает человечеству возможность познать множество до того неизвест-