Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

492 Глава 6. Контексты объективности

научного сообщества, принимающего эту теорию). Это затруднение некоторым образом спонтанно, но мы уже встречались с почти такой же ситуацией, когда заметили, что выражение «научный объект» получает двойное значение: в первом (и более подобающем смысле) научный объект есть абстрактный объект, ноэма, интеллектуальная конструкция, кодирующая некоторое количество атрибутов. Во втором смысле объекты некоторой науки или теории – это референты, экземплифицирующие абстрактный объект и принадлежащие к той внеязыковой и внементальной «реальности», в которой они «вырезаются» из «вещей» посредством операциональных референциальных процедур (за подробностями можно вернуться к разд. 4.6). Точно так же мы можем сказать, что в некоторых случаях теория есть теория модели (т.е. абстрактного объекта), хотя ее предполагаемые референты – сущие, отличные от самой модели, но, как мы надеемся, экземплифицирующие то, что описывается моделью. В других случаях модель есть только эвристическая подготовка теории, которая, после начального шага, может состоять из гораздо более широкого набора понятий, чем тот, который намечался моделью. Подчеркнем, кстати, что и модели,

итеории в эмпирических науках предлагаются гипотетически и, следовательно, должны проверяться согласно критериям референциальности, специфическим для той науки, для которой они предлагаются (подробное обсуждение этих вопросов см. в гл. 9 Agazzi 1969).

Теория – и мы видели причины этого – представлена здесь как языковая конструкция, и это возвращает «высказывательному взгляду» на теории его патент на законность. Но эта «реституция» возможна только потому, что гипотезы, из которых состоит теория, не являются ни результатом проблематичных индукций (что справедливо подчеркивается попперовской критикой), ни результатом «смелых догадок» (как слишком поспешно утверждает Поппер). Мы можем сказать, что слабость высказывательного взгляда состоит в недостаточной проработке «контекста открытия», скрывающегося за теорией, контекста, в котором жизненно важную роль играет герменевтическое измерение, концептуализация «глобальных» моделей, в чем представители логико-лингвистической философии науки были недостаточно осведомлены. Действительно, и индуктивисты, и попперианцы ограничиваются поиском источников отдельных гипотез

инеспособны предложить убедительные решения относительно таких гипотез, потому что и те, и другие игнорируют герменевтическое

и «глобальное» измерение, которое делает гипотезы чем-то таким, что «выкапывается» из теории. В этом смысле теория очень отличается от эмпирических законов, о чем мы кратко говорили выше. Эта самая слабость отражается также – как мы немедленно увидим – в недостатках, обнаруживаемых высказывательным взглядом в контексте оправдания (обоснования) знаний.

6.3.4. Жизнь и смерть теории

Модель лингвистически переводится в теорию, чтобы быть испытанной, и на этом этапе надо сказать, что черты, разработанные сторонниками высказывательного взгляда, некоторое время действительно работают. Отыскиваются новые высказывания, описывающие данные (обычно в форме предсказаний), и проверяется, действительно ли найденные данные совместимы с гипотезами. Если имеет место согласие между теорией и данными, теория в безопасности, в противном случае она «фальсифицируется». Указанная совместимость мыслится исключительно в терминах логической выводимости, и это неизбежно, поскольку не видно, какая еще связь может существовать между высказываниями.

Это очень простая схема, но далеко не удовлетворительная. Помимо того что никакое подтверждение теории не может быть окончательным – что ясно со строго логической точки зрения, – но и фальсификация не является окончательной, тогда как это не оправдывается

счисто логической точки зрения. И мы тогда можем понять, почему Поппер всегда стремился поддержать решающую роль фальсификации13. В своей ранней работе он склонялся к тому, что если даже из гипотез выводится одно-единственное предложение, несовместимое

сданными, гипотеза фальсифицируется и должна быть отвергнута. История науки показывает, что на самом деле в большинстве случаев это не происходит, и это все еще можно объяснить с логической точки зрения тем, что при выводе «опровергающего» высказывания используется несколько частей теории – помимо тестируемой гипотезы, – так что вывод должен быть скорее таким, что опровергается вся теория (тезис Дюгема–Куайна). Но тогда вся теория должна быть отвергнута, а это исторически еще менее обычно, чем отказ от единичной гипотезы. Поппер дал прагматическое объяснение такого рода методологической неряшливости: от фальсифицированной теории не

494 Глава 6. Контексты объективности

отказываются, пока не появляется теория, которой ее можно заменить. Один из учеников Поппера, Лакатос, разработал достаточно искусную и прославленную форму «утонченного фальсификационизма», предназначенного сменить якобы «наивный фальсификационизм» Поппера, но не слишком убедительно.

С нашей точки зрения, причины этих неадекватностей ясны. Если гипотезы некоторой теории образуют систему высказываний, предназначенных выразить данный гештальт, т.е. модель, в языке, то каждое высказывание является, так сказать, описанием отдельной детали этой модели, однако такой детали, которая находит положенное ей место и «репрезентациональную роль» в модели. Но верно не только то, что референциальное подтверждение некоторых отдельных деталей не означает приемлемости образа в целом (как правильно утверждает тезис о неокончательном характере подтверждения). Но не менее верно и то, что обнаружение того обстоятельства, что некоторая деталь не находит себе референциального соответствия, не требует отвержения всего образа в целом. Это отвержение зависит отчасти от количества деталей, оказавшихся «неверными», но в еще большей степени от их стратегической важности, или релевантности, в контексте представления в целом. Никакое оправдание этого различия важности, или релевантности, отдельных деталей модели не может быть влито в (poured into) логические отношения между описывающими их высказываниями. (Мы еще раз сталкиваемся с герменевтическим вопросом). Вот почему сентенциальный взгляд оказывается слабым и в контексте обоснования [знаний]. Он неспособен объяснить отсутствие решающей роли фальсификации, которое, напротив, понятно

сточки зрения гештальтного понимания теорий.

Вэтом пункте мы можем видеть, что герменевтическая сила модели является решающим фактором, поддерживающим теорию в каждый момент и определяющим ее жизнь или смерть; и обратно, герменевтическая сила модели также является решающим фактором по отношению к тому, что теория вносит в обогащение самой модели. Если это верно – как мы здесь утверждали, – что теория всегда есть теория ее модели, отсюда следует, что все, что теория позволяет нам открыть в области ее референтов (например, благодаря обеспечиваемым ею предсказаниям), способствует обогащению модели, первоначально подсказавшей теорию. Но это может происходить потому, что в самом акте предсказания теория все еще поддерживается и подталкивается

своей моделью. Действительно, предсказания не «фонтанируют» из гипотез под действием спонтанной дедуктивной силы. Их надо «вообразить», т.е. извлечь из дальнейших инсайтов, из дальнейших проекций интеллектуального «ви1дения», питаемых герменевтическим и эвристическим потенциалами модели.

Из сказанного становится также ясно, когда теория перестает быть верной: когда герменевтическая сила ее модели перестает быть эффективной. Это может случиться из-за того, что последовательные гештальтизации становятся несовместимы с теми, которые первоначально направляли построение области объектов модели. На практике это происходит, когда накапливается слишком много несовместимостей между гипотезами и эмпирическими данными. Но это может случиться и потому, что предлагаются новые, более убедительные гештальтизации тех же самых объектов, т.е. потому, что на поверхность всплывает новая, более эффективная модель. Возникновение новой модели «переориентирует» все данные в существующем поле; а причины большей «убедительности» в общем состоят в том, что становятся «видимыми» некоторые аспекты реальности, которые раньше были скрыты. Этот краткий очерк будет объединен с другими соображениями, когда мы дойдем до смены и сравнения теорий. Заметим кстати, что этот герменевтический взгляд на теории позволяет «перевод» тех понятий несоизмеримости, несравнимости и несовместимости, которые в текущей литературе обычно связываются с высказывательным взглядом на теории. Они могут выражаться как разные степени несоответствия между гештальтизациями, которые могут возникать или как «модификации», или как «замены» некоторого данного гештальта. Когда имеет место реальное «переключение гештальта», новая теория несовместима с предыдущей, и это также и при отсутствии какого-ли- бо изменения значений.

6.3.5. Наука и интерпретация14

В предшествующих частях этого раздела мы отстаивали взгляд, согласно которому у науки есть герменевтическое измерение, в основном разрабатывая понятия понимания и модели, и может показаться удивительным, что мы почти не использовали понятие «интерпретации», которое, конечно, является центральным понятием герменевтики. Причина этого по существу практическая. Мы предпочитали

496 Глава 6. Контексты объективности

работать с понятиями, уже имеющими принятое употребление и достаточно тщательно проанализированными в критической литературе, касающимися естественных наук, а не использовать понятие интерпретации, встречающееся скорее в критической литературе, касающейся искусства и гуманитарных наук. Однако нетрудно будет показать, что интерпретация является базовой интеллектуальной деятельностью, порождающей понимание и модели в представленном выше смысле.

Мы сделаем это, введя сначала некоторую аналогию между наукой и искусством. Такого рода аналогии предлагались и в прошлом,

ив настоящем, и в основном имели целью подчеркнуть элементы «творчества» и «красоты», присущие науке. Не умаляя этих аспектов, мы хотим рассмотреть здесь еще один – тот, для которого искусство есть «интерпретация», и, чтобы избежать бесполезных отвлечений, выборем конкретный пример, в котором художник очевидно мыслится как «интерпретатор», пример музыканта, интерпретирующего музыкальную партитуру. Это значит, что двум самым популярным образам научной деятельности – строительства большого здания, в которое каждый ученый вносит свой кирпичик, или последовательного исследования неизвестного континента – мы предпочитаем образ научной работы как сравнимой с «интерпретацией» музыкального произведения. Полезные точки зрения, обнаруживающиеся при этом сравнении, побудят нас вернуться ненадолго к некоторым центральным тезисам нашего обсуждения в новом свете, исходящем из правильной оценки роли интерпретации в науке – роли, полностью оправдывающей «герменевтическое измерение», которое мы для нее отстаиваем.

Мы сказали, что деятельность науки нельзя представлять себе как прогрессирующее, систематическое и полное открытие неизвестной страны, а скорее как интерпретацию сложного музыкального текста. Типично для этого вида артистической деятельности (по сравнению с более «творческими» ее видами) то, что ноты уже точно «заданы»

иуказания по их исполнению тоже щедро предоставлены композитором. Тем не менее мы считаем нормальным, что каждый исполнитель дает личную «интерпретацию» партитуры, одинаковой для всех. Мы даже готовы признать, что возможны две, три, четыре интерпретации, иногда существенно отличающиеся друг от друга, но каждая из которых кажется нам превосходной и «верной» партитуре. Очевидно,

что здесь речь идет не о естественной для нас склонности восхищаться оригинальностью художника и его творческой силой, поскольку

вданном случае ему не разрешается создать нечто новое (а именно новое музыкальное сочинение), а требуется ознакомить нас с чем-то уже созданным; и если нам кажется, что в своей интерпретации он

визбытке оригинальности вышел за пределы верности тексту, мы оцениваем его исполнение некачественным.

Надо указать, что указанная «верность» состоит не в так называемом соответствии тому, «что имел в виду композитор» (как утверждают некоторые), но в открытии выразительных черт, «объективно» присутствующих в партитуре, но для своего раскрытия требущих вмешательства эстетического чутья исполнителя. Тогда эти черты имеют биполярный статус: они рождаются, так сказать, из встречи между, с одной стороны, некоторой «точкой зрения», интуицией исполнителя, и конкретной структурой произведения – с другой стороны, так что без вмешательства интерпретатора они никогда бы не проявились. Но мы понимаем, что этот способ описания ситуации все еще недостаточен для выражения сущности рассматриваемого явления, поскольку указанные черты не находились там как алмазы под землей, уже сформированные и ожидающие только, чтобы их вынесли на свет. Они существуют только «потенциально» (ни в каких других случаях мы не ощущаем так сильно уместность этого аристотелевского понятия), как бесконечные надрезы, которые можно сделать в твердом теле, каждый из которых вполне определяется, как только избран план иссечения, но до того есть только возможность. В случае музыкального сочинения мы, таким образом, можем иметь скрупулезного, но бесталанного исполнителя, ограничивающегося безупречным прочтением нот, но можем и иметь разных исполнителей, которые, уважая минимальное требование «играть без ошибок» и к тому же не изменять смыслу композиции «в целом» (что гораздо труднее определить), дают нам более или менее интересные «сечения» содержания произведения.

Форма динамики научного знания гораздо больше похожа на эту модель художественной интерпретации, чем это можно подозревать. На самом деле конкретная реальность вещей противостоит нам как музыкальная партитура, и познание ее внутреннего богатства требует применения многих интерпретаций, поскольку она есть также богатство «сечений», которое не может перейти из возможности в действие без вмешательства раскрывающей их «точки зрения». Однако мы

498 Глава 6. Контексты объективности

должны быть осторожны и не сводить это вмешательство интерпретатора до уровня трансцендентальной структуры форм сознания. Если эта структура существует (а кажется затруднительным отрицать ее существование, пусть даже мы не можем эффективно определить, из чего она состоит), это есть нечто, идеально вмешивающееся «перед» упомянутыми нами сечениями. Используя наш пример, можно сказать, что эта структура – та, которая позволяет нам правильно прочитывать «счет в игре» и эквивалентом которой является знание реальности, которым мы обладаем на уровне обыденнного опыта. Так же как музыкальная интерпретация начинается с правильного прочтения партитуры и обязана никогда не изменять ему, так различные науки начинают с обычного опыта и обязаны не противоречить ему (следовательно, все они используют и предполагают трансцендентальные условия нашего познания). Однако они отличаются тем, что выходят за уровень обыденного опыта, а это происходит потому, что у каждой из них есть своя «точка зрения» на реальность. Эта точка зрения имеет характеристики не структурного априори чистого разума или трансцендентального условия знания как такового, а характеристики «интерпретации». Соответственно, каждая наука производит свои собственные «сечения» реальности «вещей», согласно своей собственной точке зрения и пытается развернуть весь свой конкретный потенциал. То, что мы здесь назвали «точкой зрения», можно обозначить более техническими философскими терминами, такими как «критерии понимаемости», если эта терминология понимается не в плане чисто трансцендентальных условий, а как указывающая на то, что добавляется к этому плану.

В предшествующих частях нашей книги мы выдвинули тезис, что научное знание образуется созданием областей «объектов», получаемых путем «вырезания» их из «вещей» повседневного опыта – областей, получаемых с помощью понятий и поддерживаемых операциональных процедур. Поэтому мы не будем повторять здесь эти тезисы, но остановимся на характере интерпретации, соответствующей такому устройству области научной объективности.

К сожалению, понятие интерпретации считалось совершенно чуждым точным наукам, поскольку существует тенденция связывать его с представлением о базовой неопределенности, а также двойной субъективности. Фактически мы обычно рассматриваем интерпретацию как действие субъекта, пытающегося понять необъявленные намере-

ния другого субъекта и потому неспособного выйти из постоянного состояния неуверенности и догадок. Отсюда происходит стремление превратить точные науки в такой дискурс, в котором «интерпретации» отложены в сторону ради осторожных голых «описаний» и, самое большее, логически и эмпирически гарантированной надежности «объяснений». Что упущено в этой перспективе – это то, что цель

ирезультат интерпретации есть просто получение «понимания» чегото, а не обязательно предположительная реконструкция намерений какого-то субъекта. (Конечно, мы не отрицаем, что в некоторых науках интерпретация должна состоять в реконструкции интенций, идей

ицелей некоторого субъекта.)

Вэтом месте мы имеем возможность оценить изобретательность позитивистской (и неопозитивистской) концепции науки, ограниченной непосредственным отражением внутренней структуры реальности посредством скрупулезно нейтрального использования чисто чувственного опыта и формальных и тавтологических преобразований логики (включая математику). Признавая, что инструментами научного познания должны оставаться опыт и логос, мы должны признать, что они никогда не бывают чистыми, но вписаны и нюансированы в соответствии с контекстами интерпретации, в рамках которой они оперируют.

Нам будет теперь полезно вернуться к нашей аналогии с исполнением музыки. Любитель, исполнитель без таланта, способный только правильно прочесть партитуру, представляет, как мы говорили, стадию «обычного знания», в то время как истинный интерпретатор выходит за пределы этой стадии, чтобы представить исполнение сочинения, основанное на некоторой «интерпретации», которому в науке соответствует стадия построения теории. Но здесь наша аналогия исчерпывает свою полезность, поскольку существует существенное различие между интерпретацией музыкальной партитуры и тем, что происходит в науке, поскольку в первом случае глобальная точка зрения явно индивидуальна и субъективна, в то время как рамки интерпретации, определяющие интеллектуальное пространство некоторой дисциплины или научной теории, имеют сверхиндивидуальную, а точнее, историческую природу (хотя и содержат некоторые элементы индивидуального гения).

Другими словами, идеи и критерии понимаемости, определяющие контекст интерпретации, в рамках которого возникают – в процессе

500 Глава 6. Контексты объективности

специализации – эмпирические и теоретические понятия научной дисциплины, являются выражением исторически определенной культурной среды; и если даже один человек скоординирует эти элементы

вновый синтез, это не сможет создать новую научную теорию, пока она не будет принята научным сообществом (или по крайней мере тем, что называют «научным сообществом). Нам надо просто вспомнить, что операциональные процедуры, реализующие эмпирическую «конкретизацию» полученных таким образом точек зрения, также связаны с историческим контекстом (поскольку они обычно определяются техническими возможностями, доступными в определенный период определенной эпохи). То же самое верно и для научных объяснений, поскольку они в общем случае соответствуют тому, что в данную эпоху считается хорошим объяснением, строгим аргументом, а также техническим средствам (относящимся к тому, что можно назвать «техниками разума», таким как логические и математические теории), доступным для эффективного представления желаемых объяснений. В разд. 5.1 мы назвали эту совокупность условий «исторической детерминированностью» научной объективности, и только что высказанных замечаний, конечно, достаточно, чтобы оправдать утверждение, что наука имеет такой же статус историчности, как и другие проявления человеческого духа и разума. Это потому, что исторические факторы существенно обусловливают (хоть и не делают в строгом смысле необходимыми) человеческие интерпретации реальности.

Прежде чем углубиться в этот предмет, используем данные разъяснения для того, чтобы рассеять некоторые двусмысленности, циркулирующие среди философов науки, игнорирующих некоторые из рассмотренных нами факторов.

Надо подчеркнуть, что контекст интерпретации – упомянутые нами интерпретативные рамки – имеет глобальную и холистическую природу, все еще в основном недоопределен и может развиваться

вразных направлениях в зависимости от конкретных понятий, которые он представляет, и операциональных процедур, ассоциируемых с некоторыми из них. По этой причине было бы неточным путать его с «теоретическим контекстом» в собственном смысле. Имя, которым правильно будет его назвать, это скорее «герменевтический контекст», и, как мы видели, он в то же время является доэмпирическим и дотеоретическим по отношению к специализированному типу эмпиричности и теоретичности, представленному в науках. Таким образом, мы

возвращаемся в заключение к основному тезису этого раздела – что у каждой науки есть герменевтическое измерение, которое невозможно устранить (будь то «естественная» или «гуманитарная» наука), поскольку оно необходимо для ее построения и не должно смешиваться с ее теоретическим измерением15.

6.3.6. Интерпретации и данные

Одним из последствий осознания этого является то, что данные опыта, служащие эмпирическим базисом наук, никогда не имеют «абсолютного» значения. Это верное утверждение (которое в относительно недавней эпистемологии подчеркивалось Поппером и его последователями) понималось как ошибочное утверждение, будто бы даже на эмпирические, или наблюдательные, высказывания оказывают воздействие неизбежный и неясный коэффициент теоретичности. Это – знаменитый тезис о «нагруженности теорией» любого научного высказывания, который мы уже обсуждали в разных контекстах, и наиболее заметным следствием которого явился тезис о невозможности объективного сравнения конкурирующих научных теорий и тем самым – оценки «прогресса»знания в науках. Это ошибочное решение реальной проблемы проистекает из непонимания точного смысла неабсолютной природы данных опыта в науке. Мы можем обобщить это, сказав, что данные, о которых идет речь, никогда не являются «чистыми» фактами, но всегда «интерпретированными». Однако это не значит, что они всегда и обязательно интерпретируются средствами той научной теории, в эмпирический базис которой они входят. Напротив, они по необходимости интерпретируются в рамках герменевтического контекста, в который полностью вписывается рассматриваемая теория. Лишь малая часть их значения обогащается специфическим теоретическим контекстом, в который они входят.

Трудность этой проблемы состоит в том, что всякое понятие в научной теории связано со всеми другими логическими связями, которые определяют его специфическое значение глобально, так что его значение тоже «зависит» от значения всех остальных, в том числе и от значения теоретических терминов. Все это (как мы уже подчеркивали) невозможно отрицать, но это не мешает нам отличать ту часть значения, которую эмпирический термин черпает из простого «герменевтического контекста», в который он помещен (и который