История Всемирной Литературы / Коллектив авторов - История всемирной литературы Т.5 - 1988

своему осваивал природу. Гейнзе также отвергает тезис Винкельмана о «спокойном величии» античного искусства, его сравнение с морем в состоянии покоя. «Для моря, напротив, естественнее всего движение, и уж, конечно, оно красивее в бурю, чем в штиль», — читаем мы в «Ардингелло». Одним из первых среди немецких теоретиков Гейнзе отмечает пагубное влияние церкви, державшей в зависимости художников Возрождения. И Гейнзе делает отсюда вывод в духе штюрмеровской эстетики: «Гений живет в стихии свободы, и кто хочет оказывать ему поддержку, должен прежде всего предоставить ему свободу. Всякое принуждение теснит и гнетет природу, и она не может тогда проявиться во всей своей красоте».

222

МОЛОДОЙ ГЕТЕ

С движением «Бури и натиска» связан один из самых ярких этапов в творчестве великого поэта и мыслителя — Иоганна Вольфганга Гете (1749—1832). Именно ему, стоявшему во главе «рейнских гениев», дано было создать выдающиеся художественные произведения, завоевавшие мировое признание. Творческие усилия молодого Гете и — несколькими годами позднее — молодого Шиллера придали особый вес эстетическим открытиям «Бури и натиска» и сделали их известными далеко за пределами Германии.

На ранних лирических и драматургических опытах Гете (Лейпциг, 1765—1768) лежит отпечаток

223

влияния анакреонтики («Крик», «Брачная ночь», драма «Капризы влюбленного», 1768) —

вэти годы поэт еще находится в поисках самостоятельного пути. Когда историки литературы говорят о молодом Гете, то они имеют в виду пятилетний период, начавшийся

вСтрасбурге (апрель 1770) и закончившийся переездом в Веймар по приглашению саксенвеймарского герцога (ноябрь 1775). Это годы феноменально быстрого раскрытия дарования поэта.

Уже в Страсбурге (где он прожил до августа 1771 г.) он поражает своих сверстников смелостью замыслов, богатством дарования, самостоятельностью творческих решений. «Красивый 25-летний юноша, с головы до пят воплощение гения, силы, мощи, сердце полное чувства, дух полный огня, с орлиными крыльями», — писал о нем Гейнзе в 1774 г. В Страсбурге Гете встречается с Гердером, увлеченно воспринимает многие из его новаторских идей — историзм, концепцию национальной культуры, интерес к Шекспиру. В ряде статей начала 70-х годов он развивает идеи, близкие гердеровским. Критически оценивая современную ему немецкую литературу, Гете видит главную ее слабость в том, что ей недостает национального содержания. Как и другие штюрмеры, он порицает нормативную эстетику и принцип подражания. В одной из программных статей — «О немецком зодчестве» (1773) — Гете прославляет немецкую готику, видя в ней одну из плодотворных национальных традиций, и с уважением называет имена немецких мастеров эпохи Возрождения. Речь «Ко дню Шекспира» (1771) — наиболее полное выражение культа великого английского драматурга, утверждавшегося в период «Бури и натиска». Гете поражается мастерству создания Шекспиром характеров: «Да, Шекспир соревновался с Прометеем! По его примеру, черта за чертой, создавал он своих людей, но

вколоссальных масштабах... и затем оживил их дыханием своего гения». По словам Гете, именно характеры, созданные Шекспиром, остаются камнем преткновения для сторонников классицизма. Величие этих характеров Гете видит в их глубокой жизненности: «...природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира». Глубокий интерес к Шекспиру Гете сохранил на протяжении всей своей жизни, о чем свидетельствуют романы «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» и «Годы учения Вильгельма Мейстера», а также статья «Шекспир и несть ему конца» (1813—1816). Обращаясь к Шекспиру, Гете отнюдь не призывал во всем следовать

примеру английского драматурга. Поэт ставил конкретные задачи перед немецкой литературой своего времени, решение которых было уже подготовлено выдающимися просветителями XVIII в., и прежде всего Лессингом. Высоко оценивая драму Лессинга «Минна фон Барнхельм», Гете видит особое достоинство в ее близости к жизни.

Заслуживают внимания и те признания, которые делает Гете позднее в своей автобиографии относительно воздействия на него в юные годы французского Просвещения. Штюрмеры не принимали материализма французских энциклопедистов. Гете говорил, что «Система природы» Гольбаха разочаровала его, ибо, по его мнению, в этой «скучной атеистической полутьме» исчезли и земля и небо. Он порицает в этой философии «метафизику», этим термином поэт обозначает умозрительность, схематизм представлений, и противопоставляет ей «живое знанье», как это полнее всего выражено в истории стремлений и борьбы Фауста. Однако скептическое отношение к французскому материализму не отражается на его высокой оценке Дидро, имя которого он называет в одном ряду с Руссо: «Они направляли нас, заставляли нас держаться ближе к природе». Таким образом, немецкий поэт отмечает у Дидро и Руссо не столько то, что их разделяет, сколько то, что объединяет — их роль в борьбе за сближение искусства с жизнью.

Диапазон эстетических исканий молодого Гете необычайно широк. Преодолевая влияние анакреонтики, он обращается к разным традициям, как немецким, так и иноземным. Внимание поэта привлекает национальная самобытность Ганса Сакса. Гете даже пользуется его излюбленным стихом, так называемым книттельферсом.

В жанре оды он продолжает Клопштока, но еще в большей степени стремится усвоить тон и поэтическую манеру Пиндара, своеобразно сочетая мифологические образы и возвышенную лексику со штюрмеровской эмоциональностью и руссоистским восприятием природы («Песнь странника в бурю»).

Обогащенный разными литературными традициями, Гете-поэт обретает свою собственную неповторимую интонацию. Покоряющей была задушевность и простота его любовной и пейзажной лирики, его застольных песен. Впервые в немецкой поэзии были найдены безыскусные и в то же время емкие и точные слова, чтобы передать национальный колорит природы, взволнованно рассказать о человеческой жизни, отразить мысли и настроения охотника, путника на дороге.

Лирика молодого Гете покоряет ренессансным полнокровием, светлым, жизнерадостным мироощущением.

224

Как эту радость В груди вместить! —

Смотреть! и слушать! Дышать! и жить!

(«Майская песня». Перевод Л. Глобы)

Драматические опыты Гете-штюрмера предстают прежде всего как памятники его настойчивых, беспокойных исканий. «Одержимым» называл его друг Ф. Якоби. Гете переходит от одного замысла к другому, пробует перо в разных драматических жанрах, ищет героев во всех эпохах, легендарных и исторических (Прометей, Цезарь, Магомет, Бомарше), пишет масленичные действа в духе Г. Сакса, пародии, шутки, сатиры в драматической форме.

Активно не приемля окружающего убожества, Гете ищет настоящего героя, с характером и волей к действию. В монологе из неоконченной драмы (1773) его Прометей непокорен, бесстрашен, исполнен достоинства. Но Гете передает не только пафос сопротивления и борьбы, но и величие созидательных усилий. Его Прометей — творец, созидатель, мастер: «Здесь сижу я, людей ваяю, по своему подобию, род равный мне: чтобы страдать и плакать, наслаждаться и радоваться — и Зевсом пренебрегать, как я!».

В поисках героя поэт приходит к легенде о чернокнижнике XVI в. Фаусте. Ранний вариант «Фауста» (1773—1775), так называемый «Прафауст», многообразно отразил атмосферу «Бури и натиска», в которой он создавался. Штюрмеровским пафосом проникнут первый

монолог Фауста — непримиримо-страстное отрицание им мертвой схоластической науки. Дерзкая попытка Фауста заявить о себе как о равном Духу земли и трагическое ощущение беспомощности перед титанической мощью непостижимой Природы — это одна из тех коллизий, которые волновали «бурных гениев». В этом эпизоде концентрированно передан трагический аспект штюрмеровского бунта, так, как он выражен у Клингера и у молодого Шиллера.

Конфликт между Фаустом и Мефистофелем не стал еще основным в драме, не было «Пролога на небесах», не было сцены договора, определяющих философский смысл окончательного варианта первой части. На первом плане оказалась история Маргариты. Но популярная у штюрмеров тема получила в «Прафаусте» совершенно иную трактовку. Героини Ленца, Вагнера, Бюргера — соблазненные и обманутые девушки, жертвы вероломства. Образ Маргариты связан с философией чувства, с культом природы у Руссо. Для Фауста она воплощение природы, как для Вертера — Шарлотта.

Новаторской не только в немецкой, но и в европейских литературах была историческая драма «Гец фон Берлихинген» (две редакции: 1771 и 1773 гг.). Широкая панорама событий, связанных с эпохой Реформации и Крестьянской войны, множество действующих лиц, колоритно представляющих все сословия того времени, главный герой, в жизни которого перекрещиваются судьбы других и в драматической истории которого, как в фокусе, концентрируются противоборствующие силы эпохи, — все это впервые предстало на немецкой сцене. Гете творчески осмыслял опыт шекспировских хроник и трагедий.

Новыми были и сюжет, и тема, и герои. Смелым было и само обращение к бурной эпохе XVI в., и выбор героя — мелкопоместного рыцаря Геца фон Берлихингена, поднявшего бунт против усиления княжеской власти. Изображение двора князя — епископа бамбергского не уступало по силе обличения самой острой политической драме 70-х годов — «Эмилии Галотти» Лессинга. Некоторая нарочитая исключительность образа Адельгейды, демонической женщины, приближенной князя, не мешает автору раскрыть типичные черты не только придворных нравов, но и княжеской политики. Беззастенчивостью, коварством и жестокостью Адельгейда превосходит придворного Маринелли у Лессинга.

Лишь в немногих драмах «Бури и натиска» был представлен активной силой народ. Гете вывел на сцену восставших крестьян. В их грозном облике не все вызывало симпатии поэта. Стихия народного гнева пугает его. Но в драме нет абстрактного осуждения насилия. Его программный герой — честный, благородный Гец — действует мечом, и Гете поэтизирует эту вооруженную борьбу против несправедливости.

Гец борется против князей во имя восстановления неких патриархальных отношений между императором и рыцарями. Но таково было историческое заблуждение многих честных людей того времени, и Гете правдиво передает этот запутанный клубок тогдашних политических конфликтов, многими чертами предвосхищая художественные открытия романтиков, новаторство В. Скотта. Гете вместе с тем вносит в драму о XVI в. идеи и мотивы своего времени. Герой ее сродни «бурным гениям» 70-х годов. И трагедия его — трагедия одиночки, судьба сходна с судьбой героев Клингера или молодого Шиллера. Поэтизируя в Геце простоту и патриархальность, в сцене смерти героя даже вкладывая в его уста мысль о слиянии с природой, Гете парадоксально соединял руссоистско-гердеровские идеи и бытовые реалии XVI в.

225

При этом в финале он как бы сдвигает времена. Гец произносит речь, обращенную в будущее: «Я оставляю тебя в развращенном мире, — говорит он жене, — приходит время обмана, ему дана полная свобода. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети». Читателю предлагалось подумать, не относятся ли эти слова и к его времени.

Мировую славу приносит Гете роман в письмах «Страдания юного Вертера» (1774). Герой его — молодой человек из третьего сословия, который задыхается в обществе, где царят

невежество и предрассудки. Он ищет успокоения и радости в общении с природой, погружается в патриархальный мир эпических поэм Гомера, находит непрочное прибежище в своей любовной мечте о Шарлотте, простой скромной девушке, которая также воплощает для него наивность и безыскусственность самой природы.

Вромане из реального немецкого быта Гете отказывался от героя-бунтаря. И все же в Вертере живет мятежный дух «бурных гениев». Это яркая индивидуальность, и, подобно другим литературным героям эпохи, он ищет выхода из мучающих его сомнений и неудовлетворенности в утверждении своей личности, своего свободного «Я».

Форма романа в письмах дала возможность глубоко раскрыть мир чувств героя, показать сложный процесс восприятия и осмысления впечатлений от немецкой действительности. Это роман сентиментальный, психологический и одновременно социальный, в котором точно найдены детали общественного быта и на ряде эпизодов раскрыты общественные противоречия. В начале второй книги романа все чаще начинают звучать ноты негодования. Героя возмущает «общество мелких людишек, кишащих вокруг». Речь идет о чиновниках, среди которых он оказался, поступив на службу в канцелярию посланника: «Какая борьба мелких честолюбий; все только и смотрят, только и следят, как бы обскакать друг друга хоть на шаг». Вертер в полной мере испытал на себе высокомерие местных аристократов, униженный, он вынужден был подать в отставку. Столкновение с официальным обществом обострило у него чувство одиночества. В финале романа упоминается «Эмилия Галотти» Лессинга — многозначительная деталь, подчеркивающая социальный смысл трагедии героя.

Идеи «Бури и натиска» находят в романе не только ярчайшее воплощение, но и переосмысление и критическую оценку. В первой части романа Вертер весь в плену руссоистских иллюзий — он искренне и убежденно противопоставляет жестокости и бесчувственности окружающего мира идеал естественной природы. Но реальный опыт разрушает эти иллюзии. Во второй части томик Гомера в руках у Вертера сменяется песнями-плачами Оссиана. Гармония разрушена, и поставлен под сомнение весь штюрмеровский индивидуализм: благородная личность — носитель высоких идеалов — оказывается бессильной в своем одиночестве.

Вэтом плане Вертер явился ранним предшественником образов молодого человека в европейской литературе XIX в.: с ним преемственно связаны так называемые «лишние люди» в произведениях многих романтиков и критических реалистов.

Роман «Страдания юного Вертера» — первое произведение немецкой литературы Нового времени, получившее международный резонанс. Однако его влияние не было однозначным — роман неодинаково воспринимался в разных странах и в различных общественных кругах. Основной конфликт романа часто истолковывался как романтический, т. е. в контексте литературы начала XIX в. Такая трактовка характерна, например, для Ш. Нодье во Франции.

Эмоциональным настроением, полнотой выражения чувства к «Вертеру» близко примыкает сентиментальная драма «Стелла» (1775) — одна из самых динамичных в драматургии Гете. Примерно спустя пять лет на немецкой сцене утвердилась сентиментальная мещанская драма, сочетавшая слезливость с плоским морализаторством (А. В. Иффланд, А. Коцебу). И характером конфликта, и стилем «Стелла» принадлежит к совершенно иному типу. В ней дана апология чувства в высоком — руссоистском и штюрмеровском — смысле слова. Герой драмы Фернандо показан в момент, когда он неожиданно встречает двух женщин — Стеллу и Цецилию, которых он в разное время оставил. И ту и другую он по-своему любит и жалеет, а каждая из них, любя его, готова пожертвовать своим счастьем, считая, что ее соперница имеет на него больше прав. В финале все трое бросаются друг другу в объятия под возглас Цецилии: «Мы — твои!» Это был достаточно смелый вызов официальной морали, и в таком виде пьеса не увидела

сцены. В 1806 г. Гете поставил «Стеллу» с другим финалом: самоубийством Фернандо и Стеллы.

Новым шагом в создании образа современного человека был роман «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» (1777—1785), работа над которым была начата спустя полтора года после переезда в Веймар. Вильгельм Мейстер — новый для Гете тип героя. Это не бунтующий Прометей, но и не пассивный мечтатель Вертер. Вильгельм поюношески энергичен, деятелен, он

226

стремится принести пользу обществу, действуя в той сфере, которая реально возможна в тогдашних условиях, — как реформатор театра.

Прототипом одной из героинь романа (мадам Ретти) стала известная театральная деятельница Германии Каролина Нойбер. Но в образе Вильгельма автор стремился представить реформатора более крупного масштаба. Гете мечтает о немецком Шекспире (на это намекает самое имя героя — Вильгельм), драматурге и театральном деятеле, призванном положить начало национальному театру, программа которого была начертана в «Гамбургской драматургии» Лессинга.

Роман «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» хронологически выходит за рамки периода «Бури и натиска», в основном завершившегося с переездом Гете в Веймар в 1775 г. Но идейно-тематически он продолжает ту линию в творчестве молодого Гете, которая связана с поисками правдивого изображения социального быта Германии и нашла выражение в его доштюрмеровской пьесе «Совиновники» (1768), в сентиментальной драме «Стелла» и ярче всего в романе о Вертере. В целом эта линия не стала центральной

втворческом развитии Гете, а позднее, с позиций веймарского классицизма, была целиком отвергнута. Роман «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» не только не был завершен, но и не был при жизни автора опубликован (рукопись обнаружена в 1910 г.). В конце 90-х годов Гете вернулся к образу Вильгельма, чтобы создать другой роман.

На долгом, 65-летнем, творческом пути Гете годы «Бури и натиска» были короткими. Но «феномен молодого Гете», как его называют историки литературы, составил целую эпоху

внемецкой и мировой литературе. Гете смело проложил новые пути в лирике, создав поэтические шедевры, прочно запечатлевшиеся в народной памяти. Драма «Гец фон

Берлихинген» предвосхищала исторические жанры эпохи романтизма. Не случайно В. Скотт начинал свой творческий путь с перевода этой драмы на английский язык. О значении романа «Страдания юного Вертера» Т. Манн писал: «Казалось, будто читатели всех стран втайне, неосознанно только и ждали, чтобы появилась книжка какого-то еще безвестного молодого немецкого бюргера и произвела переворот, открыв выход скрытым чаяниям целого мира». «Прафауст» еще не был известен, но уже обозначил контуры будущего великого творения Гете.

Решалась задача, поставленная Лессингом перед немецкой литературой: в раздробленной стране, сохранявшей в своем укладе остатки Средневековья, творческие свершения молодого Гете знаменовали единство национальной культуры. Опираясь на художественный опыт других стран, прежде всего Франции и Англии, Гете продолжал, развивал и поднимал на новую ступень идеи европейского Просвещения.

226

МОЛОДОЙ ШИЛЛЕР

Фридрих Шиллер (1759—1805) подхватил знамя штюрмеров в начале 80-х годов, уже после того как распался боевой круг тех, кто еще недавно рвался в бой, одушевленный «ненавистью к тиранам». Гете жил в Веймаре и посвящал почти все свое время административной деятельности. Покинули Германию и уехали в Россию Клингер (1780) и Ленц (1781). Шубарт сидел в тюрьме. Вагнера уже не было в живых. Три драмы молодого Шиллера («Разбойники», 1781; «Заговор Фиеско в Генуе», 1782; «Коварство и любовь», 1783) не только подводили итог немецкой драматургии 70-х годов, но и

знаменовали собой новый шаг в развитии идейно-образной системы «Бури и натиска». Общественный опыт молодого Шиллера был и горьким, и суровым. В этом смысле ему ближе всего был Шубарт. Поэтому в его драмах, как и в «Немецкой хронике» Шубарта, был острее выражен социальный и политический смысл бунтарства «Бури и натиска». Герой «Разбойников» Карл Моор разражается проклятиями против «чернильного века», века «ехидн и крокодилов», он хочет «жить как солнце и как солнце умереть», он берет за образец героев Плутарха, и в этой абстрактной патетике он близок, например, герою «Близнецов» Клингера. Но вместе с тем Шиллер (как Ленц и Вагнер) развертывает действие в конкретных социальных условиях современности, называет конкретных носителей социального зла — помещика, министра, священника. Шиллер решительно отверг предложение режиссера Дальберга перенести действие в Средние века. Социальные характеристики еще острее прочерчены в мещанской трагедии «Коварство и любовь». Президент фон Вальтер, гофмаршал фон Кальб, леди Мильфорд и правящий герцог (он не показан на сцене, но его присутствие постоянно ощущается) — ярко обрисованные социальные типы, а не абстрактное воплощение зла. Им противостоят люди третьего сословия — Миллеры, отец и дочь, носители новой морали, герои, утверждающие свое человеческое достоинство. И как это характерно для многих произведений XVIII в., молодой Шиллер делает главного героя Фердинанда рупором просветительских идей: за свое личное счастье Фердинанд

227

борется, прибегая к аргументам, почерпнутым из Руссо.

Влияние Руссо на раннего Шиллера очень велико и вместе с тем несколько односторонне. В «Разбойниках» звучит мотив неприятия современной цивилизации, ощутимы сомнения в прогрессе. В стихотворении «Руссо» (1782) сделана попытка осмыслить место великого мыслителя в современной борьбе идей. Для Шиллера он «гигант, которого не способны понять жалкие карлики, лишенные искры Прометея». И тут же подчеркнуто, что Руссо — настоящий христианин, но именно христиане довели его до гибели. Шиллер разделяет религиозную концепцию Руссо, направленную против официальной церкви. И в свете этих убеждений Шиллера становится понятным, почему среди многих пороков злодея Франца Моора в «Разбойниках» названо и его безбожие. Религиозные мотивы звучат и в знаменитой оде «К радости» (1785). Сочетая боевой политический пафос с идеалистическими и даже религиозными взглядами, Шиллер разделяет противоречивость мировоззрения, свойственного многим штюрмерам. И здесь намечается первая грань, отделяющая его от Гете, который, опираясь на Спинозу, неизменно тяготел к материализму.

Несомненно также, что Гете шире, универсальнее охватывал в своем творчестве наболевшие вопросы времени, видел жизнь богаче, многообразнее. Отношение обоих великих поэтов к Руссо очень показательно. Шиллер острее воспринял отдельные идеи Руссо и рельефно их выразил в словах своих героев. Руссо для Гете — сложный феномен, воспринятый им в тесной связи со всем идейным брожением эпохи. Но, главное, Гете учился у Руссо как художника, осваивал и углублял черты диалектики в изображении человеческого характера. Руссо и Гердер помогали Гете в преодолении метафизического рационализма раннего Просвещения.

Молодой Шиллер преподносит свои идеи в их обнаженной прямолинейности. В развитии сюжета он исходил из идеи, а не из жизненного факта. Поэтому человеческий характер у Шиллера чаще всего условен. «Он выдумает его, совершенно не зная мира и общества, опираясь только на скудный, но горький опыт своей юности» (А. Зегерс).

Как известно, Гете резко отвергал «Разбойников» Шиллера. И это объясняется не только тем, что Гете к этому времени отказался от боевых идей «Бури и натиска» (Гете еще напишет «Эгмонта»), но и неприятием самого метода молодого Шиллера и его идеализма. Вместе с тем обнаженность тенденции составляет не только слабость, но и силу писателя. Именно пафос утверждения, страстность, с которой герои Шиллера отстаивают права

Глупцов, что бредят улучшеньем мира?

(Перевод В. Левика)

А. Зегерс справедливо подметила: «Шиллеровский Великий инквизитор — это всесильный, злой и слепой дух, не верящий ни в бога, ни в человечество и верящий только в собственную власть».

Сцена с инквизитором подводила итог размышлениям драматурга о природе власти, о сложном взаимодействии разных сил, составляющих общество, о том, что субъективная воля правителя — просвещенного или жестокого — неотвратимо подчинена господствующей политической структуре. По глубине исторического анализа эта сцена превосходит многие политические трактаты XVIII в. — не случайно она привлекла внимание Ф. М. Достоевского.

Примечательна в «Дон Карлосе» и тема национально-освободительной войны — Поза призывает Карлоса выступить в защиту Нидерландов, борющихся против испанского гнета. Для Шиллера это не просто новая тема: поэт впервые начинает задумываться над ролью и местом в истории массовых народных движений. Вскоре после окончания «Дон Карлоса» в деятельности драматурга наступает длительная, 10-летняя пауза. Эти годы он посвящает изучению истории и философии, с 1789 г. читает лекции по всеобщей истории в Иенском университете.

Движение «Бури и натиска» — одна из ярких страниц в европейской литературе XVIII в. Во Франции в середине века «Энциклопедия» объединяла могучую когорту мыслителей и писателей. Но это было сотрудничество на широкой идеологической основе, своего рода единый фронт просветителей, часто даже весьма далеких друг от друга; в центре их интересов стояли не эстетические вопросы, а общественные и философские; общей целью был подрыв идеологических основ старого режима.

Антифеодальная просветительская программа объединяла и писателей «Бури и натиска». Но эту программу они осмысляли неотрывно от тех художественных задач, которые они ставили перед собой как поэты, драматурги и прозаики. На решения этих проблем была нацелена и теоретическая мысль Гердера и штюрмеров.

229

Глубоко самобытное и оригинальное как неповторимый комплекс общественных и эстетических идей, выросшее из потребностей национального развития литературы, движение «Бури и натиска» вместе с тем неотделимо от исканий в других европейских литературах.

Оно вливается в общий поток сентиментального направления и в этом смысле ближе всего французскому руссоизму, т. е. всему многообразию литературных явлений, которые сложились в эпоху Руссо и в значительной мере под его влиянием. С руссоизмом связаны не только культ природы и идея естественного человека, но и разработка эстетики ведущего жанра — драмы; штюрмеры здесь опирались на Мерсье.

Многое связывает штюрмеров и с английской литературой. И здесь оказались наиболее значимы не Стерн и не собственно сентиментализм, а отдельные грани предромантического движения. Интерес к фольклору сближает Гердера с Перси, статья молодого Гете о Страсбургском соборе и изучение истории Геца фон Берлихингена отражают новую тенденцию в литературе XVIII в. — обращение к прошлому, к национальной культуре. И в этом смысле изменение отношения к готике в Англии и Германии так же характерно, как и споры о Данте в Италии.

В сложном контексте сентиментального романа о Вертере возникают образы Макферсонова Оссиана. Здесь важны два аспекта: преодоление внеисторически одностороннего негативного отношения к эпохе Средневековья, характерного для большинства просветителей, и решительный разрыв с представлением об античности как единственном образце.

Всюду сентиментализм отмечен крупными завоеваниями в изображении внутреннего мира человека. Но движение «Бури и натиска» отличается особенным богатством поэтического творчества. Любовная лирика Ленца, политические стихотворения Шубарта,

баллады Бюргера, «Антология» Шиллера и, наконец, бурная, эмоциональная, многоликая лирика молодого Гете — такого стремительного взлета поэзии не знала ни одна из западноевропейских литератур XVIII в.

Если утверждение чувства и культ природы характеризуют «Бурю и натиск» как один из вариантов европейского сентиментализма, то культ гения, бунтарский индивидуализм придают этому движению неповторимое своеобразие.

Однако многие нити, связывающие творчество писателей «Бури и натиска» с Перси и Макферсоном, не дают оснований рассматривать немецких писателей 70-х годов в русле предромантизма. Определяющим следует признать боевой антифеодальный, просветительский пафос их творчества.

Если для английской литературы не только предромантизм, но и самый сентиментализм представляет поздний этап литературы XVIII в., начало кризиса Просвещения, то движение «Бури и натиска» образует одну из вершин немецкого Просвещения.

229

ВЕЙМАРСКИЙ КЛАССИЦИЗМ. ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

И НЕМЕЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА КОНЦА ВЕКА

Переворот, вызванный в немецкой литературе «бурными гениями», был необычайно глубоким и весьма плодотворным. Но их философская, социальная и эстетическая концепции не могли утвердиться надолго. Для этого было несколько причин.

Во-первых, не имел реальной перспективы бунт «гения-одиночки». Показательно, что первая драма Шиллера заканчивалась капитуляцией героя. Борьба одиночки не могла перерасти в массовую борьбу, ибо в стране не было для этого условий.

Во-вторых, если сентиментализм «Бури и натиска» был своеобразной реакцией на рационализм раннего этапа Просвещения, то культ чувства также быстро обнаруживал свою односторонность и толкал на поиски некоего синтеза разума и чувства.

И наконец, третье: тенденция к изображению обыденного и будничного, прозаизация, снижение героя, сближение с мещанской драмой (у Ленца, Вагнера и даже у Шиллера) в какой-то мере означали отказ от большой проблематики Просвещения, шаг назад по сравнению, например, с теми задачами, которые ставили Лессинг и Винкельман да и сами штюрмеры (Гердер, Гете и Ленц), когда они, например, указывали на великий пример Шекспира.

Кризис эстетики «Бури и натиска» и поиски новых путей художественного освоения мира

— лишь частный случай общего процесса в эстетике Просвещения. В XVIII в. в европейских литературах не прекращалась борьба между двумя тенденциями: демократизацией тематики, сближением с жизнью в ее будничном, тривиальном аспекте, с одной стороны, и стремлением к генерализации образов, к наиболее обобщенному воплощению важнейших идей и программных принципов Просвещения — с другой.

Во второй половине 80-х годов в немецкой литературе складывается новая концепция, получившая название веймарского классицизма и нашедшая выражение в творчестве двух крупнейших писателей — Гете и Шиллера, а

230

также в теоретических и критических работах Вильгельма Гумбольдта и в живописи Тишбейна и Карстенса.

В эстетической программе веймарского Гете были сплавлены элементы разных учений. Позднее, уже после смерти Шиллера, Гете назвал имя своего учителя — Винкельмана. Образы греческой скульптуры, живо представленные в книге Винкельмана, прекрасного стилиста, будили воображение немцев XVIII в. и покоряли прежде всего новым масштабом героя. И, меряя этой высокой мерой окружающую современность, вдумчивый читатель еще острее ощущал в ней узость и духовную пустоту. Эта масштабность

винкельмановского представления о человеке и была противопоставлена эмпиризму мещанских драм «Бури и натиска» в середине 80-х годов XVIII в.

Воздавая хвалу Винкельману, Гете произносит главное слово: «Высший продукт постоянно совершенствующейся природы — это прекрасный человек». Многие ученики Винкельмана, особенно живописцы и скульпторы, рабски следовали его заветам, в частности знаменитому положению о подражании грекам как о единственном средстве стать неподражаемыми. Гете был преемником гуманизма Винкельмана — самой важной стороны его учения. Его восприятие античности было творческим, активным; еще острее и многограннее, чем Винкельман, он соотносил высокий нравственный пафос героев древности с делами и заботами своего времени.

Важнейшее в эстетических исканиях двух великих веймарцев — стремление к генерализации художественного образа, отказ не только от бытовизма штюрмеровского периода, но и от изображения всего того, что представляется поэту преходящим, частным. Особенно резко выражена эта тенденция у Шиллера. Кроме того, в проспекте журнала «Оры» (1794) и в оповещении об его издании автором даже рекомендовано уклоняться от обсуждения политических вопросов. Еще раньше, в стихотворении «Художники» (1789), Шиллер объявил искусство высшим проявлением человеческой культуры, а эстетическое воспитание — главной задачей в борьбе за совершенствование человека (Письмо Г. Кернеру 9 февраля 1789). В рецензии на стихотворения Бюргера (1791) Шиллер критикует его как продолжателя эстетических принципов «Бури и натиска» за приземленность его образов, за близость его творчества пониманию простого народа. Более того, он осуждает в поэзии Бюргера мотивы социальной критики, напоминая, что поэт не должен спускаться «с высот идеальной всеобщности до несовершенной индивидуальности». Сходные позиции Шиллер обнаруживал и в критике Гете: «Строй его представления, — писал он Г. Кернеру 1 ноября 1790 г., — по-моему, слишком чувственный и слишком эмпиричный».

Гете со своей стороны порицал крайности в идеалистической эстетике Шиллера, не принимал многих его абстрактных спекуляций и побуждал к художественному творчеству, связанному с реальной действительностью. Оба великих поэта взаимно обогащали друг друга. Шиллеру во многом обязан Гете завершением первой части «Фауста», углублением философского замысла трагедии в сравнении со штюрмеровским вариантом. С другой стороны, Шиллер, вначале мечтавший написать «Сцену на Олимпе», создал произведения, в которых отражены исторические конфликты современности.

Журналы Шиллера «Оры» (1795—1797) и Гете «Пропилеи» (1798—1800), обращенные к литературной элите, с трудом находили подписчиков и быстро прекращали свое существование. Нелегко было Гете формировать репертуар веймарского театра, которым он руководил.

У рядового зрителя огромный успех имела мещанская драма, возобладавшая на немецкой сцене еще к началу 80-х годов. А. В. Иффланд (1759—1814) и А. Коцебу (1761—1819), сочетая сентиментальность и морализацию, создавали видимость постановки важных жизненных проблем; чаще всего они обращались к изображению нравственных конфликтов, которые происходили в реальных обстоятельствах немецкого провинциального быта. Громкую славу принесла Коцебу трагедия «Ненависть к людям и раскаяние» (1789) — трогательная история жены, изменившей мужу, но осознавшей свою нравственную вину и глубоко раскаявшейся. По словам одного немецкого историка литературы, это была «спекуляция на нравственной бесхарактерности и слезливости общества путем восхваления кающейся прелюбодейки».

Характерно, что драмы Дидро «Отец семейства» и «Побочный сын», не удержавшиеся на французской сцене, имели довольно значительный успех в Германии. Более того, начало популярности этого жанра в Германии положил О. Г. Гемминген пьесой «Немецкий отец семейства», написанной «под Дидро». Геммингену принадлежит и теоретическое обоснование жанра мещанской драмы «Маннгеймская драматургия» (1779—1780), книга,