Malinova_O_Yu_Ideologicheskiy_plyuralizm_i_transformatsia_publichnoy_sfery_v_postsovetskoy_Rossii
.pdf
Новые пространства публичной политики
ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ПЛЮРАЛИЗМ И ТРАНСФОРМАЦИЯ ПУБЛИЧНОЙ СФЕРЫ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ*
О.Ю. Малинова
Общественное сознание – одна из тех сфер, где перемены, происшедшие за последние два десятилетия, наиболее очевидны: сегодняшнее российское общество разительно отличается от советского, в котором усилия “строителей коммунизма” направлялись “единственно верной” идеологией, внедрявшейся усилиями огромного партийно-государственного аппарата. Наличие идеологического плюрализма в постсоветской России не вызывает сомнений. Но насколько он “эффективен”?
Теории демократии трактуют свободу выражения мнений не только как основное право человека, но и как фундаментальное условие демократиче- ского правления. С нормативной точки зрения “качество” политических коммуникаций определяется тем, в какой мере они обеспечивают достижение гражданами “просвещенного понимания” вопросов, по которым принимаются властные решения [Даль 2003: 166-167]. Конкурирующие политические программы формируют спектр альтернатив, в рамках которого граждане могут делать свой выбор. Иными словами, помимо возможности высказывать те или иные взгляды, здесь имеет значение способность (и
6стремление) акторов предложить более или менее ясные толкования и варианты решения общественных проблем и донести их до нужной аудитории. Можно ли говорить о становлении в постсоветской России демократической публичной сферы, где артикулируются и отстаиваются альтернативные политические проекты, соперничество между которыми влияет на формирование общественного мнения? Современные тенденции едва ли дают основания для положительного ответа на этот вопрос. Вместе с тем на протяжении рассматриваемого периода векторы развития коммуникативного поля, в котором осуществляется производство и распространение политических идей, не оставались неизменными.
Переход от монополии официальной идеологии к плюрализму идей и направлений – важный аспект постсоветской политической трансформации, который, однако, нередко выпадает из поля зрения отечественных и зарубежных транзитологов. Отчасти это объясняется влиянием стереотипов: предполагается, что идейный плюрализм есть неотъемлемая составляющая “нормального” демократического порядка и, следовательно, для развития инфраструктуры производства и обращения идей не требуется никаких целенаправленных усилий, кроме обеспечения свободы слова и печати. Но в большинстве западных стран данная инфраструктура начала складываться в
МАЛИНОВА Ольга Юрьевна, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН.
* В основу статьи положен доклад, представленный автором на IV Всероссийском конгрессе политологов (20-22 октября 2006 г., Москва).
других исторических условиях и опиралась на качественно иное публичное пространство, где существовало специфическое разграничение публичного и частного, непосредственно-личные коммуникации дополняли коммуникацию через печатные СМИ, а круг участников публичной сферы был ограничен сравнительно небольшим числом состоятельных и образованных людей, располагающих досугом*. Опыт России конца 1980-х – начала 1990-х годов показывает, что сами по себе свобода слова, независимость СМИ и формальная многопартийность отнюдь не гарантируют продвижения к идеалу “эффективного” плюрализма. По-видимому, факторы, определяющие изменения в сфере производства и обращения общественно-политических идей, нуждаются в самостоятельном изучении и осмыслении.
** *
Â1990-å годы к проблематике политических идеологий обращались многие отечественные политологи, философы и историки, которые пытались анализировать комплексы идей, складывающиеся в разных сегментах российского политического спектра, сопоставляя их с основными идеологиче- скими традициями [см., напр. Консерватизм в России 1993; Либерализм в России 1993; Филиппова 1993; Новикова, Сиземская 1993; Дзарасов 1994; Капустин 1994а, 1994б; Капустин, Клямкин 1994; Кара-Мурза 1994; Судьбы либерализма 1994; Социалистическое видение 1994; Консерватизм 1995; Гарбузов 1995; Пустарнаков, Худушина 1996; Консерватизм и либерализм 1996; Шелохаев 1996, 1997; Андреев 1997; Опыт 1997; Прусс 1997; Россий-
ские консерваторы 1997; Согрин 1997; Соколов 1997; Алексеев и др. 1998; 7 Головин 1998; Малинова 1998; Холмская 1998; Гостев 1999; Гусев 1999; Карцов 1999; Русский либерализм 1999; Руткевич 1999 и др.]. В середине 1990-х годов ряд ученых-обществоведов включился в инициированный Б.Ельциным процесс поиска “национальной идеи”, призванной сплотить фрагментированное общество. При этом одни авторы, уповая на частичное возрождение прежних методов “идеологической работы”, полагали, что искомая “идея” должна превратиться в государственную идеологию [Волков 1999; Мигранян и др. 1999; Формирование 2000], тогда как другие настаивали на том, что интегративная идеология, способная обеспечить “язык символов, ценностей, смыслов, на котором пойдет общероссийский диалог”, может сформироваться лишь благодаря целенаправленным усилиям гражданского общества [Капустин 1996: 63-66; Алексеева и др. 1997: 18]. На практике, однако, начал реализовываться первый сценарий. После прихода к власти В.Путина политический пейзаж стал более монотонным, число площадок для политических дискуссий (или хотя бы их имитации) резко сократилось, а роль “идей” в политическом процессе свелась к легитимации официального курса и сугубо ритуальной демонстрации оппозиционности. Неудиви-
* Особенности буржуазной публичной сферы, а также ее роль в становлении демократиче- ских порядков описаны в классической работе Ю.Хабермаса, впервые опубликованной в 1962 г. [Habermas 1993]. Но хотя предложенная в этой работе нормативная трактовка публич- ной сферы активно используется для критического развития теории демократии [см., напр. Calhoun 1992; Roberts 2003; Crossley, Roberts 2004], она пока не оказала сколько-нибудь заметного влияния на транзитологические концепции.
Новые пространства публичной политики
тельно, что исследовательский интерес к теме современных российских идеологий в последние годы заметно снизился.
В научной литературе трансформация пространства политических идей* обычно описывается в двух ракурсах – как производное от эволюции политического режима, которая привела сначала к конфликтному плюрализму элит и целей, а затем к постепенному исключению независимых политиче- ских акторов и расширению “центра”, вбирающего в себя разные оттенки мнений, и с точки зрения развития на российской почве тех или иных “измов” (с упором на выявление их отклонений от “классических” образцов и формулирование рекомендаций по преодолению таковых). На мой взгляд, ни тот, ни другой ракурс не позволяет осмыслить изменения в сфере производства идей. Во-первых, эти изменения – не только следствие эволюции режима, но и один из существенных ее аспектов. Во-вторых, хотя “системы идей” и обладают некой внутренней связностью, их успех зависит не столько от логической четкости и степени соответствия “опробованным” образцам, сколько от релевантности наличным (всегда уникальным и неповторимым) обстоятельствам и потребностям конкретных политических акторов.
Динамику политических идей в постсоветском обществе трудно понять без исследования той среды, в которой эти идеи производятся, распространяются и соперничают друг с другом. Для того чтобы воссоздать картину происходящего во всей ее полноте, необходимо комплексное исследование конфигурации пространства политических идей во взаимосвязи с институциональными условиями, определяющими правила игры и стратегии акто-
8ров, которые эти идеи производят, а также с политическими коммуникациями, обеспечивающими обращение последних.
Для осуществления такого комплексного анализа мне представляется продуктивным воспользоваться понятием публичной сферы как особого виртуального пространства, где в более или менее открытом режиме обсуждаются социально значимые проблемы, формируется общественное мнение, конструируются и переопределяются коллективные идентичности. Публичная сфера может быть локализована в различных институтах и соче- тать разные форматы общения: как “живые”, так и опосредованные письменными текстами. Ее образуют множество частично пересекающихся “публик”, границы которых меняются во времени и в пространстве, а также в зависимости от обсуждаемых тем. “Размеры” публичной сферы зависят как от меры дозволенного государством, так и от спадов и подъемов интереса к общественным проблемам**.
* Некоторые авторы вообще подвергают сомнению перспективы развития этого пространства. По их мнению, в России даже быстрее, нежели в “старых” демократиях, “идеологию” вытесняет “политическая рекламистика”, и роль “идей” в политической коммуникации постоянно падает [Пшизова 2000; Соловьев 2001, 2003]. Думается, однако, что изменения, связанные с новыми тенденциями в развитии символического пространства политики, в действительности не столь радикальны, как это может показаться, если оценивать их в логике сложившихся представлений о функционировании публичной сферы. Тенденция к вытеснению “идеологии” “имиджиологией” реальна, но не фатальна [см. Современные тенденции 2004: 37-42].
**Как показал еще в 1962 г. А.Хиршман, эти спады и подъемы носят циклический характер
[Hirschman 2002].
В настоящее время существует несколько подходов к интерпретации публичной сферы*. Водоразделом выступает вопрос о том, следует ли при ее выделении ориентироваться на некие функции или же на качество их исполнения. В целом преобладает нормативный подход, опирающийся на концепцию Ю.Хабермаса [Habermas 1993]**. В поисках институциональной среды, где частные лица могли бы “использовать собственный разум для решения общественных проблем” (по Канту), современный немецкий философ проанализировал формирование буржуазной публичной сферы в Западной Европе (XVII – XVIII вв.) и ее последующую трансформацию. Не ограничиваясь исторической реконструкцией, Хабермас попытался определить, какими чертами должна обладать публичная сфера, чтобы соответствовать идеалу демократии. По его оценке, идеальная публичная сфера призвана создавать условия для рационально-критического обсуждения
политических проблем, решающую роль в котором играли бы аргументы, а не социальный статус или традиции. Таким образом, в концепции Хабермаса, с одной стороны, описывается исторически-особенный тип буржуазной публичной сферы, а с другой – предлагается нормативная модель, которая служит инструментом для критики и совершенствования налич- ных демократических практик. Работы немецкого ученого стимулировали целую серию исследований, анализирующих соотношение между социальными институтами, общественными дискурсами и политическим участием [см. Calhoon 1992, Roberts 2003, Crossley, Roberts 2004 и др.]***.
Вместе с тем возможен и дескриптивный подход к изучению различных типов публичных сфер, в т.ч. и заметно отличающихся от идеальной моде- 9 ли, описанной Хабермасом. В качестве примера такого подхода можно привести работы Ш.Эйзенштадта и его коллег, использовавших данное понятие для исследований модернизации в незападных обществах [Eisenstadt et al. 2001; Hoexter et al. 2002]. Согласно их заключению, “публичная сфера, хотя и не обязательно напоминающая ‘гражданское общество’, возникает в любой более или менее сложной цивилизации при наличии определенного уровня грамотности. Это – сфера, расположенная между частной и официальной, она расширяется по мере включения в нее профессиональной страты (carrier strata), не входящей в состав правящего класса” [Eisenstadt et al. 2001: 12]. Понятие “публичная сфера” указывает на существование площадок, где обсуждаются вопросы, представляющие общий
* В российской научной литературе термин “публичная сфера” имеет довольно ограниченное хождение. В известной мере это объясняется тем, что разброс интерпретаций данного понятия, предлагаемых отечественными обществоведами, настолько велик, что едва ли можно говорить о наличии у него устоявшихся значений [см. Красин, Розанова 2000; Публичная политика 2005].
**Другая классическая концепция публичной сферы, разработанная Х.Арендт, в данном случае менее релевантна, поскольку в ней делается упор на прямое взаимодействие индивидов (по образцу греческой агоры). Хабермас же концептуализировал новый тип публики, появляющийся в условиях раннего модерна – публику частных лиц, обсуждающих общественные проблемы на основе печатных текстов. Публичная сфера здесь мыслится как принципиально внеличностный феномен: в ней не столько осуществляются действия, сколько происходит коммуникация, обмен информацией, мнениями.
***Нормативный подход к анализу публичной сферы применяется и для осмысления процессов, происходящих в постсоветской России [см., напр. Засурский Я. 2002; Красин 2005].
Новые пространства публичной политики
интерес. Предполагается, что такие площадки не только автономны от сферы государственного управления, но и в большей или меньшей степени открыты для разных слоев общества. Как подчеркивают Ш.Эйзенштадт и В.Шлюхтер, “публичные сферы обладают собственной динамикой, которая, хотя и связана с событиями и процессами, происходящими на полити- ческой арене, не тождественна им и не определяется динамикой политиче- ской сферы” [Eisenstadt et al. 2001: 11]. Влиятельность публичной сферы зависит от ее институционального устройства: от того, разнородна она или унифицирована, сосредоточена в центре или открыта для периферии, основана преимущественно на устной или на письменной коммуникации, предполагает интерпретацию общего блага перед лицом правящих или в среде частных лиц и т.д.
На мой взгляд, эволюцию пространства политических идей в постсоветской России следует рассматривать как составную часть более широкого процесса трансформации публичной сферы, что предполагает проведение целой серии серьезных исследований. Поэтому в настоящей статье я лишь в самом общем виде очерчу траекторию развития публичной сферы в нашей стране за последние 20 лет (взяв в качестве отправной точки советское общество) и попытаюсь выяснить, в рамках каких институтов она функционировала, каков был примерный состав ее участников, чем определялись их цели, нормы и стратегии, какие формы коммуникации играли наиболее значимую роль.
10 |
* * * |
На первый взгляд, “публичная сфера в СССР” – оксюморон, сочетание несочетаемого. Разумеется, вопросы, представлявшие общий интерес, в Советском Союзе обсуждались; более того, там имелась система институтов, призванных формировать и артикулировать общественное мнение (или имитировать осуществление данной функции). Однако эти институты не были автономны от официальной сферы, а их участники не могли свободно выражать свои мнения (“неудачное” высказывание могло стоить человеку работы, свободы и даже жизни). Формально степень включения в эту официальную публичную сферу была весьма велика: подписка на центральные газеты носила “добровольно-принудительный” характер, а телевидение и радиовещание охватывало практически всю территорию страны. Как справедливо пишет В.Шляпентох, “советские люди, пусть и против собственной воли, были основательно погружены в систему массовой информации и каждый день неизбежно получали солидную порцию официальной пропаганды” [Shlapentokh 1989: 104]. Кроме того, значительная часть населения была вовлечена в систему политического просвещения в качестве слушателей или преподавателей: по подсчетам Шляпентоха, 12-14 млн. чел. занимались идеологической работой на постоянной основе и еще около 8 млн. – на общественных началах [Shlapentokh 1989: 106]. Кампании по обсуждению наиболее важных документов, таких как Конституция 1977 г. или решения съездов КПСС, принимали поистине “всенародный” размах. В то же время участники этих кампаний хорошо сознавали, что их задачей является ритуальная артикуляция официально одобренных пози-
ций. Именно поэтому “в условиях показного принудительного ‘единомыслия’ тоталитарного общества существование общественного мнения в современном смысле этого слова было невозможным” [Левада 2000: 15].
И тем не менее без изучения позднесоветского общества нельзя понять развитие публичной сферы в современной России. Во-первых, в рамках официальной советской идеологии существовали разные дискурсы. Как тогда шутили, в СССР нет плюрализма подходов, но есть плюрализм подъездов (намек на расхождения в интерпретации “партийной линии” разными отделами ЦК, размещавшимися в длинном многоподъездном здании на Старой площади). Этот скрытый плюрализм еще ждет серьезного исследования*. Во-вторых, институты официальной публичной сферы (общественные организации, СМИ и т.д.), несмотря на их подконтрольность, в какой-то мере служили каналами обратной связи, хотя и весьма несовершенными [Сунгуров 1998: 24-26, 38-40]. Именно это обстоятельство позволило некоторым из таких институтов обрести в годы перестройки новое дыхание. В-третьих, в послесталинский период, когда контроль государства над общественной жизнью несколько ослаб, начало складываться то, что И.Освальд и В.Воронков назвали “публично-приватной сферой”, т.е. некое пространство между официальной публичной и собственно приватной сферами, в котором становилось возможным обсуждение тем, выходивших за рамки разрешенных, и выражение взглядов, отличавшихся от “предписанных сверху” [Oswald, Voronkov 2004; Воронков 2006].
Необходимо отметить, что в коммунистических обществах сферы публичного и приватного обладали выраженной спецификой: по справед- 11 ливому замечанию польского социолога Е.Шацки, то, что вытеснялось из первой “в силу ее монополизации одной категорией граждан и подчинения идеологическому контролю”, включалось во вторую. Иными словами, те “ценности, которые подавлялись в публичной жизни, но были слишком важными, чтобы люди могли их забыть”, превращались в часть жизни приватной [Szacki 1995: 88]. Окончание массовых репрессий и начало интенсивного жилищного строительства позволили многим людям открыть свое вновь обретенное приватное пространство для других, что привело к формированию “множества полуприватных пространств”, где стали “развиваться коммуникативные структуры, благодаря которым на смену изолированному и законспирированному сопротивлению могло прийти квазипубличное протестное движение” [Воронков 2006: 379-380]. Поведенческие нормы, действовавшие в официальной и публично-приватной сферах, кардинальным образом различались. На протяжении всей своей жизни советские люди учились тщательно разделять, что они могут обсуждать в кругу друзей, что следует говорить в официальной среде, а о чем лучше вообще молчать. “Приватно-публичная сфера”, безусловно, оставалась “эксклюзивной” и крайне фрагментированной: ее участниками оказывались лишь те, кто вызывал доверие. Вместе с тем, как показывают Освальд и Воронков, существовали и механизмы преодоления фрагментации, например
* Один из первых шагов в этом направлении – работа Н.Митрохина о русском национализме в СССР [Митрохин 2003].
Новые пространства публичной политики
культура анекдотов [Oswald, Voronkov 2004: 110]. Позднее идеи, заметно отличавшиеся от официальных, предназначенных для “массового употребления”, начали высказываться и вне границ приватного пространства – в т.ч. на вполне легальных мероприятиях, рассчитанных на узкий круг специалистов (сотрудников академических институтов, работников высшего звена системы политического просвещения и т.д.). То есть, наряду с “публично-приватной сферой” имелась и публичная сфера “для служебного пользования”*. Так или иначе, в позднесоветском обществе сложилась целая система институтов, работавших по правилам неофициальной публич- ной сферы: неформальные кружки (как политизированные, из которых выросло диссидентское движение, так и деполитизированные, вроде клубов самодеятельной песни), “кухни”, закрытые и полузакрытые семинары, самиздат, радио-“голоса” и многое другое.
** *
Âгоды перестройки (1985 – 1991) границы между двумя публичными сферами – официальной и неофициальной – начали стираться, что было обусловлено изменением правил функционирования обеих (“гласность”, попытки внедрения внутрипартийной демократии, реформа политической системы, включение неформальных организаций в публичный политиче- ский процесс и т.п.). Публичная сфера получила новые “места дислокации”. Ими стали прежде всего средства массовой информации, сперва печатные, а затем и электронные. Вступление в действие закона СССР от
121 августа 1990 г. сделало возможным появление независимых СМИ. В зна- чимую площадку артикуляции политических идей и мнений превратились также Съезды народных депутатов, заседания которых напрямую транслировались по радио и телевидению, приковывая внимание широчайшей аудитории. Наконец, возникло множество площадок, предполагавших непосредственно-личный формат общения, – от митингов и собраний, проводившихся ad hoc, до постоянно действующих политических клубов.
Менялся и круг участников публичной сферы. Помимо официальных лиц, стиль поведения которых под влиянием М.Горбачева становился все более открытым, в этот круг постепенно вошли традиционно-советские общественные организации, творческие союзы, “неформальные” (т.е. не санкционированные властями) объединения, а с 1990 г. – новые политиче- ские партии. В формировании перестроечной публичной сферы активно участвовали представители творческой интеллигенции – журналисты, уче- ные, писатели, кинематографисты, художники и т.д., а также “простые граждане”, захваченные волной политической активности.
Цели и стратегии этих акторов тоже претерпевали изменения. Если в начале перестройки главной миссией политиков в публичной сфере было разъяснение “линии партии”, причем оттенки позиций обозначались лишь пунктиром, то уже к 1990 г. появилась возможность открыто артикулировать разные политические программы, которые в условиях демократизации
* Начало такой практике положили закрытые партийные собрания, на которых коммунистов знакомили с текстом доклада Н.Хрущева на ХХ съезде КПСС.
традиционных советских институтов и массового подъема становились мощным оружием в борьбе за власть. Возникли серьезные стимулы для производства политических идей, способных влиять на общественное мнение. Огромный вклад в формирование перестроечной публичной сферы внесли журналисты. Вплоть до распада СССР и начала экономических реформ главным препятствием на пути свободного развития СМИ оставались сугубо политические запреты. По мере их ослабления пресса превращалась во влиятельную “четвертую” власть, обладавшую действительной независимостью [Засурский 1999: 58]. При этом, по оценке И.Засурского, значительная часть журналистского корпуса считала “своей задачей не
информирование публики или формирование достоверной картины реальности, íî просвещение, агитацию и организацию масс во имя истинных целей и идеалов” [Засурский 1999: 54]. СМИ сыграли решающую роль в распространении новых идеологий, подготовивших почву для последующей политической и экономической трансформации.
Для публичной сферы периода перестройки была характерна весьма специфическая конфигурация форм и каналов политической коммуникации. Наблюдался настоящий “бум” как печатного слова, так и непосред- ственно-личных коммуникаций: газеты, журналы, извлеченные “из столов” литературные произведения активно читались и обсуждались*, что создавало эффект беспрецедентной интеграции аудитории, почти синхронно знакомившейся с постоянно расширявшимся, но все же доступным для освоения корпусом текстов. Нельзя не заметить, что столь интенсивной
коммуникации способствовало особое стечение обстоятельств, в частности 13 сохранение, пусть в расстроенном виде, советского экономического уклада с его гарантированной зарплатой и возможностью в рабочее время украдкой читать дефицитные “перестроечные” тексты и обсуждать прочитанное, участвовать в деятельности политических клубов, ходить на митинги и т.д. Конечно, годы перестройки не были идиллией: в ситуации нехватки самого необходимого повседневная жизнь была полна трудностей. Но эти трудности и нараставшее недовольство служили той “лестницей”, по которой люди, если использовать выражение А.Хиршмана, “постепенно взбирались… на публичную арену” [Hirschman 2002: 65-66]. Как бы то ни было, по крайней мере по двум параметрам – степени интеграции аудитории и интенсивности обращения текстов – перестроечная публичная сфера была чрезвычайно близка к идеалу, описанному Хабермасом. С приходом рынка экономические условия резко изменились, и тратить время на активное участие в общественной жизни для многих стало недоступной роскошью. Кроме того, уже первые результаты реформ заставили усомниться в эффективности такого участия.
Перестройка была временем быстрых и резких перемен в идеологиче- ской структуре советского общества. Прежде всего они затронули официальную идеологию. Как известно, инициированный Горбачевым новый курс начинался под лозунгом: “Больше социализма!”. Первоначально главным словом было “ускорение”, вскоре дополненное “гласностью” (пред-
* Позднее в круг “обсуждаемого” вошли передачи независимого телевидения и радио.
Новые пространства публичной политики
14
полагавшей критику недостатков, затруднявших развитие социализма). В 1987 г. появилось новое слово – “перестройка” (т.е. устранение недостатков социалистического общества), а с ним и новые лозунги: “Назад, к Ленину!” и “Больше демократии!”. На этом этапе в официальную идеологию были включены такие “буржуазные” понятия, как “правовое государство”, “парламентаризм”, “разделение властей”, “права человека” и др. Как вспоминает помощник Горбачева А.Грачев, “когда ленинских формул для оправдания тех или иных действий не хватало, Горбачев, не смущаясь, изобретал свои. Главное было – снабдить любое неортодоксальное понятие успокоительным термином ‘социалистический’… В засахаренной ‘социалистической’ оболочке и общество, и даже ортодоксы в Политбюро и в идеологическом отделе партии готовы были ‘заглотить’ то, из-за чего еще недавно спускали с цепи и своих инструкторов, и Главлит, а в ряде случаев и КГБ” [Грачев 2001: 148-149]. Таким образом, официальная идеология заметно эволюционировала в сторону демократического социализма. Для пропаганды новых идей по-прежнему использовался огромный идеологи- ческий аппарат. Но перемены были столь радикальными и стремительными, что официальные комментарии не поспевали за изменениями публич- ного дискурса власти. В результате пропагандистам приходилось полагаться на собственные силы, что само по себе было отступлением от канона. Как справедливо заметила И.Чечель, “идеологическая вертикаль стала полицентричной и в меньшей степени обусловленной распределением социальных ролей” [Чечель 2004: 161].
Изменения в официальной идеологии дали толчок развитию как радикальной, так и консервативной оппозиции*. Первая воплотилась в расплывчатом, хотя и вполне различимом наборе идей, называемом некоторыми авторами “базовой демократической идеологией” [Голосов 2000: 79-80]. Эти идеи распространялись “перестроечными” изданиями, а затем и созданными “демократами” партиями. В основе “базовой демократической идеологии” лежало представление о советской “тоталитарной” системе как об отклонении от “нормального” пути. Соответственно, разрушение этой системы рассматривалось как первый шаг к “нормальности”. В условиях коллапса экономики и кризиса политической системы данная идеология мало-помалу завоевывала умы, становясь если не доминирующей, то весьма влиятельной.
Однако у меняющегося официального курса были и две другие альтернативы. Первая – ортодоксальный коммунизм, сторонники которого видели в политике Горбачева предательство коммунистических идеалов. Этот род оппозиции был представлен и на официальном уровне (в ЦК КПСС его олицетворял Е.Лигачев), и на неформальном (в 1988 г. возник ряд неформальных коммунистических организаций) [Голосов 2000: 84-85].
Второй альтернативой стал национализм (или патриотизм), имевший корни и в диссидентском движении, и в литературных кругах (журналы
* По-видимому, первым проявлением радикальной оппозиции было выступление Б.Ельцина на Октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. Консервативная же оппозиция открыто заявила о себе в марте 1988 г., когда в газете “Советская Россия” была опубликована статья Н.Андреевой “Не могу поступиться принципами”.
“Молодая гвардия” и “Наш современник”) [Митрохин 2003]. В годы перестройки эта идеология не пользовалась большим влиянием: акцент на критике западного опыта делал ее недостаточно оппозиционной по отношению к советской системе.
Таким образом, главным идеологическим водоразделом периода перестройки служила оценка советской системы и ее антипода – западного капитализма. Бурное развитие публичной сферы, в которую оказалась включена неискушенная в открытых политических дискуссиях “широкая публика”, способствовало популярности радикально-критических концепций.
** *
Ñраспадом СССР и развертыванием экономических реформ публичная сфера в России вступила в новый этап. Несколько упрощая реальную картину, я буду рассматривать этот – “ельцинский” – этап как нечто единое, хотя внутри него можно выделить несколько подэтапов (наиболее важными вехами были начало чеченской войны и вторая президентская кампания Ельцина). “Места дислокации” публичной сферы остались примерно теми же. Ведущая роль в формировании общественного мнения по-прежнему принадлежала СМИ. Заметной площадкой для артикуляции политических идей, как и в последние перестроечные годы, являлся парламент (структура и положение которого были изменены в 1993 г.)*. Вместе с тем по мере угасания массовой политической активности публичные пространства, предполагавшие непосредственно-личный формат общения, становились
все более специализированными, ориентированными на определенные 15 политические организации или профессиональные группы. К традиционным способам общения во второй половине 1990-х годов добавился Интернет, а в список основных акторов публичной сферы, помимо “официальных лиц” и “публичных политиков” вообще, политических партий, журналистов и экспертов, вошли политтехнологи.
Одна из важнейших особенностей “ельцинского” этапа – постепенная трансформация институциональных условий, определявших правила игры
èстратегии производства, распространения и конкуренции политических идей. Прежде всего, кардинально изменилась система СМИ. Еще в 1991 г. экономические трудности вызвали рост цен на все издания, а с началом гайдаровских реформ печать столкнулась с резким удорожанием бумаги, типографских услуг и доставки. Эти новые для бывших советских изданий проблемы совпали по времени с сужением рынка прессы, вызванным распадом СССР. В поисках путей выживания печатные СМИ оказались вынуждены прибегать к государственным субсидиям и частным пожертвованиям, создавать коммерческие медиа-холдинги. Как бы то ни было, с 1992 г. влияние всероссийских изданий стало падать. Их все больше теснили региональные издания, которые, с одной стороны, были ближе к реальным проблемам своих читателей (увлечение абстрактной политической риторикой уходило в прошлое), а с другой – выигрывали конкуренцию за
* Подробнее о развитии этой площадки в 1989 – 1993 гг. см. Бирюков, Сергеев 2004; Шейнис 2005.