8. Лицемер и ханжа

Лицемерный ханжа занимает не последнее место в ряду свидетелей, допрос которых может доставить немало удовольствия умелому адвокату; допрос этот бывает не слишком труден. Его показание всегда внушено самыми чистыми и благородными побуждениями. Он исполнен желания говорить только одну правду. Нет; и этого мало; он желает говорить без малейшего, хотя бы кажущегося оттенка пристрастия. Его интересы, его чувства ни малейшим образом не затронуты в деле. Ему очень жаль, что не удалось уладить спора при его посредстве, не доводя дела до суда.

Что это за добрый человек! Только безусловная необходимость и требование долга могут заставить вас предлагать такому человеку ваши нескромные вопросы. Допрос кажется чуть не оскорблением и может быть оправдан только тем, что его удивительное бескорыстие и беспристрастие могли бы произвести некоторое впечатление на присяжных и повредить вашему клиенту; волей-неволей вам приходится спрашивать. Нетрудно заметить, что всякий раз, когда этот мошенник подходит к прямой лжи, он начинает вилять. Это так и должно быть: ему кажется, что он честный человек. Поэтому, когда ему надо солгать, у него не хватает смелости: как плохой ездок на охоте, он боится прямо пустить лошадь на изгородь и оглядывается по сторонам, ища лазейки или удобного места, где забор ниже и можно перебраться без прыжка, не рискуя упасть и ушибиться. Когда лицемеру надо солгать, он говорит: «Я не совсем уверен в этом; я бы не решился утверждать это». Но он все-таки переберется на другую сторону, если вы укажете ему место, где это можно сделать. Предложите ему вопрос приблизительно в такой форме: «Могу ли я заключить из этого, мистер Нексниф, что это было так?..» — «Да, пожалуй, что так»,— скажет он,— и он уже взял препятствие (одно из действующих лиц в романе Диккенса «Мартин Чезльвит» — тип ханжи). Вы скоро убедитесь, что всякий раз, когда он не вполне уверен, не поручится, когда ему кажется, он считает, полагает и т. п., он готовится солгать. Сам по себе он уже ложь, не требующая пояснений. Его показание всегда идет у самой межи между истиной и ложью, и нужно внимательно приглядеться к нему, чтобы разобрать, с какой именно стороны. Если он лжет, то лжет так близко к правде, что границы почти не видно; если говорит правду, то она почти совпадает с чертой, где начинается ложь. Но вы можете уничтожить всю силу его показаний, толкнув его то в сторону правды, то в сторону лжи. Его равновесие так неустойчиво, что толчок пальцем уже нарушит его и, если не опрокинет его совсем, то сделает заметными для присяжных смешные усилия, при помощи которых он удерживается от падения. Наиболее действенный прием с таким свидетелем — это убедительный тон и обращение, вроде его собственных, как бы в сознании того, что перед вами необыкновенно хороший и приятный человек, которого никакие пытки не заставят солгать, которого легче разорвать дикими лошадьми, чем побудить поступиться его безупречной честностью. Он слишком чист душой, чтобы не признавать правду, если только вы будете предлагать ему ее в бесконечно малых дозах посредством простых наводящих вопросов, всякий раз с легким намеком на возможность лжесвидетельства, на которое он ни в каком случае не решится.

Этот мошенник верит в две вещи: в религию и в свою собственную доброту. Его вера — стяжательность, которую он толкует, как отражение заботы о нем особого Провидения, а его доброта выражается в пламенном почитании своей собственной особы. Он вполне нравственный человек, но нравственность его основана не на искренней набожности, а на самой жалкой трусости. Он с радостью пошел бы на всякие подлости, если бы не боялся их последствий. В сущности, это жалкий негодяй, который не может похвалиться хотя бы откровенностью своей подлости.