Лебедев И.Б. История психологии. Хрестоматия

211

растворены только при высокой температуре переживаний, при наличности переноса и тогда только переведены в другие продукты психики. Врач играет роль каталитического фермента при этой реакции, по прекрасному выражению

Ferenczi, того фермента, который на время притягивает к себе освобождающиеся аффекты. Изучение переноса может дать вам также ключ к пониманию гипнотического внушения, которым мы вначале пользовались как техническим средством для исследования психического бессознательного у наших больных. Гипноз оказался тогда терапевтическим средством, но в то же время он препятствовал научному пониманию положения дел, так как хотя гипноз и устранял в известной области психические сопротивления, но однако на границе этой области он возвышал их валом, через который нельзя было перейти. Не думайте, что явление переноса, о котором я, к сожалению, могу вам сказать здесь очень мало, создается под влиянием психоанализа. Перенос наступает при всех человеческих отношениях, так же как в отношениях больного к врачу, самопроизвольно; он повсюду является истинным носителем терапевтического влияния, и он действует тем сильнее, чем менее мы догадываемся о его наличности. Психоанализ, следовательно, не создает переноса, а только открывает его сознанию и овладевает им, чтобы направить психические процессы к желательной цели. Я не могу оставить эту тему без того, чтобы не указать, что явление переноса играет роль не только при убеждении больного, но также и при убеждении врачей. Я знаю, что все мои приверженцы убедились в справедливости моих положений благодаря наблюдениям явления переноса, и вполне понимаю, что убежденность в своем мнении нельзя приобрести без того, чтобы не проделать самому несколько психоанализов и не иметь возможности на самом себе испытать действие переноса.

Я думаю, что мы должны учитывать два препятствия со стороны интеллекта для признания психоаналитического хода мысли: во-первых,

отсутствие привычки всегда считаться с самой строгой, не допускающей никаких исключений детерминацией в области психики и, во-вторых, незнание

212

тех особенностей, которыми бессознательные психические процессы отличаются от хорошо нам известных сознательных. Одно из самых распространенных сопротивлений против психоаналитической работы как у больных, так и у здоровых основывается, на последнем из указанных моментов.

Боятся повредить психоанализом, боятся вызвать вытесненные сексуальные инстинкты в сознание больного, опасаясь, что этот вытесненный материал осилит высшие этические стремления и лишит больного его культурных приобретений. Замечают, что больной имеет душевные раны, но боятся их касаться, чтобы не усилить его страданий. Правда, спокойнее не касаться больных мест, если мы не умеем при этом ничего сделать, кроме как причинить боль. Однако, как известно, хирург не страшится исследования и работы на больном месте, если он намерен сделать операцию, которая должна принести длительную пользу. Никто не думает о том, чтобы обвинять хирурга за неизбежные страдания при исследовании и при реактивных послеоперационных явлениях, если только операция достигает своей цели и больной благодаря временному ухудшению своего состояния получает излечение. Подобные отношения существуют и при психоанализе: последний имеет право предъявить те же требования, как и хирургия. Усиление страданий,

которое может иметь место во время лечения, при хорошей технике владения методом гораздо меньше, чем это бывает при хирургических мероприятиях, и

не должно идти в расчет при тяжести самого заболевания. Внушающий опасения исход, именно уничтожение культурности освобожденными инстинктами, совершенно невозможен, так как эти опасения не считаются с тем, на что указывает нам наш опыт, именно что психическое и соматическое могущество желания, в случае неудачи его вытеснения, значительно сильнее при его наличности в области бессознательной, чем в сознательной; так что переход такого желания в сознание ослабляет его. На бессознательное желание мы не можем оказывать влияния, оно стоит в стороне от всяких противотечений, в то время как сознательное желание сдерживается всеми другими сознательными стремлениями, противоположными данному.

213

Психоаналитическая работа служит самым высоким и ценным культурным целям, представляя собой хорошего заместителя безуспешного вытеснения.

Какова вообще судьба освобожденных психоанализов бессознательных желаний, какими путями мы можем сделать их безвредными для индивидуума?

Таких путей много. Чаще всего эти желания исчезают еще во время психоанализа под влиянием разумной душевной деятельности, под влиянием лучших противоположных стремлений. Вытеснение заменяется осуждением.

Это возможно, так как мы большей частью должны только устранить следствия прежних ступеней развития «я» больного. В свое время индивидуум был в состоянии устранить негодный компонент сексуального чувства только вытеснением, так как сам он тогда был слаб и его организация недостаточно сложилась; при настоящей же зрелости и силе он в состоянии совершенно овладеть вредным инстинктом. Второй исход психоаналитической работы может быть тот, что бессознательные инстинкты направляются на другие цели.

Эти цели были бы найдены самим индивидуумом, если бы он развивался без препятствий. Простое устранение инфантильных желаний не представляет собой идеальной цели психоанализа. Невротик вследствие своих вытеснений лишен многих источников душевной энергии, которая была бы весьма полезна для образования его характера и для жизни. Мы знаем более целесообразный процесс развития, так называемую сублимацию, благодаря которой энергия инфантильных желаний не устраняется, а применяется для других высших,

иногда несексуальных целей. Как раз компоненты сексуального чувства отличаются способностью сублимации, т. е. замены своей сексуальной цели другой, более отдаленной и более ценной в социальном отношении. Этим прибавкам энергии со стороны сексуального чувства к нашей душевной деятельности мы обязаны, по всей вероятности, нашими высшими культурными успехами. Рано появившееся вытеснение исключает возможность сублимации вытесненного инстинкта; с прекращением вытеснения путь к сублимации опять становится свободным.

Мы не должны упускать из виду третий возможный исход

214

психоаналитической работы. Известная часть вытесненных эротических стремлений имеет право на прямое удовлетворение и должна найти его в жизни. Наши культурные требования делают жизнь слишком тяжелой для большинства человеческих организмов; эти требования способствуют отстранению от действительности и возникновению неврозов, причем слишком большим вытеснением вовсе еще не достигается какой-либо чрезвычайно большой выигрыш в культурном отношении. Мы не должны возвышать себя до такой степени, чтобы не обращать никакого внимания на первоначальные животные инстинкты нашей природы, и мы не должны забывать, что счастье каждого отдельного индивидуума также должно входить в цели нашей культуры. Пластичность сексуальных компонентов, которая выражается в их способности к сублимации, может повести к большему искушению достигать возможно интенсивной сублимацией возможно большого культурного эффекта.

Но насколько мало мы можем рассчитывать при наших машинах перевести более чем одну часть теплоты в полезную механическую работу, так же мало должны мы стремиться к тому, чтобы всю массу сексуальной энергии перевести на другие, чуждые ей цели. Это не может удаться, и если слишком уже сильно подавлять сексуальное чувство, то придется считаться со всеми невзгодами хищнического строения.

Я не знаю, как вы со своей стороны отнесетесь к тому предостережению,

которое я только что высказал. Я расскажу вам старый анекдот, из которого вы сами выведете полезное заключение. В немецкой литературе известен городок Шильде, о жителях которого рассказывается множество различных небылиц.

Так, говорят, что граждане Шильда имели лошадь, силой которой они были чрезвычайно довольны, одно им только не нравилось: очень уж много дорогого овса пожирала эта лошадь. Они решили аккуратно отучить лошадь от этого безобразия, уменьшая каждый день порцию понемногу, пока они не приучили ее к полному воздержанию. Одно время дело шло прекрасно, – лошадь была отучена почти совсем! На следующий день она должна была работать уже совершенно без овса. Утром этого дня коварную лошадь нашли мертвой.

216

всей полноты жизни субъекта, от переживаний, которые он испытывает,

справляются по книгам о том, что об этом «наработала» наука психология,

читают и читают или сами начинают исследовать таким путем, который долгое время был единственно общепринятым, и только после этого появляется отчетливое чувство: «в руках» вроде бы многое – и собственно ничего. То, что было наиболее важным, существенным, что казалось чем-то полным жизни,

при этих процедурах пропадает. Кто не переживал того, что называется словом

«понял», когда вдруг устанавливается математическая или физическая связь?!

Обращаются к книгам по психологии, к учебникам педагогики. Что же они говорят об этом? Пугает бледность, сухость, отдаленность от жизни, полная несущественность всего, о чем говорится. Здесь мы прочтем об образовании понятий, абстракции, о понятии классов, о причинах, силлогизмах, еще кое-что об ассоциациях, затем появляются такие высокие слова, как творческое воображение, интуиция, талант и т. п., – слова, которые заставляют думать, но которые, если понимать их строго, если захотеть ощутить всю красоту строгой науки, оказываются лишь голыми названиями проблем без действительного их решения, без проникновения вглубь. Мы имеем в науке целый ряд таких терминов, слов, которые стали модой в образованном мире и которые ассоциируются с такими представлениями, как личность, сущность, созерцание,

интуиция и т. п. Но как только проникаешь глубже, эти термины в конкретной работе оказываются чаще всего несостоятельными.

Такова основная ситуация, в которой находились многие науки, а многие еще находятся до сих пор. Как можно этим удовлетвориться? Существует один характерный, важный признак духовного развития нашего времени: в

последнем десятилетии в различных науках возникла одна и та же проблема.

Как можно разрешить ее? Различными путями. Мы знакомы со всеми главными попытками справиться с такой странной ситуацией. Например, одна из них состоит в требовании абсолютного отделения науки от жизни: наука не имеет ничего общего с этими прекрасными вещами, говорят нам, наука есть что-то строгое и трезвое, и не нужно требовать от науки того, чего она не может дать.

217

Мы помним о том времени сомнения в возможностях науки, когда думали избежать «рационализма» и «интеллектуализма» в науке таким образом, что пытались установить для нее строгие границы: наука не должна выходить за эти пределы, она не может иметь ничего общего со всеми этими другими вещами. Такая позиция вызывает глубокое разочарование у наиболее сильных,

лучших представителей поистине грандиозных движений в науке.

Другой способ решения этой проблемы состоит в попытке разделить естественнонаучные методы и методы наук о духе. Тогда говорят так: то, что понимают под наукой, является таковым лишь применительно к так называемым точным наукам – к естествознанию; но существует другая область науки – наука о духе, которая должна открывать свои методы, отличные от методов естествознания. В науке о духе мы хотим отказаться от таких методов,

как строгое проникновение, точное объективное объяснение. В науке о духе появляются совсем другие категории. Вот два примера; имеется еще ряд других точек зрения, но и этих примеров достаточно.

В чем существо дела? Действительно ли так необходимо, чтобы во всех науках господствовали категории и методы точных наук? Является ли точная наука, например естествознание, действительно настолько необходимым,

является ли оно в действительности таковым, каким его считали еще недавно?

Не может ли быть так, что известное мировоззрение, положение, способ работы, установка – все это, доведенное до кондиции, вообще не является необходимым для данной науки? Может быть, она уже содержит в себе искомый момент, только заслоняемый господствующими методами,

кажущимися единственно необходимыми? Нельзя ли предположить, что эти методы, адекватные известным связям между вещами, не годятся для других связей и отношений? Нет ли здесь такой ситуации, когда то, что является основополагающим для уже сложившейся науки, часто (но не всегда) делает нас слепыми по отношению к существу жизни, к тому главному, что выступает при непосредственном восприятии, созерцании настоящего?

Гештальттеория не пытается сгладить эту проблему или обойти, ее, не

218

пытается разрешить ее так, будто наука – одно, а жизнь – другое, будто у духовных предметов есть нечто отличное от других вещей и поэтому нужно разделить эти области. Гештальтпсихология пытается войти внутрь проблемы;

не имеем ли мы в самом подходе, в основном тезисе, в основной гипотезе, в

методе исследования чего-то такого, что выступает в качестве догмы для всех наук, но что в действительности таковым не является? Долгое время казалось само собой разумеющимся – и для европейской теории сознания, и для всей науки было в высшей степени характерно – то положение, что наука может строиться только следующим образом: если я имею что-то, что должно быть исследовано научно, т. е. понято научно, тогда сначала я должен понять это как составное, как какой-то комплекс, который необходимо расчленить на составляющие элементы, изучить закономерные отношения, существующие между ними, и лишь затем я прихожу к решению проблемы: путем составления имеющихся элементов с помощью закономерного отношения, существующего между отдельными частями, я восстанавливаю комплекс.

То, что я говорю, не ново, в последнем десятилетии это стало вновь проблемой для большинства ученых. Кратко ее можно было бы обозначить так:

основная исходная предпосылка оказывается иной – нужно отправляться не от элементов и частных отношений между ними, не от анализа к последующему синтезу через связывание элементов в большие комплексы.

Гештальттеория полагает, что имеются связи другого, формально другого типа. Не только в науке о духе. Основную проблему гештальттеории можно было бы сформулировать так: существуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов, существующих якобы в виде отдельных кусков, связываемых потом вместе, а, напротив, то, что проявляется в отдельной части этого целого, определяется внутренним структурным законом всего этого целого.

Я назвал здесь формулу. Гештальттеория есть именно это, не больше и не меньше. Сегодня эта формула в приложении к различным сторонам действительности (часто очень различным) выступает как решение проблемы.

219

Я начал с того, что гештальттеория выросла из исследования. Она не только выросла из работы, но возникла для работы. Речь идет не о том, что еще одна частная проблема войдет в науку, а о том, чтобы в конкретной научной работе увидеть познавательные ситуации, чтобы вообще выработался новый подход к пониманию конкретных внутренних закономерностей. Проблема разрешается не так, как это наблюдается в некоторых довольно путаных случаях, о которых я говорил: имеются определенные возможности, необходимо систематизировать факты, включить их в те или иные области знания и тем самым понять действительность. Именно с помощью других методов,

руководствуясь объективным положением вещей, удается проникнуть в мир,

продвинуться к тому, что действительно имеет место. Это не стремление обсудить что-то вообще, а желание продвинуться вперед – динамизм, задача для науки.

Есть еще вторая трудность, которую можно кратко проиллюстрировать примером точных наук: когда математик знакомит нас с некоторыми положениями, мы можем воспринимать их так: каталогизировать, т. е. сказать,

принадлежат ли они к области тех или иных законов, к этой частной области по данной классификации,– но я верю, ни один математик в своей работе не занимается этим. Математик скажет: ты не понимаешь этого закона и не можешь его понять, если не посмотришь на его функцию, на то, как он работает, на его следствия; ты не знаешь закона, если имеешь в руках только формулу без динамической функциональной связи с целым. То же самое в гештальттеории выражено в крайней форме.

К сожалению, в высшей степени сомнительно, чтобы можно было бы создать сколько-нибудь ясное представление о гештальттеории в течение часа.

Сделать это намного труднее, чем разъяснить какой-нибудь математический закон, хотя гештальттеория является по сути такой же строгой, как математическое положение. В философии мы, к сожалению, находимся не в таком счастливом положении, как в математике, где под каждой функциональной связью, направленной на решение, понимается то же самое.

220

Все понятия, которые употребляются здесь, – часть, целое, то, что определяется изнутри, – это такие слова, которые часто фигурируют в философских дискуссиях, но которые каждым понимаются по-своему, несколько иначе и употребляются, к сожалению, по-разному, так что эти понятия можно рассматривать с точки зрения каталогизации мнений, а не с точки зрения использования их в работе, направленной на проникновение в какую-то данность. Часто полагают, что можно говорить об определенных философских проблемах, о проблемах в чистом виде, отвлекаясь от действительности, от позитивной научной работы.

Попытаюсь немного ввести вас в нашу рабочую лабораторию и показать,

как в конкретной работе, при решении проблем, взятых из различных областей науки, мы подходим к ним с позиций гештальттеории. Еще раз: проблема, на которую я здесь кратко обращаю ваше внимание, проблемное положение и ситуация – это не проблема специальной науки. Она является по сути основной проблемой нашего времени. Гештальттеория появилась не вдруг, она конвергировала, «подтянула» к себе материал из всех наук, а также от различных философских точек зрения для решения этого, как полагает гештальттеория, принципиального вопроса. Возьмем один раздел из истории психологии. В психологии было так: исходили из живого переживания и далее смотрели, что знает о нем наука, что проясняет в нем наука? Затем нашли, что имеются элементы, ощущения, представления, неизвестные чувства, воля, а

также законы для них, – переживание должно составляться только из них. В

процессе работы психолога над проблемами, которые вытекают из этого основного положения, возникли трудности, которые благодаря счастливой интуиции одного психолога – я имею в виду Эренфельса – особенно остро выступили на передний план. Это была проблема, кажущаяся простой,

проблема, которая сначала кажется непонятной для тех, кто подходит к науке от самой жизни, так как они не понимают, как можно так ее ставить.

Положение вещей было следующим: мы в состоянии воспринять мелодию,

вновь узнать ее. То же самое по отношению к оптической фигуре.