Глава VII

Таков был рассказ Понтициана. Ты же. Господи, сде­лал так, что слушая его я как бы взглянул в лицо самому себе, выйдя из-за собственной спины, где прятался до сих пор. И вот увидел я свой позор и убожество, свои язвы и струпья. Я увидел и ужаснулся, и некуда мне было бежать. Я хотел отвернуться, но рассказ продолжался, и Ты как бы говорил мне: «Гляди, зри всю неправду свою и ненавидь ее». А я ведь и раньше знал ее, и только при­творялся, что не знаю, закрывал глаза и прятался, пытаясь забыть. Теперь же, слушая о тех, кто в душевном по­рыве вручил себя Тебе для исцеления ран, все больше и больше любя их и восхищаясь, я все сильнее ненави­дел себя; ведь прошло уже почти двенадцать лет с той поры, как я, девятнадцатилетний юноша, прочитав «Гор­тензия», решил оставить все и искать только мудрость, но прилепившись к мирскому, все откладывал и откла­дывал эти поиски, хотя одни только они уже несравнен­но лучше всех сокровищ и услад земных. Как жалка была юность моя! Даже тогда, когда я просил Тебя о целомудрии и воздержании, я говорил: «Дай, но только попозже». Я боялся, вдруг ты услышишь меня и дашь прямо сейчас; я искал

нашим совместным просьбам. Притом теперь он имел возможность избе­гать встреч с сильными мира сего, что могло бы стес­нить его свободу, каковой он дорожил больше всего на свете, а также получил достаточно досуга для чтения и размышлений обо всем, что относилось к мудрости.

Однажды, когда Небридий по какой-то причине от­сутствовал и мы с Алипием остались дома вдвоем, к нам заглянул наш африканский земляк Понтициан, зани­мавший видное место при дворе. Зачем он заходил — мы так и не узнали. Как бы там ни бьло, когда мы усе­лись и завели беседу, Понтициан случайно заметил лежащую на игорном столике книгу; взяв ее и раскрыв, он с изумлением обнаружил, что это книга апостола Павла (он был уверен, что это - одна из книг по ора­торскому искусству). Так как он был христианином, причем самым искренним и горячо преданным вере, он радостно приветствовал меня. Когда же я объяснил ему, что изучаю св. Писание со всею серьезностью и усердием, он упомянул об Антонии, египетском отшель­нике, чье имя гремело по всему христианскому миру, а мы ничего о нем не слыхали. Узнав о нашем невежестве, Понтициан повел обстоятельный рассказ, стара­ясь поближе познакомить нас с этим великим челове­ком и внушить к нему глубочайшее почтение, удивляясь тому, что нам до сих пор о нем ничего не было извест­но. Мы дивились, слушая речи Понтициана о чудесах Твоей благодати, заверенных самыми положительны­ми свидетельствами и совершившихся столь недавно, только что не на наших глазах, в недрах истинной пра­вославной католической церкви. Таким образом, удив­лялись все: и мы, слушая о таких великих делах, и Пон­тициан, узнав, что мы слышим об этом в первый раз.

Закончив рассказ об Антонии, Понтициан перешел к разговору о монастырях и монахах, ожививших бес­плодные пустыни, об их уединении и добронравии, чье благоухание возносилось прямо к Тебе, о чем мы также ничего не знали. Мы даже не знали о том, что под самим Медиоланом, в котором мы жили, существовал монас­тырь, в котором братья-отшельники под руководством Амвросия жили как одна святая семья. В заключение своей беседы Понтициан рассказал нам об одном со­бытии, в котором он сам принимал некоторое участие: однажды, находясь в придворной свите в Тревире (Трире), когда император был в цирке, он и три его товари­ща вышли погулять за городские стены в парк. Там они стали прохаживаться парами, при этом несколько от­далившись друг от друга. Понтициан с одним из друзей пошел в одну сторону, а двое других, пойдя в противо­положную, набрели на некую хижину, в которой оби­тали рабы Твои, те самые «нищие духом», каковых есть Царство Небесное (Мф. V, 3), и нашли там книгу, опи­сывающую жизнь Антония. Один из них начал читать, дивясь все

Так я, овца, отбившаяся от стада Твоего, опаршивел и покрылся стру­пьями, и эта печаль, не истинная печаль, ибо я отнюдь не хотел испытать те же невзгоды, что и герои на сцене, а вымышленная печаль о вымышленном же горе была как бы скребком, о который я с наслаждением расчесы­вал язвы мои. Такова была жизнь моя, Господи, но была ли это жизнь?