5. «Полис учит человека»

249

А вот совсем иной пример политологии. Аристотель в «Политике» рассказал, что архитектор Гипподам, сподвижник Перикла, по чьему проекту был выстроен Пирей (морской порт Афин), выступил также с тем, что мы называем утопией. Он

«проектировал государство с населением в десять тысяч граждан, разделен­ ное на три части: первую образуют ремесленники, вторую - земледельцы, третью - защитники государства, владеющие оружием. Территория государ­ ства тоже делится на три части: священную, общественную и частную».

Троично он предлагал поделить в государстве всё. Легко заметить в этой утопии влияние пифагорейской школы. Впрочем, у Гипподама были и предложения, впо­ следствии принятые многими законодательствами - например, дозволять судьям выбирать не из двух возможностей (виновен, невиновен), а из трех (допущение час­ тичной виновности и частичной ответственности).

Поскольку сочинения софистов дошли до нас фрагментарно, все привыкли оперировать с отдельными их высказываниями и с легкостью рассуждать о готов­ ности софистов отстаивать любой тезис. Но понимать их конкретные рассуждения оказалось совсем нелегко. Вот яркий пример.

В сочинениях Ксенофонта сохранился небольшой трактат «Афинское государ­ ство». В конце XIX века Рошер (тот самый, кто подарил науке гептадора) показал, что его автором был софист, который жил раньше Ксенофонта и написал трактат около -425 года, когда будущий историк был еще ребенком. Вот начало трактата в переводе Лурье [59, с. 265-266]:

«Что касается афинского государственного устройства, то я не одобряю того, что афиняне выбрали нынешний способ правления; не одобряю потому, что избрав этот образ правления, они благо простонародья поставили выше блага порядочных людей... Но поскольку принятие ими этого устройства - свер­ шившийся факт, я считаю необходимым показать, как им удается вполне по­ следовательно проводить этот образ правления и не менее последовательно по­ ступать во всем прочем, что является их ошибкой в глазах эллинов. Обращу прежде всего внимание на то, насколько естественно, что здесь беднота и про­ стонародье претендуют на большее влияние, чем знатные и богачи. Ведь люди из простонародья поставляют из своей среды корабельный экипаж и, таким образом, они - причина могущества государства». Автор трактата резюмиро­ вал: демократы «избрали правильный путь для спасения демократического устройства... При нынешнем положении вещей афинские порядки не могут быть иными, чем они есть...».

Вроде бы ясно - противник демократии признал, что его враги добиваются своей цели успешно, и в этом плане их деятельность разумна. Но почему простые люди противопоставлены порядочным? Обсудим это на семинаре17S).

Вокруг трактата сложилась целая литература, и суммировать ее можно таким об­ разом: смысл его неясен. Но он, по-моему, вполне ясен, если принять во внимание, что это - старейший софистический текст, дошедший до нас целиком; что мы видим те «противоречия», на которые указывали древние критики софистов и которые на поверку оказываются хитроумными риторическими приемами. Вот еще цитата, и она, по-моему, дает ответ на поставленный выше вопрос.

250

«Конечно, не от таких порядков государство может стать совершеннейшим, но зато это лучший путь для спасения демократии. Ведь простонародью нет никакого расчета быть рабом в самом совершенном государстве; ему важно быть свободным и властвовать, а до того, что законы плохи, ему дела мало; ведь именно то, что вы считаете плохими законами, является источником си­ лы и свободы простонародья».

Здесь, по Лурье, автор имеет в виду «некоторую высшую нравственность», попи­ раемую демократами, но притом уважает успешность их политики.

Словом, защищаемая софистом точка зрения отнюдь не всегда была его собст­ венной. Поняв это, мы можем двигаться дальше и говорить про суд.

6. Софисты и суд

Первую зарисовку греческого суда находим у Гомера, где под видом описания «щита Ахилла» дана сцена суда, где обсуждается штраф за убийство (Ил., XVIII, 497). Дело для нас - уголовное, но греки тогда не отличали уголовных дел от граж­ данских, и суд проходил одинаково. Главное, у Гомера изображены судьи, тогда как в более раннюю эпоху (в мифах, известных нам из поздних пересказов) роль судей играет народное собрание, а значит, ни о каких нормах права, даже устного, речи не шло. До появления писаных законов (о них мы говорили) греки понимали закон как нечто данное свыше, а не людьми176).

Об уголовном праве (а оно более всего освещает вопрос о правах человека), мы судим по речам «десяти аттических ораторов», а они вели речь лишь об афинском праве. Первые двое из них - Андокид и Антифонт-оратор177), выступали в конце -V века, а знаменитые в будущем ораторы Лисий и Исократ начали писать свои речи в -400-е годы. Эти четверо - наш основной источник для реконструкции афинского права -V века.

Хотя греки (особенно афиняне) очень любили судиться, юристов как таковых в Греции не было, поэтому процесс (и уголовный, и гражданский - в нашем смысле слов) почти целиком состоял в судебном заседании, а оно почти целиком - в пре­ нии сторон (т.е. в речах обвинения и защиты). Был, правда, и допрос свидетелей, но играл не ту роль, к какой мы привыкли: судя по текстам, интерес представляли не сообщение фактов (ради которых, по сути, и нужны свидетели), а лишь знак - чью сторону данный свидетель занял. Обычно побеждал лучший оратор, а судеб­ ных ораторов готовили софисты.

Сохранился сборник речей Антифонта (см. [Antiphon]), где основную часть за­ нимают три «Тетралогии» - четверки речей (по две обвинительных и две защити­ тельных для каждого вымышленного судебного дела), написанных с учебной це­ лью. Единственная здесь подлинная судебная речь - та, которую он безуспешно произнес в свою защиту, когда его обвиняли как одного из вождей недолгого жес­ токого режима, установленного спартанцами в поверженных Афинах. В -411 г. Ан­ тифонт был казнен, а значит, защитить себя самого не сумел. Его речи показыва­ ют, что основной «наукой» судебного оратора была риторика, помогавшая запу­ тать судей и тем добиться успеха его клиента178).

251

Некоторые заявления Антифонта интересны как подход к философии права. Хо­ тя Марру писал, что у Антифонта присутствует «критика показаний, полученных под пыткой» [66, с. 85], но тот нимало не сомневался в разумности пытки как правового действия, а возражал лишь против тех показаний, где возражения были выгодны его клиенту. Раб не считался субъектом права, его показаний обычно не спрашивали, но если он был единственным свидетелем и без его показаний обойтись было нельзя, то действовало правило, для нас абсурдное: раба полагалось допраши­ вать только под пыткой - на том основании, что без пытки он способен лишь вы­ сказывать мнение своего хозяина. У Антифонта читаем:

«Что о свидетельстве раба, то какого доверия оно заслуживает?.. Что правдопо­ добно, так то, что он повиновался внушению своих хозяев. Впрочем, свиде­ тельство рабов вообще сомнительно, иначе мы не подвергали бы их пытке».

Уверяя, что обычно рабов вообще не следует допрашивать, он разъяснял:

«Вот когда они отрицают кражу или помогают хозяевам утаить, тогда пытка явится для нас гарантией их правдивости»179).

Значительно проясняют вопрос о роли пытки речи Исократа. В речи, написан­ ной им для богатого вкладчика, который обвинял известного банкира в невозвра­ щении вклада, интересно то, что истец не предъявляет доказательств внесения им вклада и не предлагает проверить банкирские записи, а требует вместо этого под­ вергнуть пытке раба, служащего в банке [Исократ, с. 211]:

«Я требую, чтобы они (дознатели - Ю. Ч.) бичевали выданного и вытягивали ему члены до тех пор, пока он, по их мнению, не скажет правду»

Как и у Антифонта, раба пытают не потому, что он что-то скрывает, а лишь потому, что он раб и собственной воли, с точки зрения права, не имеет. Исходы дел неиз­ вестны, ибо авторов и читателей занимали только сами речи, их риторика.

На данном фоне нелепо звучат уверения нынешних публицистов, будто Афины породили что-то вроде гуманного права. Главным их доводом служит уверение, что существовал запрет пытать свободного гражданина. Это не совсем так180, но глав­ ное в ином: принцип полисной организации, в которой на рабов возлагались все тя­ готы повседневной (невоенной) жизни, целиком работал и в суде.

С совсем иной точки зрения интересна речь Исократа, написанная для одного политического дела -403 года, где он предупреждает, сколь опасно для государст­ ва побуждать граждан к доносам: «Некоторые из граждан пытаются сделать поли­ тические доносы своей профессией» [Исократ, с. 217]. Вот это - проблеск идеи права в высоком смысле слова. См. Прилож. Б 11.

7. Первые намёки на хозяйственную науку

Военная и земельная аристократия, издавна владевшая политической властью, всюду приводила полисы к хозяйственной катастрофе: богатства скапливались в руках немногих, а население нищало [16, с. 85]. Поэтому в ранних законодательст­ вах виден проблеск идеи управления хозяйством государства.

Как и в наше время, меры резко делились по своей идеологии на распредели­ тельные и рыночные. Так, реформы Ликурга были ярко антирыночны - принуди-

252

тельное уравнивание потребления (пищи, жилья, одежды и утвари), запрет граж­ данам заниматься ремёслами, введение железных денег, явно негодных для внешней торговли, и т.д. Цель была достигнута: Лакония стала военной машиной, овладела соседними землями, но - растеряла культуру и сгнила лет за 300.

Солон, наоборот, вел успешную рыночную политику, Аттика бурно расцвела хозяйственно и культурно, утвердила свою власть над многими городами, навеки прославила свой строй и - сгнила вдвое быстрее. В чем же была ее беда?

Попытки осознать причины возвышения и упадка государств известны с самого появления литературы. Поначалу авторы всё сводили к воле богов, но и эта воля иногда формулировалась в терминах, которые мы можем отнести к ранненаучным. Например, поэма «Киприи», возможно, современная Гомеру, объясняла причину Троянской войны то ли экономически, то ли экологически - перенаселением (мы обсуждали это на лекции 8).

Тема карающей воли богов царит и у Геродота, но у софистов пафос уже иной, рациональный. Так, в «Афинском государстве» аноним заявил, что сила простона­ родья в Афинах следует из их морской экономики: если землевладельцы постав­ ляют армию, то безземельные горожане - моряков. А флот позволяет Афинам господствовать не только политически (власть над приморскими полисами), но и хозяйственно: можно добывать продовольствие в тех странах, где в данном году урожай. Точнее см. у Тойнби [92, с. 127].

Другой софист (известный как «аноним Ямвлиха» [Соф -2]) явственно увязал благополучие страны и ее финансы. По его мнению, лучшее в жизни государства - правопорядок. При нем расцветает «кредит, приносящий огромную помощь всем людям», ибо благодаря кредиту, денег «хватает и в том случае, когда их мало, так как они находятся в обращении»181), а главное - уменьшается возможность вели­ чайшего зла - войны. Ведь, согласно автору, именно нехватка денег ведет к вос­ станиям и к потребности нападать на другие страны.

А Фукидид в книге I «Истории» пытался даже строить экономическую историю. Начал он с замечания, что до широкого развития торговли общество выглядело со­ всем не так, как позже. Живя в вечной опасности, население не заводило больших построек и древесных садов, будучи всегда готово отступить «под давлением более многочисленных пришельцев». Наиболее страдали самые плодородные области Эллады - Фессалия и Беотия. Наоборот, в Аттике

«при скудости ее почвы очень долго не было гражданских междоусобиц», и многие изгнанники «стекались в Афины, где они чувствовали себя в безопас­ ности. Получая права гражданства (политика времен синойкизма - Ю. Ч.), эти пришельцы настолько увеличили уже с древних времен население города, что афиняне впоследствии высылали поселения даже в Ионию».

В самих же Афинах жители раньше всего перестали носить оружие, перейдя от грабежа к ремеслу и торговле - вот, по Фукидиду, первая причина возвышения Афин. Рост торговли преобразил все стороны жизни - например, города, прежде возводимые вдалеке от моря (в пояснение Фукидида приведу примеры: Аргос, Мике­ ны, Афины, Спарта), теперь располагались прямо у моря (афинская гавань Пирей,

253

Сиракузы; у самого моря был заново отстроен, после персидских войн, Милет). Бо­ гатство и могущество тесно переплелись и стали прямо зависеть от флота - военно­ го и торгового. Слабые города были вынуждены искать покровительства крупных, и особенно вырос Афинский союз, построенный на основе полного морского и финан­ сового господства Афин. Другой союз - Пелопоннесский, построенный на чисто по­ литическом подчинении (Спарта требовала угодных ей форм правления), стал от­ ставать. Это и было подлинной, неафишируемой, причиной последней войны: Спар­ та начала ее, по Фукидиду, боясь дальнейшего роста могущества Афин.

Свой способ анализа Фукидид применил к Троянской войне: момент ее начала, ее масштаб и длительность определялись состоянием хозяйства греческих госу­ дарств. Не похищение Елены, а возвышение Микенского царства (когда царь Ага­ мемнон смог приказывать остальным царям) было, по Фукидиду, причиной общего похода на Трою. Не боевой дух народа, а финансовые возможности (размер фло­ тов) определили численность греческого войска. И даже с этим войском можно было быстро взять Трою, если бы оно имело надлежащие припасы, а не отвлека­ лось на грабежи и землепашество.

Увы, Фукидид не приложил этого метода к анализу Пелопоннесской войны - возможно, потому, что не закончил трактат. Хотя хозяйственные причины пораже­ ния Афин обрисованы им вполне ясно, однако сам он выставлял основной причи­ ной поражения афинскую хюбрис (наглость, заносчивость). Это положение Фукидида разобрал Лурье [61], я же ограничусь одним примером этой хюбрис.

Пытаясь избежать новой войны, им уже непосильной, Афины отправили в Спарту посольство. Знать Спарты заколебалась и предоставила послам слово в народном собрании (что необычно). Однако послы «выступили с пространным са­ мовосхвалением, а потом - ни слова в оправдание зла, причиненного нашим... со­ юзникам» - как сказал один видный спартанец (Фукидид, I, 86). В итоге собрание Спарты высказалось за войну, и в ней Афинская держава погибла. Похоже на судьбу Польши в XVIII веке, при нашей Екатерине II.

По-моему, хюбрис явилась выражением той силы страсти и той морали навы­ ворот греков, о которых мы не раз говорили. Она подмяла в Афинах требования экономики, и этим во многом определялись там причины успехов и бед.

Как заключил Александр Мень, в Афинах «демократия превращалась в худшее издание тирании» [68, с. 151]. Эти слова представляются мне совершенно верны­ ми, их следовало бы иметь в виду политикам и историкам всех времен и культур, однако надо помнить, что сломлены Афины были не лучшей, а худшей системой: как ни странно, Спарта, победительница, входила в эпоху упадка, культурного и хозяйственного, из которого уже никогда не вышла.

Видимо, сила страсти ушла в Спарте на муштру и дедовщину. У Афин же, поте­ рявших над Афинским союзом власть, был еще впереди век культурного взлета. «Периклов век» более прославился помпезным искусством (рис. 10-4), но именно то­ гда в Афинах обрели начало наука и серьезные литература и искусство. Опустив щит, Афина начала вести записи (рис. 10-5), что позже стало ее главным делом.