195

3. Гелланик. В истории появляется шкала времени

Совсем иным, нежели Геродот, был историк Гелланик, его младший современ­ ник. Он е только был (как и Геродот) родом из Малой Азии, точнее - с острова Лесбос, но и работал много лет в городах Пелопоннеса. Однако среди его трудов была «История Аттики», где он не описал историю, быт и обычаи афинян, а заодно дал полный список афинских архонтов. Написать все это, не работая в афинских архивах, было вряд ли возможно.

Гелланика тоже интересовали мифы, но в его изложении они обращались в су­ хой перечень событий, из которого вытравлено всё чудесное. Огромное значение его для исторической науки в другом - он одним из первых задумался о хроноло­ гии. Не удовлетворясь счетом времени по поколениям (на три поколения он, как и Геродот, отводил сто лет), Гелланик стал искать опору в документах. Он первый составил по данным, которые мы теперь именуем архивными, списки победителей Карнейских игр (состязаний, проводимых ежегодно в Спарте), жриц храма Геры в Аргосе (на Пелопоннесе, к северу от Спарты), а затем и списки афинских архонтов. Идея Гелланика состояла в том, чтобы выстроить имена, начиная с древнейшего известного, в ряд, с которым уже сопоставлять другие исторические события. Впервые он сделал это в книге «Жрицы Геры», где указал некоторые исторические события, бывшие во время жречества каждой жрицы.

Архонты - коллегия из девяти лиц, избиравшихся с -683 г. на один год для управления Афинами. Предводитель девятки - первый архонт - был тем лицом, чьим именем в афинских документах именовался в дальнейшем год, так что не­ прерывный список первых архонтов являлся хронологией. Этой хронологией исто­ рики Античности пользуются до сих пор. Именно из нее мы, например, почти точно знаем тот год, когда произошло затмение, предсказанное Фалесом.

Идея Гелланика настолько опережала век, что у Геродота нет на нее и намека (он продолжал считать поколениями), да и его продолжатель Фукидид мало обра­ щался к ней. Зато философ Демокрит, современник Фукидида, пытался продол­ жить хронологию в глубь веков, чтобы вести счет времени «от Троянской войны». Он даже заявил, что написал свое сочинение «в семьсот тридцатом году после взятия Трои» (ДП, IX, 41). Как он это вычислил, неизвестно, но любопытно тем, что дает нам узнать очень раннюю (-V век) датировку Троянской войны - около -1160 г.; она почти точно совпадает с нынешней: около -1180 года [18, с. 396]. До Демок­ рита были в ходу очень различные датировки Троянской войны, произведенные «по поколениям» царей [СДХ, с. 43].

Хронология сразу начала работать - Фукидид, современник Гелланика, в своей «Истории» сообщил, что Пелопоннесская война началась «в сорок восьмой год жречества Хрисиды в Аргосе, когда Энесий был эфором в Спарте, а Пифодору ос­ тавалось 4 месяца архонтства в Афинах, на шестнадцатый месяц после битвы при Потидее», т.е. в конце марта -431 г. Как видим, Фукидид сопоставил, словно в рас­ чете на нас, три хронологических списка.

Вскоре философ-софист Горгий, прибывший в Афины из Сицилии, нашел под­ линный хребет греческой хронологии - список олимпиоников, т.е. победителей

196

Олимпийских игр (начавшихся за сто лет до Карнейских и за 775 лет до Рождества Христова, как его принято исчислять). Они проходили раз в четыре года и носили общегреческий характер. Но лишь через сто лет у Горгия нашелся серьезный по­ следователь - сицилийский историк Тимей, долго живший в Афинах. Он сумел

увязать все основные события греческой истории со списком олимпиоников, и после Тимея, с середины -III века, «счет по олимпиадам» стал у греческих историков обычным (см. Примеч.141).

Хотя от трудов Гелланика до нас ничего не дошло, дело было сделано: хроно­ логические списки с тех пор велись аккуратно, позже традиция перешла к ранним христианам, и, в частности, свод античной хронологии был включен восточным христианским богословом IV века Евсевием, епископом Кесарийским, в его фунда­ ментальную «Хронологию», сохранившуюся до наших дней [Eusebius]. Счет вре­ мен начат им «от Авраама» (еврейского праотца), а при 1240 годе в таблице зна­ чится первая Олимпиада, после чего счет ведется и по Олимпиадам тоже. Для ка­ ждой Олимпиады приведены примечательные события, и первая запись такова:

«1241 от Авраама. Расцвет Арктина Милетского, поэта» [Eusebius, с. 35, 97, 99]. Об Арктине мы говорили в п. 3 лекции 3.

4. Творчество и заимствование

По свидетельству древних авторов, Фукидид заимствовал из трудов Гелланика очень многое. Однако помянул его лишь однажды, укоряя в каких-то неточностях - каких, он не сообщил. Других предшественников, включая Геродота, он не помянул вовсе. Аналогично, Геродот многое заимствовал у старших логографов, нигде это­ го не оговорив. (Упоминаемый им Гекатей фигурирует при этом не как автор, а как политический деятель; как историк он упомянут однажды - там, где Геродот не имел собственного мнения - см. п. 3 лекции 8.) Можно ли упрекать их за такую вольность? И, что граздо важнее, можно ли установить, что именно они позаимст­ вовали?

Обычно пишут, что в прежние времена не было норм цитирования, а потому все упреки бессмысленны. Да, норм не было, но упреки осмысленны и даже неиз­ бежны - хотя бы потому, что их делали сами древние авторы. О Фалеев мы уже говорили в п. 7 лекции 5. Через полвека Гераклит упрекал Пифагора в плагиате (видимо, у Фалеса и Анаксимандра), а впоследствии Платона упрекали в плагиате у Эпихарма, Филолая, Протагора и Демокрита. И так было в самые разные време­ на.

Мои собственные изыскания в истории наук многократно приводили меня к то­ му выводу, что во все времена и во всех науках большинство авторов охотно ци­ тируют предшественников лишь до тех пор, пока разговор идет о мелочах, о темах, мало важных для автора; едва же речь заходит о том, в чем автор видит свой важ­ ный вклад, о том, чем хочет войти в историю, как ссылки на предшественников пропадают (кроме упреков в ошибках) [Ч 6]. Первым таким автором для нас явля­ ется Геродот, поскольку его труд дошел до нас целиком и мы впервые можем точ­ но утверждать, чего в нем нет. Так вот, ссылка на труд Гекатея всего одна, а Ксанф Лидиец не упомянут вовсе, хотя обоих Геродот (как свидетельствуют ан-

198

тянулись до озера Ван в Персии) и характеризовал их земли. Однако за армениями Аристагор неожиданно стал краток - назвал всего два народа, ничего не сказав об их землях, и вдруг оказался у цели: «на этой вот реке Хоаспе лежит город Сузы, где пре­ бывает великий царь и находятся его сокровища» (Геродот, V, 49).

А где же вся Месопотамия? Естественна мысль, что восточнее Малой Азии на карте почти ничего не значилось, а это для времен Геродота сомнительно. Зато вполне соответствует временам Гекатея - см. рис. 8. Подсчет сохранившихся фрагментов его книги «Объезд земли» по книгам [Шеффер; Jacoby] дает такие цифры: всего фрагментов 373, из них о Персии 4, а о Месопотамии ни одного. Упомянуто 3 персидских города, зато городов Малой Азии названо 47.

Закончив тему спартанского отказа Милету, Геродот подробнейшим образом описал путь в Сузы через южную Армению и Мидию (нынешний Курдистан), явно желая показать, что он-то знает реально используемую дорогу. Он ошибся - его путь (видимо, купеческий) являл собой огромный крюк на север от Месопотамии, тогда как «царская дорога» персов шла вдоль реки Тигр. Но нам важно лишь то, что он явственно вводил в оборот новые, отсутствовавшие на медной карте, дан­ ные. И это вполне понятно: как раз в ходе греко-персидских войн грекам стала дос­ таточно известна география Среднего Востока. О реконструкции географии самого Геродота речь пойдет на лекции 13.

Итак, можно достаточно уверенно заключить, что Геродот высмеял карту Анаксимандра и воспользовался картой Гекатея, не помянув ни того, ни другого. Пример видится мне поучительным - он прост, может быть понят сам по себе и в то же вре­ мя раскрывает одно из самых общих положений истории науки: положение, которое полезно знать всем, кто занят наукой, - «избегание предтеч» [Ч 6].

5. Рождение философии истории. Фукидид

Чтобы решить вопрос - кого же все-таки можно (если кого-то можно вообще) счесть первым историком, надо посмотреть, как наши персонажи сами смотрели на тот процесс, который мы зовем историческим, и на свой труд.

Для ранних авторов, начиная с Гомера, истории как процесса не существует, а есть цепь частных событий, свершающихся по воле богов. Позже, когда вопрос о наличии самостоятельного исторического процесса был все-таки поставлен фило­ софами, первый ответ состоял в признании его цикличности, т.е. бесконечных по­ второв одного и того же (Анаксимандр, Ксенофан).

Наоборот, Геродот, хотя и приписывал ход событий воле богов и частным об­ стоятельствам (мы бы сказали - случайности), однако через всё это у него прогля­ дывает единый исторический процесс - борьба эллинского мира с Востоком. Ника­ кого намека на возможность повторения этого или сходного процесса в будущем у Геродота нет. (См. Примеч.142).

Теперь об оценке своего труда авторами. Чаще всего ее можно увидеть из пер­ вых фраз сочинения, когда автор раскрывает свой замысел.

Гомер начал «Илиаду» просто: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сы­ на». То есть устами поэта должна вещать высшая сила. Этот тезис в зачине «Одиссеи» усложнен, так сказать, географической и этнографической темами:

199

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, Долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою, Многих людей города посетил и обычаи видел...

К Музам обращался, как мы уже знаем (см. лекцию 3), и Гесиод, но он призвал их рассказать не столько о событиях человеческой жизни, сколько об устройстве мира и его происхождении.

Гекатей, как мы тоже знаем (из лекции 8), начал свои «Родословные» совсем иначе - утверждением нелепости прежних поэм и заявлением своего желания рас­ сказывать собственные (а вовсе не Муз) соображения о прошлом.

Геродот же начал свою книгу так:

«Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров, не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом».

Заявлена одна из основных ролей истории - память общества, но, увы, главным, что достойно запоминания, названы войны. Так с тех пор и живем. Фукидид, при­ надлежа к тому же, что и Геродот, кругу, да еще и военный деятель, начал свою книгу похожим заявлением, даже усилив акцент на одной, последней войне:

«Фукидид афинянин описал войну пелопоннесцев с афинянами... Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предвидя, что война будет важной и наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле...

И хотя то, что предшествовало войне, а тем более, что происходило еще рань­ ше, установить в точности не было возможности в силу отдаленности от наше­ го времени, но все же на основании проверенных и оказавшихся убедительны­ ми свидетельств я пришел к выводу, что все эти события далекого прошлого не представляли ничего значительного как в военном отношении, так и в осталь­ ном».

Это - иная философия истории. От Геродота взят принцип (впрочем, почти всеобщий) войн как исторического стержня, предметом же точного описания при­ знано исключительно то, что автор видел сам или мог проверить. Для него всё ос­ тальное - «далекое прошлое». Поэтому главное новшество Фукидида - требова­ ние, чтобы история была максимально достоверна. Он писал:

«недалек от истины будет тот, кто признает ход событий древности прибли­ зительно таким, каким я его изобразил, и предпочтет не верить... историям, которые сочиняют логографы (более изящно, чем правдиво)».

Нужно это для того, чтобы история могла учить:

«Мое исследование, при отсутствии в нем всего баснословного, может быть покажется малопривлекательным. Но если кто захочет исследовать достовер­ ность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь по­ вториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде), то для меня будет достаточно, если он сочтет мои изыскания полезными. Мой труд создан как достояние навеки, а не для минутного успеха у слушателей»

(Фукидид, 121) 23).

200

При такой претензии можно бы ждать открытого изложения идеологии автора, но Фукидид предпочел, чтобы читатель догадывался. Приведу всего один пример. Официально афинская империя именовалась «Делосским союзом» по имени не­ большого (5 км длиной) узкого островка из группы Кикладских, где собирался со­ юзный «синод» и поначалу хранилась союзная казна. С этим островком (который даже персы из почтения к его святыням не тронули) афиняне поступили так: его «очистили» ото всех могил и запретили на нем рожать и умирать - рожениц и уми­ рающих приказано было увозить на соседний остров. Зато тут приятно было праздничать. Через 5 лет такой жизни крохотный островок восстал и в наказание был вовсе очищен от населения. Фукидид не выразил своего к этому отношения, отметив лишь чисто археологическое обстоятельство (Фукидид, I, 8):

«свыше половины покойников оказались карийцами: их опознали по ору­ жию... и способу захоронения, существующему у них и поныне».

Только сравнив это место с другими, где столь же отстраненно описаны иные зверства и нелепости, мы можем понять, что означают его слова:

«Никогда еще не было столько изгнаний и кровопролития» (Фукидид, I, 23). А вот еще один историк - Ксенофонт, лаконофил, т.е. приверженец спартан­

ских установлений. Родившийся в Афинах в начале Пелопоннесской войны, ари­ стократ по рождению, он рос в эпоху заката Афин, а затем и унижения афинской политической системы и видел основные беды родины в ее демократическом строе. Дошедший до нас текст его «Греческой истории» начат примерно там, где оборван рассказ Фукидида, так что «философского» введения нет, и вместо него могу предложить вывод нынешнего историка. Во вводной статье историк Р.В. Светлов пишет:

«Образцом общественного строя Ксенофонт считал Спарту... Лакедемон, его устройство, а главное, несгибаемый дух спартанцев, их подчеркнуто архаиче­ ский образ поведения всегда привлекали греческую интеллигенцию. К тому же Ксенофонт видел, что эллинам необходим гарант-гегемон... Афины дискреди­ тировали себя, оставалась испытанная временем традиционалистская Спарта» (Ксенофонт. Греческая история. СПб., 1993, с. 16).

Здесь надо разъяснить лишь одну деталь - лаконофильство афинской "интел­ лигенции". Мы видели лаконофильство философов на лекции 4 - оно заметно у гептадора («великие души») и у «семи мудрецов» (краткие изречения были изо­ бретением и гордостью Спарты). Затем о нем долго ничего не слышно, и можно подумать, что у закосневшей Спарты всё в прошлом, но оказалось не так: просве­ щенные Афины с ролью гегемона (предводителя) не справились, Афинский «со­ юз» двухсот городов оказался не союзом, а злокачественной опухолью Греции, и в роли сурового хирурга выступила именно Спарта.

Тогдашняя "интеллигенция" увидала ценность более высокую, чем интелли­ гентский образ жизни - саму возможность жить. Для этого надо было отвергнуть войну всех со всеми как исконно греческий modus vivendi (способ существования, лат.) и признать нужду в ином, нежели Афины, гегемоне. Вот откуда, полагаю, ла­ конофильство Ксенофонта и, добавлю, Платона. Подробнее см. Примеч.143.

201

6. Наука конца -Vвека

Здесь нужно сказать об античных филологах. Мы до сих пор пользуемся плодами их трудов. Именно они придумали нормативную грамматику и первые теории языка. Наша грамматическая лексика (предложение, склонение, падеж, спряжение, накло­ нение и т.д.) - кальки с греческих терминов. И все они - весьма высокие абстракции. Однако за рассматриваемое время (до смерти Сократа) от работ филологов до нас практически ничего не дошло (мы знаем лишь темы некоторых работ, но не их суть), и потому здесь я ограничусь лишь указанием на книгу [4] и на тот факт, что даже на­ звание филологических тем вызывает почтение. Так, например, Протагор был пер­ вым, кто писал о падежах.

В перикловых Афинах была развита публицистика. Особенно она проявилась у афинских трагиков, продолжавших в этом давнюю традицию. Фактически, в такой форме начинала свой путь политология, о чем у нас уже шла речь ранее, на лекции 3 (п. 3) и на лекции 8 (п. 5).

Еще в начале Греко-персидских войн Фриних, один из первых афинских трагиков (пьесы его до нас не дошли), поставил трагедию «Гибель Милета», укорявшую Афи­ ны в небрежении к бедам союзника. Реакция афинян была для них характерна - по­ становку запретили, Фриниха приговорили к огромному штрафу, и жанр злободнев­ ных трагедий умер, так и не сложившись. Текущие проблемы обсуждались только в форме различных трактовок древних мифов. Так, Эврипид, пораженный жестоко­ стью уничтожения Мелоса (см. п. 7 лекции 14), написал трагедию «Троянки», где провел ясную параллель с жестоким уничтожением Трои.

Подробно о политологии поговорим в п. 5 лекции 15, а сейчас приведу пример афинскиой социологии - трактовку мифа об Оресте. Сперва Эсхил, а затем почти одновременно Софокл и Эврипид, выступили с трагедиями на тему убийства геро­ ем Орестом своей матери Клитемнестры. Она, согласно мифу, то ли убила Агемемнона, своего мужа и отца Ореста [Гигин, с. 142], то ли, то ли способствовала его убийству. Сам этот миф мы знаем лишь по пересказам.

Не раз отмечено, что разные толкования данного мифа отражают перемену в политических взглядах греков вообще и афинян особенно (Орест// НБЕ-29; ИГЛ-1; [95]). В самом раннем пересказе (у Гомера) Клитемнестра не убивает мужа, а лишь помогает убийце, и сын, разумеется, не убивает ее, осуждает ее суд. Вообще, в героические времена, убийство матери было немыслимым святотатством, и Орест впервые известен нам как убийца (выполняющий этим повеление Аполлона) у Эс­ хила, так что Грейвс в свое время справедливо задал вопрос:

«Насколько можно верить основным сюжетным элементам, которые дошли до нас в пересказе аттических драматургов? Трудно поверить в то... что Орест (в подлинном мифе - Ю.Ч.) убил Клитемнестру. В противном случае Гомер не преминул бы сообщить об этом и не называл бы его богоподобным».

Грейвс дал свой вариант ответа:

«Жрецы хотели раз и навсегда покончить с религиозной аксиомой, в соответ­ ствии с которой материнство ставилось выше, чем отцовство».

Он имел в виду, в частности, строки из Эсхила, где, в суде над Орестом,

202

«В яркой речи Аполлон отрицал значение материнства, утверждая, что жен­ щина - не более, чем борозда, в которую муж бросает семя, что содеянное Орестом имеет достаточно оправданий, поскольку лишь отец достоин назы­ ваться родителем» [Грейвс, с. 319, 320, 323].

Орест был у Эсхила оправдан судом афинских граждан под председательством богини Афины. Сам этот суд над убийцей впервые видим тоже у Эсхила, тогда как прежнее право полагало нужным религиозное очищение. Суд представлен Эсхилом как первое в истории заседание афинского Ареопага, которому, тем самым, Эсхил придал священный статус.

Главная у Эсхила тема в суде над Орестом - обсуждение сравнительной роли материнского (старого) и отцовского (нового) права, так что оправдание Ореста оз­ начает торжество последнего [95, с. 122-123]. Однако у Эсхила действуют еще и бо­ гини Эринии (означающие у него страх отмщения), тогда как в трагедии Софокла их нет. У Эврипида суд лишь упоминается как уже известный зрителю, а что касается Эриний, то Эврипид прямо заявлял, что им суждено лишь гнаться, но не настигать и не убивать, то есть, вернее всего, он видел в них муки совести, а не орудие мести. Так три трагика выразили три злободневных тогда позиции.

Кроме социально-моральной стороны вопроса, вполне очевидной, в афинских трактовках мифа об Оресте нам важно отметить биологическую сторону. Тезис «женщина - не более, чем борозда, в которую муж бросает семя» был основан на вегетативном (растительном) толковании акта оплодотворения. Оно противоречи­ ло очевидному сходству детей с обоими родителями, поэтому стало восприни­ маться всерьез только в результате трагического падения статуса женщины.

И недаром историк науки Джозеф Нидхэм, отметив связь между ничтожным положением женщин и ложным пониманием оплодотворения, заключил:

«Все это может служить прекрасной иллюстрацией того, как чисто отвле­ ченная (на первый взгляд) теория может оказать многостороннее влияние на социальные и политические явления» [71, с. 52].

Вновь мы видим связь биологического знания с общественной системой, о чем шла речь на лекциях 3 и 6. Отрицание роли женщины в наследственности отнюдь не было ново - наоборот, это был возврат к мифу о рождении Афродиты «из пены морской» (видимо, взят у финикийцев). Позже, от Гомера, известен миф, по кото­ рому Афродита родилась от союза Зевса с морской богиней Дионой, но в мировую историю культуры вошел совсем иной миф, ранний144.

Наоборот, у Эврипида темы отрицания женской роли в наследственности нет. Создается впечатление, что Эврипид, интеллектуал, эрудит и женский сострадалец, отказался провозглашать новую "истину", как ее изложил Эсхил, клеймивший устами Аполлона слабые ростки нового знания, то есть представление о мужском и женском семени, уже развитое врачебными школами пифагорейцев и Коса.

В своей поздней трагедии «Орест» Эврипид помянул «новый способ для родст­ венных расчетов» (Орест, 892), притом без всякого сочувствия: Орест оправдывает свое преступление с позиции эсхиллова Аполлона (Орест, 551 ) и, встав на нее, сра­ зу же забывает муки совести и готов убить любого, чтобы спастись самому.

204

7.Положение женщин. Двоежёнство

Входе всей древней истории, от каменного века до торжества христианства, положение женщин всюду ухудшалось. В ранних государствах за ними признавали

высшую мудрость (см. п. 1 лекции 2), а иногда и право власти. За 3 тыс. лет в Егип­ те было 7 женщин-фараонов145. (Как и в последующей истории, правление жен­ щины означало не признание прав женщин, а ослабление самой власти [Ч 14].) В

ранних государствах еще обычны правительницы храмов, а иногда и государств [34]; женщины бывали на зрелищах - и как участницы, и как зрительницы146. В классической Греции это было немыслимо.

За всю историю Египта сохранилось лишь одно упоминание женщины-писца - в Среднем царстве [52, с. 5], тогда как в Двуречье в некоторые века были школы для девочек, готовившие писцов для храмов, посвященных богиням. Вообще, в дописьменные времена роль женщин в обществе была достаточно высока, что отра­ зилось во многих сказаниях (например, греческое - об амазонках), и историки при­ знают, пусть и не все, даже особую эпоху - матриархат, когда обществом прави­ ли женщины. Это видно из мифов и археологии, тогда как в письменные времена мы видим всюду полное господство мужчин.

Принятый возраст замужества, насколько он вообще нам известен, составлял в странах Средиземноморья обычно 12 лет, причем такое обыкновение, на мой взгляд, чаще охраняло девочек от чересчур раннего брака, чем понуждало к нему: в других местах известны брачные возрасты в 9 и даже в 8 лет. Но наши сведения об этом весьма отрывочны147.

Хотя среди знати и богатых людей Востока всегда преобладало многоженство, а молодые рабыни всюду (в том числе и в Европе, включая Россию) более чем часто становились наложницами, но не надо это путать с тем порабощением жен­ щин, в том числе «свободных», какое мы видим в поздней Древности и в Средние века. Особенно характерно отрицание культурной роли женщин для афинской де­ мократии. В соседней Беотии поэтессы иногда еще состязались с поэтами публич­ но, у пифагорейцев женщины учились в философской школе, а иногда сами были философами. В Спарте женщины порой занимали государственные должности, в Афинах же они не были всерьез даже домохозяйками. И Дюрант в 1939 году писал [35, с. 312, 311]:

«В шестом веке женщины Греции внесли значительный вклад в греческую литературу; женщины Перикловых Афин не внесли в нее ничего». «У Геро­ дота женщина присутствует всюду; у Фукидида ее нет нигде».

Последний факт выглядит странно (оба - современники и жили в Афинах), но мысль вполне верна. Дело в том, что Геродот писал о прошлом и о различных странах, Фукидид же писал только с позиции афинского мира его дней.

Кстати, в Греции было разрешено двоежёнство. Оно было в разных полисах признано обычным (а не писанным в законах) правом - так сказать, по умолчанию, поэтому мы узнаём о нем только по его отдельным следствиям. Например, если умерший не имел сына, то наследовала дочь и она была обязана выйти замуж за

205

члена семьи умершего, чтобы владение осталось в семье. Вопрос, холост ли жених, не ставился, но в связи с этим на Крите в -V веке имелся закон: «Дочь-наследницу имеющий право пусть берет замуж одну, а не больше» [ДМП, с. 83].

Или: спартанский царь Александрид ( -VI в.) взял вторую жену ввиду бесплодия первой, но не расстался с первой, а «вел два хозяйства, совершенно вразрез со спар­ танскими обычаями» (Геродот, V, 40). Позже обе жены родили сыновей, возник поли­ тический конфликт, отчего мы об этом случае и знаем. Замечу, что Геродота удивили два хозяйства (спартанский царь жил не во дворце, а в обычном доме, и действитель­ но вел хозяйство), а вовсе не сам акт двоежёнства.

Таких фактов можно усмотреть много - так, у Геродота и Павсания правитель (и вообще влиятельный человек) всегда готов на нужный ему для пользы дела новый брак, и вопрос, холост ли он, никогда не возникает. Традиция эта шла еще от времен мифов. И, как и в мифах, двоежёнство отнюдь не было общей нормой.

Зато мы видим всеобщее многоженство богатых в форме наличия наложниц. Афинский оратор Демосфен (современник Аристотеля) констатировал:

«Мы держим куртизанок (гетер - Ю.Ч.) ради наслаждения, наложниц ради повседневных потребностей нашего тела, а жен, чтобы рождали нам закон­ ных детей и были верными стражами нашего дома» [35, с. 311].

Кстати, особую заслугу афинской демократии он видел в том, что здесь даже рабы пользуются свободой слова, и был в этом не одинок [65, с. 12]. "Свободная" жен­ щина была в данном плане ниже раба, от нее требовали молчания.

Ужас положения женщин был отнюдь не в многоженстве, а в полном беспра­ вии и (за исключением гетер) необразованности. Кстати, слово «гетера» (спутница) прилагалось ко всякой образованной и независимо ведшей себя женщине и обыч­ но являлось синонимом высокооплачиваемой блудницы.

Попытки афинских женщин изменить свое положение Аристофан, рупор обыва­ телей, жестоко высмеивал, он же клеветал и на единственную в общественной жизни тогдашних Афин женщину - Аспасию из Милета, любимую жену Перикла. Сам Сократ называл ее своею учительницей, а юмористы - гетерой.

Апогеем презрения к женщинам можно считать то, что два великих трагика перикловых Афин (Эсхил и Софокл) оправдали Ореста. Кажется, отношение к жен­ щине никогда ниже не падало. Уже Эврипид, как мы видели, усомнился в их право­ те, а у современных Эврипиду софистов мы увидим (на лекции 14) попытку совсем иного, чем полагалось в Афинах, к ней отношения.

Закон в Афинах не запрещал двоежёнства, а при убыли мужчин, видимо, даже поощрял его - ради умножения законных граждан (дети от наложниц и рабынь не имели прав гражданства). Вторых жён в Афинах имели в конце Пелопоннесской войны, например, Эврипид и Сократ [35, с. 311, 320] - люди передовых (опережав­ ших эпоху) взглядов, очень много сделавшие для греческой культуры и, насколько известно, никак женщин не унижавшие.