14

Лекция 1. Как люди учились думать

1.Зачем нужна история науки?

Ссамого появления культуры перед людьми стоит задача - как уместить в го­ лове всё, что надо знать. Придумав письменность, далеко не сразу изобрели учеб­ ник (греки учились грамоте, читая и заучивая Гомера, русские - Псалтирь), а когда додумались до учебника, встали перед новой задачей - как его строить. До сих пор найдено всего два способа: логический и исторический. Первым способом строит­ ся, например, грамматика, где дается подряд свод правил, вторым - физика, где обычно сперва описано, как плывет лодка по прямой реке, потом - как катится те­ лежка по наклонной плоскости, а затем уж пишутся уравнения движения. Именно в таком порядке механику открывали учёные в прошлом.

Все иные способы обучения науке помещаются так или иначе между этими дву­ мя. Например, детей сперва учат говорить, потом - считать и читать, затем дают учебник начальной математики, а под конец, студентам, - высшей. При этом на ка­ ждой стадии учат тому, что принято у взрослых ныне, но сами предметы обучения следуют исторически - в порядке их изобретения.

Казалось бы, любую отрасль знания полезно преподавать через ее историю, хо­ тя бы частично. Но на деле всё строится иначе: если учебник и скажет мимоходом про нескольких гениев прошлого, то затем лишь, чтобы не вспоминать больше о них никогда. Единственное приятное исключение являет философия.

Почему так? Может быть, история науки на самом деле не нужна для овладения наукой как таковой? Нет - оказывается, нужна, и никто без нее не обходится, даже если сам того не ощущает. Вот яркий пример. Знаменитый физик Ричард Фейнман, начиная в 1961 году читать лекции по физике первокурсникам, задал им вопрос:

«Если бы в результате какой-то мировой катастрофы все накопленные науч­ ные знания оказались уничтоженными и к грядущим поколениям... перешла бы только одна фраза, то какое утверждение... принесло бы наибольшую ин­ формацию?» И сам же ответил: «Я считаю, что это атомная гипотеза».

По его словам, в одной фразе она звучит так:

«Все тела состоят из атомов - маленьких телец, которые находятся в беспре­ рывном движении, притягиваются на небольшом расстоянии, но отталкивают­ ся, если одно из них плотнее прижать к другому» (Фейнмановские лекции по физике, т. 1, М., 1965, с. 23).

По Фейнману, в этой фразе «содержится невероятное количество информации о мире, стоит лишь приложить к ней немного воображения и чуть соображения».

Это, конечно, верно, но беда в том, что если добавить к ней немного знания ис­ тории, то вся конструкция Фейнмана развалится. В самом деле, под его фразой охотно подписались бы еще древнегреческие атомисты - так в чем же тогда смысл дальнейших тысячелетий развития науки? Ведь всё это время атомизм был извес­ тен, но отнюдь не считался чем-то полезным. В науке он утвердился лишь в XIX ве­ ке, и только после этого ученые начали вспоминать и ценить древних атомистов.

15

Еще важнее, что нынешняя физика отказалась от идеи атомов, понимаемых как «маленькие тельца», и сам Фейнман немало потрудился для этого. Ныне атом по­ нимают как сложную систему полей, которая лишь в каких-то отношениях ведет се­ бя как «маленькое тельце». (См. Прилож. Б 3.) Если же под «маленькими тельца­ ми» он подразумевал не сами атомы, а те элементарные частицы, из которых со­ стоит атом, то они ведут себя иначе. Протоны, например, в пространстве отталки­ ваются друг от друга, но в ядре, где прижаты тесно, они как раз не отталкиваются. Неужели самое важное, что можно передать о нашей цивилизации потомкам, - те­ зис древних философов, ныне уже оставленный?

Нет, думаю, Фейнман имел в виду иное - он использовал тот факт, что прежнее понятие атома до сих пор очень удобно, чтобы излагать первокурсникам классиче­ скую физику и химию. А на втором курсе, приступая к квантовой теории, студентам можно будет сказать другую, тоже эпохальную, фразу. Например, что атом - сис­ тема элементарных частиц. Чтобы затем ее тоже забыть, когда понятие «система полей» окажется удобнее. Но это значит, что его фраза обретает смысл только в историческом контексте: она верна, если речь идет о тех разделах физики, которые с XIX века не изменились в своей основе.

Что же тогда мы можем передать «грядущим поколениям»? Если одной фразой, то она, конечно же, не может быть конкретным научным утверждением, как бы оно ни было нам самоочевидно, ибо другая эпоха прочтет его по-своему и наш смысл вряд ли уловит. Однако бывают мысли более общие, чем изложение фактов, и они действительно переживают тысячелетия. Только оказывается, что их нельзя без истории науки не только оценить, но даже и высказать.

Дело в том, что мы живем во времени, в истории, и для нас лучший способ что-то понять - прокрутить в голове изучаемое явление, словно фильм на экране. Принцип этот кратко формулируется словами: «связь вещей дается историей» - и принадле­ жит Герману Конрингу, немецкому врачу, историку и государствоведу XVII века, од­

ному из основателей статистики. Сам Конринг сказал это так:

«Experientia rem ostendit, historia rei contextum» (опыт указывает на предметы, а история их увязывает).

Вот эту фразу я охотно послал бы «грядущим поколениям», если бы она не нуж­ далась, как и все иные, в длинном пояснении.

Но вот фраза, которую можно "послать" без пояснений (если, конечно, не счи­ тать пояснением всё выше сказанное). Ее не раз говорил Александр Любищев, один из самых ярких биологов-теоретиков XX века. Звучит она примерно так:

Если не хочешь, чтобы над тобой смеялись потомки, никогда не смейся над предками.

Постараемся так поступать и мы с вами.

Науку можно уподобить горной стране, погружающейся, словно в океан, в пучи­ ну времени: вершины хорошо видны, но они торчат над водой беспорядочным ар­ хипелагом, и связь их в единый массив видна только подводнику. Без подводных работ нельзя ни установить родство островов, ни пользоваться хорошо упрятанны­ ми плодами их недр, ни прогнозировать судьбу архипелага. Острова - это ныне

16

существующие отрасли науки, они непрерывно растут своими верхушками (что не­ трудно представить - так растут конусы морских вулканов и коралловые рифы), а основаниями погружаются в пучину времени. Ученый, живущий сегодняшним днем, подобен жуку, всю жизнь ползущему к вершине своего тонущего острова и не ви­ дящему, что творится позади. А позади происходит самое интересное - информа­ ция отделяется от шума. Пусть говорят, будто научная информация увеличивается каждые 15 лет, но это неправда: удваивается число печатных знаков, информация же накапливается медленно. Погрузившись в пучину времени, шум затухает, а ин­ формация, словно сосуд с неведомыми письменами, тихо ложится на дно и ждет своего часа, когда "подводник" достанет ее для прочтения. Это и есть историк нау­ ки.

Известный фантаст и популяризатор науки Айзек Азимов писал, что ученые счи­ тают историю науки чем-то вроде почетной ссылки, уготованной тем, кто неспосо­ бен двигать науку. Он и сам считал так, пока был просто химиком, когда же он по­ грузился в историю своей науки, то понял, что всё наоборот: не он в научной ссыл­ ке, а те его коллеги, что живут текущим днем и не знают дня ушедшего. Ибо он ви­ дит развитие науки, ее магистральную линию, а они - нет. То есть Азимов стал "подводником".

2. Из чего состоит история науки?

Как и всякая отрасль науки, история науки включает сбор сведений, их анализ и, затем, - осмысление. К сожалению, в учебниках любой истории обычно налицо лишь куцый итог третьей стадии, словно остальному и учить не надо.

А ведь что соберешь, то и осмыслишь. Ну хотя бы: все знают, даже не изучав истории науки, что в XVI веке Коперник открыл гелиоцентрическую систему, т.е. понял, что Земля и прочие планеты обращаются вокруг Солнца. Однако за 1700 лет до него ту же мысль вполне ясно выразил греческий астроном Аристарх Самосский. Так открыл ли это Коперник сам или только повторил чужую идею?

В великой книге Коперника упомянуты все имеющие отношение к его теме астро­ номы, кроме одного лишь Аристарха, и вот ученые решили, что Коперник о нем не знал и совершил независимое открытие. Так считалось 300 лет, пока не отыскали ру­ копись книги Коперника, где, оказывается, есть абзац об Аристархе, аккуратно вы­ черкнутый перед отсылкой рукописи издателю. О независимом открытии вроде бы говорить уже нельзя, но все к нему так привыкли, что продолжают писать попрежнему. Подробнее см. статью [Ч 6].

Нет, я вовсе не хочу умалить значение великого ученого. В книге Коперника есть целая теория, каковой у Аристарха не было и быть не могло. Однако, найдись ру­ копись раньше, курсы истории астрономии выглядели бы иначе: Коперник в них об­ думывал бы древнюю идею и находил бы ей новые основания. Следуя нашей за­ даче (понять, как люди учились думать), всё, написанное о Копернике, надо бы по­ сле этой находки переосмыслить и переписать заново. Этого, однако, никем не бы­ ло сделано, и подобных примеров множество.

Давайте стараться избегать такого небрежения к историческим фактам. В част­ ности, весь наш Курс будет построен на попытках преодолеть традиции, несоглас-

17

ные с фактами, как правило, хорошо известными.

Собрав факты, надо уметь их сгруппировать. Историю науки можно членить поразному, и нам прежде всего пригодится самое простое - когда ее делят на исто­ рию когнитивную и социальную. Первая (от лат. cognitio - познавание, узнава­ ние) - это рассказ о том, что, когда и как было кем-то понято, а вторая - о том, че­ рез кого, когда и как знание, уже понятое прежде, было усвоено обществом. На­ пример, идея Аристарха о движении Земли вокруг Солнца, - факт когнитивной ис­ тории науки, тогда как та же идея у Коперника - феномен социальной истории, по­ скольку именно Коперника общество услышало и запомнило-1). Наоборот, та аргу­ ментация Коперника, которая была основана на математических расчетах, когни­ тивна.

Когнитивная и социальная истории науки - два различных исторических явления, каждое из которых заслуживает особого рассмотрения, но в книгах мы чаще всего видим их причудливую смесь. А именно, факты социальной истории подаются в ка­ честве когнитивной. Коперник выступает творцом гелиоцентрической системы, Адам Смит - творцом политэкономии, Ламарк и Дарвин - творцами биологического эволю­ ционизма и т.д. От такой истории науки, по-моему, больше вреда, чем пользы, ибо она сужает кругозор нынешних ученых почти до нуля. Ведь на самом деле каждый из признанных "творцов" опирался на долгую когнитивную традицию, которая, однако, осталась почти или вовсе неизвестна сообществу ученых. Произошло это, в основ­ ном, по нерадивости прежних историков науки, но виноваты не столько они, сколько само общество, согласное на такую игру в историю.

Мнения о сравнительной ценности когнитивной и социальной историй науки различны: одним историкам науки интересно только само познание, а процедуру усвоения обществом они относят к истории общества, другие же, наоборот, ценят только процесс усвоения, считая рождение идеи предметом психологии творчест­ ва, а не истории. Позиция, которой я буду держаться далее, состоит в том, что

процесс развития науки един, но при его изложении необходимо чётко разделять рождение идеи и ее усвоение

- иначе просто непонятно, в чем наука состоит и состояла прежде.

Вот пример. Самые древние математические тексты дошли к нам из Египта и Месопотамии (Двуречья). Хотя развитие шло независимо (это видно из того, что техника вычислений в корне различна), тексты сходны в одном отношении - начис­ то отсутствует всё, что можно назвать доказательством. Наоборот, греческая ма­ тематика, родившаяся через 2 тыс. лет, предстает перед нами как наука, основан­ ная на доказательствах. Поэтому широко распространено и попало в учебники мнение, что «математика как наука появляется только в Греции».

Многие математики против этого: данного мнения, говорят они, держатся те, кто сам математикой не занимался, на самом же деле знание не может возникнуть в виде прописи. Дело, по их мнению, в том, что дошедшие до нас восточные научные тексты - это лишь учебные пособия, без автора и времени написания, по которым о научном процессе судить невозможно, что «догматическая форма изложения со­ вершенно не исключает наличия теоретической науки» [19, с. 232].

18

Им резонно возражают, что таких текстов много, что они одинаковы в разных восточных культурах и что отсутствие на Востоке даже намека на знания греческого типа говорит об отсутствии там идеи доказательства как таковой.

По-моему, спор беспредметен: одна сторона имеет в виду социальную историю (и справедливо отмечает, что восточные общества отличались от греческого отсутстви­ ем интереса к доказательству), а другая - когнитивную (данных о которой Восток нам не оставил, а Греция оставила). Речь, тем самым, идет о различии положения науки в разных обществах (Восток видел в ученом мастера и потому ценил готовое изделие или решение, готовую пропись, тогда как Греция ценила поиск), а не о различии у учёных способов думать. Только осознав это, можно приступать к сравнению самих древних наук в их когнитивном понимании.

Делить историю науки на когнитивную и социальную принято всего полвека на­ зад. До этого почти все историки науки думали, что пишут просто «историю позна­ ния», т.е., говоря нынешним языком, - когнитивную историю. Поэтому есть мнение, что когнитивная история науки «уже написана» (эту проблему обсуждали филосо­ фы Наталья Кузнецова и Михаил Розов [54]).

Если было бы так, то занятие ею не могло быть интересно никому, кроме не­ скольких въедливых педантов, уточняющих детали. К счастью, это не так, и мы не раз убедимся, что настоящая, интересная многим, история знаний еще только пи­ шется и что каждый, кому интересно, может увидеть сам, как это делается.

Более того, она не будет дописана никогда. Дело в том, что каждая эпоха пишет историю заново, поскольку видит в прошлом что-то новое, а то и нацело меняет ус­ тоявшийся взгляд на прошлое. В начале XX века итальянский историк и философ Бенедетто Кроче высказал уверенность в том, что

всякий историк более озабочен веком, в котором живет, чем веком, который описывает.

Это относится и к истории науки. Нам, пережившим надежды, восторги и раз­ очарования времён «перестройки» и «радикальных реформ», видится в древней науке не то, что виделось прежним историкам, и не то, что увидят наши потомки. Мне, например, хочется знать, как древние ученые переживали происходившие во­ круг них перемены, как это переживание отражалось на их мировоззрении и на са­ мой их науке. Но в трудах по истории науки эта тема почти отсутствует.

Другими словами, сейчас интересно увязать когнитивную историю древней нау­ ки с социальной. И в этой работе мы не получим почти никакой помощи от прежних историков - ведь само деление на когнитивную и социальную историю ново и раз­ работано на материале Нового времени, а не Античности.

Но тогда неизбежен вопрос: можно ли вообще говорить о социальной истории древней науки? Ведь мы так мало знаем о жизни, творчестве и связях тогдашних ученых! Оказывается, во многих случаях можно. Например, часто удается показать, что древний гений не бывал услышан обществом, а его открытие много позже бы­ вало приписано совсем другому (как и во все времена, включая наше). Данное об­ стоятельство очень важно знать в двух планах - и для более внимательного отно­ шения к своему собеседнику (особенно к противнику), и для понимания того, что