Часть 1 введение Глава 1 Внешний мир и его картина в нашем сознании

1

В океане лежит остров, где в 1914 году жили англичане, французы и немцы. В те времена этот остров не имел телеграфной связи с внешним миром. Письма и газеты доставлял раз в два месяца английский почтовый пароход. Ожидая его в сентябре, островитяне все еще обсуждали содержание последней дошедшей до них газеты, где сообщалось о предстоящем процессе над госпожой Кайло, обвинявшейся в убийстве Гастона Калмета^[45]. И потому в день прибытия парохода в середине сентября поселенцы, высыпавшие все как один на набережную встречать его, пребывали в необычайном возбуждении. Все ждали сообщения капитана о том, какой же приговор вынес суд. Вместо этого они узнали, что уже больше шести недель назад те из них, кто были англичанами и французами, стали врагами островитян-немцев. Все эти шесть странных недель они вели себя как друзья, тогда как на самом деле являлись врагами.

Однако участь этих людей не слишком отличалась от участи большинства населения Европы. Если островитяне находились в неведении в течение шести недель, то жители континента — от шести дней до шести часов. Так или иначе, непременно был интервал. Именно в этот отрезок времени образ Европы, в соответствии с которым люди занимались повседневными делами, уже не соответствовал той Европе, которая должна была вот-вот превратить их жизнь в хаос. Еще какое-то время каждый жил в соответствии с порядком, который рухнул. Во всем мире вплоть до 25 июля^[46] люди производили товары, которые уже не суждено было экспортировать, покупали товары, которые не суждено было импортировать; думали о карьере и строили планы, надеялись и ждали, веря, что мир был именно таким, каким они себе его представляли. Писатели изображали этот мир в книгах. Европейцы доверяли картине мира, которую рисовало их сознание. А потом, спустя четыре года, в четверг утром, пришла весть о перемирии, и они с облегчением узнали о том, что мировая бойня завершилась. Тем не менее, за пять дней до вступления перемирия в силу и уже после того, как было отпраздновано окончание войны, тысячи солдат пали на полях сражений.

Оглядываясь назад, можно увидеть, насколько опосредованно наше знание о мире, в котором мы живем. Мы видим, что вести об изменениях в нем приходят то быстро, то с опозданием; но что бы мы ни принимали за подлинную картину мира, относимся мы к ней так, как будто она и есть реальная жизнь. Это трудно учитывать, когда речь идет о нас лично и о представлениях, которыми мы руководствуемся в повседневной жизни. Однако мы убеждены в очевидности этого, когда речь заходит о людях, живших в иные исторические периоды согласно своему, с нашей точки зрения смешному, мировоззрению. Мы утверждаем, глядя на них со стороны, что мир, который представая перед ними, был зачастую абсолютно противоположен миру, который они себе представляли. Мы также видим, что, повелевая и сражаясь, торгуя и проводя реформы в мире, каким они его представляли, наши предки добивались или не добивались своих целей в мире реальном. Они отправились в Индию, а открыли Америку. Они считали, что изгоняют нечистую силу, а на самом деле вешали старух. Они думали, что могут разбогатеть, все время продавая и никогда не покупая. Халиф, уверенный, что подчиняется воле Аллаха, сжег библиотеку в Александрии.

Амвросий Медиоланский, в труде, написанном около 389 года, уподобляется узнику Платоновой пещеры, который решительно не способен повернуть голову. «Изучение природы и положения Земли не помогает нам понять, на что мы надеемся в нашей грядущей жизни. Достаточно знать, что говорится по этому поводу в Писании: «Он… повесил Землю ни на чем» (Иов, 26:7)^[47]. Зачем в таком случае обсуждать, повесил Он ее в воздухе или в воде, и затевать спор о том, как тонкий воздух может поддерживать Землю или почему, если она покоится на водах, Земля не проваливается на дно…? Не потому, что Земля находится в середине, как в точке равновесия, а потому, что Господь заставляет ее держаться по закону Своей воли, и она держится прочно, несмотря на окружающую ее непрочность и пустоту»^[48].

Это не помогает понять, на что мы можем надеяться в грядущей жизни. Достаточно знать, что говорится по этому поводу в Писании. Зачем же в таком случае спорить? Но спустя полтора века после того, как Амвросий высказал свое мнение, споры возникли опять, на сей раз в связи с проблемой антиподов. Монах по имени Козьма^[49], известный своими научными достижениями, написал «Христианскую топографию», где излагалось христианское представление о мире^[50]. Он основывал свои заключения на Священном Писании. Таким образом, мир, по Козьме, — это прямоугольник, протяженность которого с востока на запад в два раза больше, чем с севера на юг. В центре прямоугольника покоится суша, окруженная океаном, который, в свою очередь, окружен другой сушей — местом обитания людей до Потопа, откуда и отправился в путешествие Ной. На севере находится высокая конусообразная гора, вокруг которой вращаются Солнце и Луна. Когда Солнце оказывается за горой, то наступает ночь. Небесный свод состоит из четырех стен, поднимающихся от краев внешней суши и смыкающихся наверху в виде купола. С внешней стороны небо также омывает океан, то есть «воды, которые находятся над небесным сводом». Пространство между небесным океаном и конечным сводом Вселенной принадлежит блаженным. Пространство между землей и небом населено ангелами. Наконец, раз св. Павел сказал, что все люди созданы для того, чтобы жить «по всему лицу земли»^[51] (Деян. Ал. 17; 26), то как в таком случае они могут жить на задней стороне, где, как предполагалось, жили антиподы?

«Поскольку так гласит Писание, то христианин не должен „даже говорить об антиподах“»^[52]. Тем более ни один христианин не должен отправляться в плавание на их поиски; никто из христианских правителей не должен предоставлять ему для этого корабли; и ни один набожный моряк не должен отправляться в плавание на этом корабле.

Для Козьмы Индикоплова в созданной им карте мира не было ничего абсурдного. Только имея в виду его искреннюю убежденность, что Вселенная была именно такой, как он ее описал, мы можем представить, какой страх испытал бы он перед Магелланом, или Пири^[53], или авиатором, рискующим, поднявшись в воздух на высоту семи миль, столкнуться с ангелами и упереться в небесный свод. Мы лучше поймем и жестокости войны, и политические баталии, если будем помнить, что почти любой участник этих сражений абсолютно уверен в истинности своих представлений о противнике, что он принимает как факт не то, что является фактом, а то, что он считает фактом. И что в силу этого, он, подобно Гамлету, пронзит Полония за колышущимся занавесом, приняв за короля, и, возможно, произнесет:

Прощай, вертлявый глупый хлопотун! Тебя я с высшим спутал, — вот в чем горе^[54].

2

Великие люди даже при жизни обычно воспринимаются публикой как некая вымышленная личность. Таким образом, есть своя доля правды в старой поговорке, которая гласит, что невозможно выглядеть героем в глазах своего лакея^[55]. Однако эта доля очень невелика, так как даже слуга или секретарь обычно склонны к вымыслам. Так, правящие королевские особы являются, конечно, сконструированными личностями. Независимо от того, верят ли они сами в свое публичное амплуа или просто позволяют гофмейстеру выступать режиссером жизни двора, существует по крайней мере два различных Я: одно — публичное и королевское, другое — приватное и человеческое. Биографии великих людей более или менее легко распадаются на две истории этих двух Я. Официальный биограф воспроизводит публичную жизнь, а мемуарист-разоблачитель обращается к частной. Линкольн^[56] у Чарнвуда, например, — это парадный портрет, а не изображение реального человека. Это значительная эпическая фигура, действующая в том же слое реальности, что и Эней или св. Георгий. Гамильтон^[57] у Оливера — это величественная абстракция, слепок с идеи, или, как говорит сам Оливер, «очерк единства Америки». Это официальный памятник федерализму как искусству управления государством, мало похожий на биографию живого человека. Иногда люди сами создают себе фасад, полагая при этом, что открывают на обозрение свои внутренние покои. Дневники Ч. Репингтона^[58] или Марго Асквит^[59] — это разновидность автопортрета, в котором интимные детали служат ключом к тому, как авторы видят себя.

Но самый интересный вид изображения человека — тот, который стихийно возникает в сознании людей. Например, когда Виктория взошла на трон, рассказывает Литтон Стрейчи, «среди обычной публики прокатилась большая волна энтузиазма. В моде были сентиментальность и романтические переживания. И вид юной королевы, невинной, скромной, со светлыми волосами и розовыми щечками, проезжающей по столице, наполнял сердца очевидцев этого зрелища верноподданническим восторгом. Помимо этого, всех поразил контраст между королевой Викторией и ее дядями. Погрязшие в разврате старики, эгоистичные, тупоумные и комичные, обремененные вечными долгами, дающие поводы для сплетен, они растаяли как снег, и перед народом предстала радужная коронованная весна»^[60].

Жан де Пьерфе был свидетелем культа героя, когда ему довелось быть офицером в ставке Жоффра^[61] в момент величайшей славы этого воина.

В течение двух лет весь мир оказывал почти божественные почести победителю битвы на Марне. Приставленный к нему носильщик буквально сгибался под тяжестью коробок, пакетов и писем, посланных генералу незнакомыми людьми, чтобы таким образом выказать ему свое восхищение. Я думаю, кроме генерала Жоффра, никому из военачальников не пришлось настолько почувствовать, что такое слава. Ему посылали коробки конфет, изготовленные на знаменитейших кондитерских фабриках мира, ящики шампанского, благороднейшие вина, фрукты, дичь, украшения и домашнюю утварь, одежду, курительные принадлежности, чернильницы, пресс-папье. Каждый регион дарил ему то, чем славился. Художники слали картины, скульпторы — статуэтки, старушки — собственноручно связанные носки или кашне, пастух, сидя в своей хижине, вырезал для него трубку. Все мировые производители, враждебно настроенные против Германии, отправляли ему свои изделия. Гавана — сигары, Португалия — портвейн. Я знавал одного парикмахера, который не нашел ничего лучше, как сделать портрет генерала из волос, принадлежавших его близким. Каллиграф, воодушевленный похожей идеей, создал композицию из коротких фраз, восхваляющих генерала. Что же касается писем, то Жоффр получал их со всего мира — написанные на всевозможных диалектах, разными шрифтами, нежные и восторженные, исполненные любви и поклонения. Авторы писем называли его Спасителем мира, Отцом отечества, Посланником Бога, Благодетелем человечества и пр… И не только французы, но и американцы, аргентинцы, австралийцы и т. п. и т. п… Тысячи детей тайком от родителей писали ему о своей любви: большинство из них называли его «Отец наш». Эти восторги стали особенно бурными при известии о поражении «варваров». Всем этим наивным душам Жоффр казался св. Георгием, поражающим змия. В сознании человечества он, разумеется, был воплощением победы добра над злом, света над тьмой.

Чудаки, лунатики, люди со странностями и просто сумасшедшие обратили к нему свои замутненные умы как к самому Разуму. Я читал адресованное ему письмо одного жителя Сиднея, умолявшего спасти его от врагов; другой корреспондент — из Новой Зеландии — просил генерала послать солдат в дом к человеку, который задолжал ему десять фунтов и отказывался отдавать деньги.

Наконец, сотни молодых девушек, преодолев робость, не ставя в известность свои семьи, выражали желание обручиться с ним. Другие же хотели только служить ему^[62].

Этот идеальный Жоффр складывался из победы, которой добились он, его штаб и армия, из превратностей войны, несчастий и переживаний людей и их надежд на будущую победу. Но, помимо поклонения герою, здесь присутствовал еще и элемент изгнания нечистой силы. Механизм создания нечистой силы тождествен механизму создания героя. Если все благо исходило от Жоффра, Фоша^[63], Вильсона^[64] или Рузвельта^[65], то все зло — от кайзера Вильгельма, Ленина и Троцкого. Они были столь же всемогущими злодеями, сколь герои были всемогущими благодетелями. Для простодушных и напуганных людей ни одна политическая неудача или недоразумение, ни одна забастовка, ни одна таинственная смерть или пожар в любой части света не обходились без участия этих исчадий ада.

3

Сосредоточенность всего мира на подобной символической личности — достаточно редкое явление, чтобы можно было говорить о каком-то особом феномене. Однако для любого автора соблазнительно воспользоваться каким-нибудь ярким и убедительным примером. Ужасы военных лет рождают подобные примеры, но они не возникают из «ничего». И в более нормальной жизни общества символические картины в такой же степени управляют поведением людей, но каждый символ несет в себе гораздо меньше смыслов, так как конкурирует со множеством других. Каждый символ эмоционально менее нагружен, поскольку в большинстве случаев репрезентирует определенную часть населения, однако в рамках этой группы индивидуальные различия подавляются гораздо меньше. В сравнительно спокойные периоды символы общественного мнения подлежат проверке, сравнению и доказательству. Они появляются и исчезают, сливаются друг с другом и забываются и при этом никогда не служат абсолютным организующим началом эмоционального состояния целой группы. В конечном итоге, остается единственная сфера человеческой деятельности, в рамках которой все население объединяется в union sacrée^[66]. Это случается в разгар войны, когда в сознании людей господствуют страх, агрессивность и ненависть, которые либо гасят, либо поглощают любой другой инстинкт, пока не наступит всеобщая усталость.

Почти во все времена, даже в моменты тупиковых ситуаций в ходе войны, развивается значительно больший спектр настроений, порождающих конфликты, сомнения и компромиссы. Символизм общественного мнения, как мы увидим ниже (см. ч. 5), обычно несет в себе признаки сбалансированности интересов. Вспомним, к примеру, как быстро после заключения мира исчез стихийно сложившийся, но тем не менее удачный образ единения союзников, а вскоре последовало разрушение амплуа государств — членов коалиции: Британии как Защитницы публичного права; Франции — Стража рубежей Свободы; Америки — Крестоносца. Предлагаю читателю задуматься о том, как быстро померкли эти образы внутри самих стран, когда партийные и классовые конфликты, а также личные амбиции привели к тому, что вновь всплыли на поверхность временно забытые социальные проблемы. Точно так же тускнели образы лидеров по мере того, как один за другим Вильсон, Клемансо^[67], Ллойд Джордж^[68] оказались неспособными служить воплощением всеобщей надежды и в глазах избавившегося от иллюзий мира превратились просто в участников переговоров и должностных лиц.

Сожалеем ли мы об этом как об одном из неизбежных зол мирной жизни или приветствуем как возвращение к нормальному существованию, очевидно, не играет никакой роли. Наша первая задача, касающаяся фикций и символов, состоит в том, чтобы забыть об их значении для соответствующего социального порядка и размышлять о них просто как о важной части механизма человеческих взаимоотношений. В настоящее время в любом обществе (если оно не абсолютно замкнуто на собственных интересах и не настолько мало, что каждый может знать обо всем, что в нем происходит) идеи трудны для понимания и относятся к событиям, не доступным непосредственному наблюдению. Мисс Шервин из маленького городка Гофер-Прери^[69] понимает, что где-то во Франции бушует война, и пытается осознать это. Она никогда не была во Франции, в частности не была и в той местности, где сейчас проходит линия фронта. Она видела изображения французских и немецких солдат, но не способна представить себе три миллиона человек. На самом деле никто не может представить этого, даже профессионалы.

Они думают о них, скажем, как о двух сотнях дивизий. Но у мисс Шервин нет доступа к картам сражений, и поэтому если она думает о войне, то связывает ее с Жоффром и кайзером, воображая, будто они сошлись в поединке. Вероятно образ, представший перед ее внутренним взором, походил бы на гравюру XVIII века, изображающую великого воина. Он невозмутим и отважен. Его гигантская фигура помещена на фоне армии, выстроившейся у него за спиной рядами маленьких аккуратных фигурок. Подобные образы могут гнездиться и в сознании великих людей. Де Пьерфе рассказывает о том, как к Жоффру приходил фотограф. Генерал принимал его в своем «кабинете, обычном для человека среднего класса. В тот момент он сел за пустой письменный стол, чтобы подписать какие-то бумаги. Вдруг кто-то заметил, что на стенах нет карт. А поскольку, согласно распространенному мнению, невозможно представить себе генерала без карт, то на стены повесили несколько карт, но вскоре после того как генерала сфотографировали, их сняли»^[70].

Единственной эмоциональной реакцией на событие, в котором человек сам не участвует, может быть чувство, вызванное в нем мысленным образом этого события. Именно поэтому, до тех пор, пока мы не узнаем, что именно представляется другим людям, мы не сможем правильно понять их поступки. Однажды мне пришлось наблюдать, как девушка, выросшая в шахтерском городке в Пенсильвании, из предельно радостного состояния внезапно впала в отчаяние, когда порывом ветра разбило оконное стекло. Она горевала несколько часов, а я не мог понять почему. Но когда она, наконец, успокоилась настолько, что смогла говорить, выяснилось, что она верила в примету — разбитое оконное стекло означает смерть близкого родственника. Девушка оплакивала своего отца, который напугал ее своим внезапным отъездом из дома. Отец, конечно, оказался жив, что вскоре и подтвердилось телеграммой. Но пока телеграмма не пришла, для девушки разбитое стекло оставалось дурным предзнаменованием. Только серьезное психиатрическое обследование могло показать, почему она так сильно верила в эту примету. Однако даже постороннему наблюдателю ясно, что девушка, чрезвычайно расстроенная семейными неурядицами, навоображала всяких ужасов, будучи спровоцирована случайным событием.

В подобных случаях все зависит от степени отклонения от нормы. Когда генеральный прокурор, которого испугала взорвавшаяся на пороге его дома бомба, убеждает себя, начитавшись революционной литературы, что революция должна свершиться 1 мая 1920 года, ясно, что здесь срабатывает тот же самый механизм. Военное время, разумеется, поставляет массу подобных примеров. Случайное происшествие, творческое воображение, желание верить — из этих трех элементов складывается суррогатная реальность, которая вызывает сильнейшую инстинктивную реакцию. Достаточно очевидно, что при некоторых условиях люди реагируют на фикции столь же сильно, сколь на действительные события, а во многих случаях помогают создавать те самые фикции, на которые сами же и реагируют. Пусть первым бросит камень тот, кто не поверил, что русская армия в августе 1914 года достигла Англии, кто не поверил рассказу о злодеяниях без прямых доказательств, кто никогда не подозревал заговора, предательства или шпионажа там, где их не было и в помине. Пусть первым бросит камень тот, кто никогда не поверил как в истинную правду в свои собственные подозрения, которые были высказаны вслух другим человеком, но не более сведущим, чем он сам.

Во всех этих примерах мы должны обратить внимание на одну общую черту — между человеком и его средой располагается некая псевдосреда. Поведение человека является реакцией именно на эту псевдосреду. Последствия этой реакции, собственно действия человека, происходят уже в реальной среде. Если поведение выражается не в практических действиях, а в том, что можно условно обозначить как мысли или эмоции, потребуется много времени, чтобы в структуре фиктивного мира образовалась серьезная брешь. Но если стимул, исходящий из псевдофактов, ведет к взаимодействию с объектами или другими людьми, то противоречие возникает достаточно быстро. Складывается впечатление, что некто лезет на рожон, учится на собственных ошибках, испытывает дискомфорт от неумения приспособиться к окружающей действительности. То есть разворачивается трагедия в духе Герберта Спенсера^[71], когда Прекрасную Теорию убивает Шайка Грубых Фактов. Понятно, что в области социальных отношений приспособление человека к окружающей действительности происходит посредством фикций.

Говоря о фикциях, я не имею в виду ложь. Под этим термином я подразумеваю представление о среде, в большей или меньшей мере созданное самим человеком. Область фикций простирается от абсолютно бредовых видений до вполне осознанного использования ученым схематических моделей или округленных результатов вычислений. Фикция может выступать как нечто достоверное, она не вводит нас в заблуждение, пока мы помним о степени условности построения схемы. В действительности человеческая культура — это, главным образом, отбор, реорганизация, отслеживание моделей (patterns) и стилизация того, что Уильям Джемс называл «случайными отзвуками и новыми сочетаниями наших идей»^[72]. Альтернативой фикциям служит прямое воздействие приливов и отливов ощущений. На самом же деле это не настоящая альтернатива, поскольку, как ни освежается наша картина мира при взгляде на окружающее совершенно наивным взором, наивность сама по себе не является мудростью, хотя и служит источником и способом оттачивания мудрости.

В целом, окружающая среда — слишком сложное и изменяющееся образование, чтобы можно было познавать ее напрямую. Мы не готовы иметь дело со столь тонкими различиями, разнообразием, перемещениями и комбинациями. Но поскольку нам приходится действовать в этой среде, прежде чем начать с ней оперировать, необходимо воссоздать ее на более простой модели. Чтобы путешествовать, человек должен иметь географические карты. Основная сложность кроется в том, что невозможно создать карту, сидя в келье, необходимо отправиться в путешествие, разведать новые земли и уж затем нанести их на карту.

4

Итак, аналитик общественного мнения должен начать с того, чтобы признать существование взаимосвязи между сценой действия, восприятием этой сцены в сознании людей и реакцией людей на восприятие происходящего на сцене действия. Это подобно пьесе, подсказанной актерам их собственным жизненным опытом, в которой сюжет разыгрывается в реальной жизни актеров, а не на сцене. Эта двойная драма внутреннего мотива и внешнего поведения обычно хорошо изображается в кино. К примеру, двое мужчин на экране ссорятся из-за денег, но движущие ими страсти непонятны зрителям. Затем начинается новый эпизод, в котором показывается, что видит один из этих мужчин своим внутренним взором. В первой сцене мужчины, сидя друг против друга за столом, ссорятся из-за денег. Но в своих воспоминаниях герой обращается к временам юности, когда девушка бросила его ради человека, который сейчас сидит напротив него. Тем самым объясняется внутренняя драма: наш герой не жаден — он влюблен.

Сцену, напоминающую описанную выше, можно было наблюдать в сенате США. Утром 29 сентября 1919 года, за завтраком, один из сенаторов прочитал сообщение в газете «Вашингтон пост» (Washington Post) о том, что на побережье Далмации высадилась морская пехота США. Вот что говорилось в газете.