Глава 17 Самодостаточное сообщество

1

Всегда было очевидно, что обособленные группы людей вынуждены вести борьбу за существование в том случае, если между ними возникают трения. Именно это имел в виду Гоббс, когда в своем знаменитом отрывке из «Левиафана» писал: «хотя никогда и не было такого времени, когда бы частные лица находились в состоянии войны между собой, короли и лица, облеченные верховной властью, вследствие своей независимости всегда находятся в состоянии непрерывной зависти и в состоянии и положении гладиаторов, направляющих друг на друга оружие и зорко следящих друг за другом»^[295].

2

Для того чтобы обойти это заключение, одна из величайших школ человеческой мысли, имеющая множество последователей, выдвинула представление об обществе как об идеально справедливой модели (pattern) человеческих отношений, в рамках которой каждый обладает четко определенными правами и обязанностями. Если человек добросовестно выполняет предназначенную ему роль, то правильность его мнений не имеет значения. Он выполнил свой долг, его сосед — свой, и все верные своему долгу люди образуют гармоничный мир. Иллюстрацией этого принципа служит любая кастовая система. Его можно найти в «Государстве» Платона и в сочинениях Аристотеля, в феодальном идеале общественного устройства, в кругах Рая Данте, в бюрократическом социализме, в принципе laissez-faire, в огромной мере — в синдикализме, гильдейском социализме^[296], анархизме и системе международного права, построенной Робертом Лансингом^[297]. Все они исходят из допущения предустановленной гармонии: врожденной, привнесенной извне или внушенной свыше. Благодаря этой гармонии личность, класс или сообщество, обладающие собственным мнением, образуют с остальным миром слаженно играющий оркестр. Более авторитарно настроенные воображают, что этим оркестром руководит дирижер, а у каждого исполнителя есть своя партия. Анархически настроенные склонны думать, что божественная гармония зазвучит в том случае, если каждый исполнитель будет импровизировать.

Однако во все времена существовали философы, которые считали схемы, построенные на правах и обязанностях, слишком скучными. Они полагали, что конфликт — это нечто само собой разумеющееся, и стремились увидеть, как именно их сторона может выйти из этого конфликта победителем. Они сохраняли трезвость мыслей, даже будучи озабоченными ситуацией, поскольку занимались только обобщением непосредственного опыта. Классическим представителем этой школы является Макиавелли — человек, которого беспощадно поносили, потому что он стал первым, кто прибегнул к ясному языку в области, ранее считавшейся вотчиной ученых, занимавшихся сверхъестественным^[298]. Он обладает наихудшей репутацией, зато имеет наибольшее число последователей по сравнению с остальными политическими мыслителями, когда-либо жившими на Земле. Макиавелли честно описал технику существования самодостаточного государства (self-contained state). Именно поэтому у его учения нашлись последователи. Его плохая репутация связана в основном с пристрастным отношением к семье Медичи, поскольку он, сидя в своем кабинете, воображал себя государем и превращал желчное описание состояния дел в панегирик способа их ведения.

В самой знаменитой главе своего сочинения он написал, что «князь должен особенно заботиться, чтобы с уст его никогда не сошло ни одного слова, не преисполненного <…> пятью добродетелями, чтобы, слушая и глядя на него, казалось, что князь — весь благочестие, верность, человечность, искренность, религия. Всего же важнее видимость этой последней добродетели. Люди в общем судят больше на глаз, чем на ощупь; глядеть ведь может всякий, а пощупать — только немногие. Каждый видит, каким ты кажешься, немногие чувствуют, какой ты есть, и эти немногие не смеют выступить против мнения толпы, на стороне которой величие государства; а ведь о делах всех людей, и больше всего князей, над которыми нельзя потребовать суда, судят по успеху. <…> Есть в наше время один князь — не надо его называть, — который никогда ничего, кроме мира и верности, не проповедует, на деле же и тому и другому великий враг, а храни он верность и мир, не раз лишился бы и славы, и государства»^[299].

Это цинизм. Но это цинизм человека, который видел истинную картину вещей, даже не зная, зачем он видит эту картину. Макиавелли размышляет о правлении людей и князей, которые «судят больше на глаз, чем на ощупь», что означает в его устах то, что они субъективны в суждениях. Он был человеком слишком приземленным, чтобы считать современных ему итальянцев людьми, воспринимающими мир стабильно и целостно. Ему было не свойственно предаваться фантазиям, да у него и не было материала, чтобы вообразить себе породу людей, научившихся корректировать свое восприятие внешнего мира.

Мир, с точки зрения Макиавелли, состоит из людей, чье восприятие редко поддается корректировке, и он знал, что эти люди, рассматривая все общественные отношения через призму частных интересов, являются участниками постоянной борьбы. Они видят свою личную, классово-династическую или продиктованную муниципальными интересами версию ситуации, которая в действительности гораздо шире пределов их восприятия. Они имеют собственный взгляд на происходящее и считают это видение правильным. Но они сталкиваются с другими людьми, которые тоже сосредоточены на самих себе. Поэтому им угрожает опасность, или, по крайней мере, они считают, что им угрожает опасность. Цель, неизбежно погруженная в реальный, пусть и частный, опыт, оправдывает средства. Они пожертвуют любым из своих идеалов, чтобы спасти остальные, поскольку… «Важен не метод, а результат».

3

Этим элементарным истинам противостояли философы демократического направления. Может, осознанно, а может, и нет, но они понимали, что область политического знания ограничена, что область самоуправления должна быть ограничена, а самодостаточные государства, сталкиваясь друг с другом, оказываются в положении гладиаторов. Однако они также хорошо понимали, что люди хотят сами распоряжаться своей судьбой и находить способ мирного сосуществования, не навязанный с помощью силы. Каким образом они могли примирить желаемое и действительное?

Они огляделись вокруг. В городах-государствах Греции и Италии они находили летопись коррупции, интриг и войн^[300]. В современных им городах они наблюдали ложь, страх, раздоры. Подобная среда не казалась благоприятной для расцвета демократического идеала. Она не была похожа на место, где группа независимых и равно компетентных людей стихийно управляла своими делами. Они стали смотреть дальше и, возможно, вдохновленные Жан-Жаком Руссо, обратили свой взор на отдаленные, не испорченные цивилизацией селения. Того, что они увидели, оказалось достаточно, чтобы убедить себя в том, что там и воплотился их идеал. В частности, так считал Джефферсон, а Джефферсон сделал больше чем кто-либо другой для формирования американского образа демократии. Именно маленькие провинциальные городки должны были обеспечить голоса, которые привели партию Джефферсона к власти. Именно в фермерских общинах Массачусетса и Виргинии, если закрыть глаза на существование рабства, воплотился идеал демократии.

«Вспыхнула Американская революция, — писал де Токвиль, — принцип народовластия вышел за пределы общины и распространился на сферу деятельности правительства…»^[301] Это учение, конечно, охватило умы тех людей, которые формулировали и популяризировали стереотипы демократии. «Беречь и охранять людей было нашим принципом», — писал Джефферсон^[302]. Но люди, которых он берег и охранял, были практически без исключений мелкими фермерами: «Те, кто работает на земле, — избранники Бога, если у него вообще есть избранники, души которых он сделал хранилищем главной и истинной добродетели. Это средоточие, в котором Бог сохраняет горящим свой священный огонь — иначе он бы исчез с лица Земли. Ни одного примера разложения нравственности нельзя найти у людей, обрабатывающих землю, ни у одного народа, ни в какие времена»^[303].

Несмотря на то, что рассуждение пропитано духом романтического возврата к природе, в нем содержится элемент здравого смысла. Джефферсон был прав, полагая, что группа независимых фермеров подходит к реализации требований стихийной демократии ближе, чем любое другое сообщество. Но если нужно сохранить идеал, то вам следует отгородить эти идеальные коммуны от мерзостей окружающего мира. Если фермеры должны управлять своими делами, то их деятельность не должна выходить за пределы привычных занятий. Джефферсон сделал все эти логические выводы. Он не одобрял мануфактуры, иностранную торговлю и морской флот, нематериальные формы собственности и теоретически — любую форму правления, которое не осуществляется небольшой самоуправляющейся группой людей. Его концепция подвергалась критике со стороны современников. Один из них, в частности, писал: «…сосредоточенные на полноте своей собственной значимости и при этом в самом деле достаточно могущественные, чтобы защитить себя от любого внешнего нашествия, мы можем вечно наслаждаться радостями сельской жизни, пребывая в апатии и предаваясь опрощению под покровом эгоистичной, удовлетворенной индифферентности»^[304].

4

Демократический идеал, в том виде, в каком его сформулировал Джефферсон, вобравший в себя представление об идеальном окружении и избранном классе, не противоречил политической науке того времени. Однако он противоречил реалиям. А поскольку этот идеал был сформулирован в абсолютных терминах, частично — под влиянием избытка чувств, а частично — в рамках избирательной кампании, то люди довольно быстро забыли, что эта теория изначально разрабатывалась для весьма конкретных условий. Она стала политическим евангелием и поставляла стереотипы, через призму которых американцы, вне зависимости от партийной принадлежности, смотрели на политику.

Это евангелие было создано в силу того, что во времена Джефферсона ни у кого не могло возникнуть общественного мнения, которое не было стихийным или субъективным. Поэтому демократическая традиция всегда стремится видеть такой мир, где люди интересуются исключительно теми делами, причинно-следственный механизм которых действует внутри региона их проживания. Никогда демократическая теория не возникала в контексте широкой и непредсказуемой среды. Она подобна вогнутому зеркалу. И хотя демократы понимают, что занимаются внешними делами, они абсолютно уверены в том, что любой контакт замкнутой группы с внешним миром несет угрозу демократии в ее изначальной форме. Это вполне обоснованный страх. Если демократия должна быть стихийной, то интересы демократии должны оставаться простыми, понятными и легко управляемыми. Условия должны приближаться к условиям изолированной сельской общины, где поступление информации обусловлено случайным опытом. Социальная среда должна ограничиваться рамками прямых и очевидных знаний каждого человека.

Демократ понял, что должен демонстрировать анализ общественного мнения. При взаимодействии с невидимой средой принимаются случайные решения, чего, по словам Аристотеля, не должно быть^[305]. Поэтому он всегда старался как-то минимизировать значение этой невидимой среды. Он опасался иностранной торговли, поскольку она предполагает иностранные связи; не доверял мануфактурам, поскольку они вели к возникновению крупных городов и увеличению концентрации населения. Если же ему все-таки приходилось признавать факт существования мануфактур, то он стремился обеспечить свою независимость от них. Если демократ не обнаруживал этих условий в реальном мире, то мысленно устремлялся в отдаленные области и находил утопические сообщества, не контактирующие с внешним миром. В выдвигаемых им лозунгах проявляются его предрассудки. Демократ выступает за Самоуправление, Самоопределение, Независимость. Ни в одной из этих идей нет допущения о согласии или сообществе, выходящих за пределы самоуправляющихся групп. Область демократического действия ограничена. Внутри укрепленных границ необходимо было обрести самодостаточность и при этом избежать затруднений. Подобное правило едва ли применимо к внешней политике, так как жизнь за пределами государственных границ является более чуждой, чем жизнь, протекающая в их пределах. И, как показывает история, демократические правительства во внешней политике обычно должны были выбирать между величественной изоляцией и дипломатией, противоречащей их идеалам. В действительности, наиболее успешные демократии — Швейцария, Дания, Австралия, Новая Зеландия и Америка — вплоть до недавнего времени не вели внешней политики в европейском смысле этого понятия. Даже правило, подобное доктрине Монро^[306], возникло в результате стремления создать на американском континенте защитную полосу из стран, которые были бы достаточно республиканскими, чтобы не иметь никакой внешней политики.

Если опасность является серьезным, возможно, абсолютно необходимым условием автократии^[307], то безопасность рассматривается как необходимое условие функционирования демократии. Замкнутое сообщество основывается на идее минимальных волнений и беспокойств. Отсутствие безопасности предполагает возможность сюрпризов. Это означает, что существуют люди, которые влияют на твою жизнь, но которых ты не можешь контролировать и с которыми ты не можешь советоваться. Это также означает действие сил, нарушающих привычный ход событий, создающих новые проблемы, которые требуют быстрых и нетривиальных решений. Каждый демократ ощущает нутром, что опасные кризисы несовместимы с демократией, потому что ему известно, что, вследствие инерции масс, для принятия быстрых мер необходимо, чтобы решения принимались весьма небольшим числом людей и чтобы остальные слепо им подчинялись. Это не превратило демократов в непротивленцев, но при этом все войны, в которых участвовали демократические государства, велись ими во имя мира. Даже когда войны, по сути своей, были захватническими, то их искренне считали войнами в защиту цивилизации.

Эти разнообразные попытки отгородиться от мира были вызваны не малодушием, трусостью и апатией или, как говорил один из критиков Джефферсона, желанием установить монастырскую дисциплину. Демократы были нацелены на то, чтобы каждый человек, освободившись от воздвигнутых самими же людьми ограничений, реализовал великолепную возможность подняться во весь рост. На основании тех знаний об искусстве управления, которыми они располагали, они, как и Аристотель, могли создать общество независимых индивидов только при условии его простоты и отгороженности от остального мира. Демократы не могли основываться ни на каких других посылках, если стремились добиться того, чтобы все люди могли стихийно управлять общественными делами.

5

Они приняли эту посылку, поскольку она соответствовала их надеждам и чаяниям, но они пошли дальше и построили на ее основании некоторые другие выводы. Поскольку для стихийного самоуправления необходимо иметь простое, замкнутое на самом себе сообщество, демократы приняли как само собой разумеющееся, что при управлении этим простым и ограниченным кругом дел один человек может быть столь же компетентным, сколь и его последователь. Более того, доктрина абсолютно компетентного гражданина обладает практической истинностью в сельских условиях. Каждый деревенский житель рано или поздно оказывается причастным ко всему, чем занимается данная деревня. В местном управлении происходит ротация мастеров на все руки. Доктрина абсолютно компетентного гражданина не встречала никаких серьезных трудностей до тех пор, пока демократический стереотип не нашел всеобщего применения. Тогда получилось, что, глядя на сложнейшую цивилизацию, люди видели замкнутый мир одной деревни.

Отдельный гражданин не только мог решать все общественные дела, но и принадлежал обществу душой и телом. Он был достаточно глубоко вовлечен в дела своей общины, где знал всех ее членов и был в курсе их дел. Представление о том, что квалификации обычного человека достаточно для управления общиной, легко превращалось в идею, что ее достаточно для любой цели, так как (и мы отмечали это выше) количественное мышление не входило в данный стереотип. Но существовал и еще один аспект этого представления. Поскольку предполагалось, что каждый проявляет достаточный интерес к важным делам, важными считались лишь те дела, которые вызывали всеобщий интерес.

Это означало, что взгляд на внешний мир формировался на основании не подвергавшихся критике картин мира в сознании людей. А эти картины поступали в их сознание в виде стереотипов, которые передавались им родителями и учителями и практически не корректировались под воздействием их собственного опыта. Лишь немногие из них выезжали по делам за пределы своего штата. И еще меньшее число людей путешествовало за границу. Большая часть избирателей жила почти всю свою жизнь в одном месте. Располагая лишь несколькими газетенками и брошюрами, слушая политические речи и сплетни, они должны были как-то понять большой мир коммерции и финансов, войны и мира. Число общественных мнений, основанных на любом объективном сообщении, было очень мало по сравнению с теми, которые строились на случайных догадках и фантазиях.

Таким образом, по многим причинам самодостаточность была духовным идеалом эпохи становления. Физическая изоляция маленьких поселений, одиночество пионеров, теория демократии, протестантская традиция, ограниченность политической науки — все это заставило людей поверить, что они могут извлечь политическую мудрость из собственного сознания. Не удивительно, что выведение законов из абсолютных принципов отняло у них так много энергии. Американская политическая мысль должна была жить за счет своего капитала. В законничестве она нашла проверенный корпус правил, из которых могли быть сплетены новые правила без использования данных опыта. Их формулировкам была придана столь курьезная сакральность, что внимательный иностранный наблюдатель не мог не подивиться контрасту между динамикой практической энергии американцев и статической теоретичностью их общественной жизни. Эта непоколебимая любовь к твердым принципам была единственным известным путем достижения самодостаточности. Но это означало, что общественные мнения о внешнем мире любого сообщества состояли, в основном, из нескольких стереотипных образов, организованных в систему (pattern), выведенную из их правовых и моральных кодексов и оживленную чувствами, пробужденными местным опытом.

Так демократическая теория, начав с прекрасного, по своей сущности, восприятия человеческого достоинства, в силу отсутствия инструментов познания окружающей реальности была вынуждена откатиться назад, к мудрости и опыту, который смог накопить в течение своей жизни избиратель. Господь Бог, согласно Джефферсону, сделал души людей «своим особым хранилищем подлинной и крепкой добродетели». У этих избранных людей, живших в самодостаточном окружении, все события разворачивались непосредственно перед глазами. Им не были нужны гарантии надежности источников информации, поскольку те являлись очевидными и равно доступными для всех. Не было также необходимости беспокоиться о конечных критериях правдивости информации. В самодостаточном сообществе человек допускал или, по крайней мере, мог допустить единообразный моральный кодекс. Следовательно, единственным местом, где могли существовать различные мнения, было логическое применение принятых стандартов и принятых фактов. Поскольку мыслительная способность была также вполне стандартизирована, ошибка в рассуждениях становилась предметом всеобщего обсуждения. Отсюда следовало, что истина достигалась путем свободного движения в ограниченных рамках. Данное сообщество могло воспринимать поступавшую информацию, не требуя доказательств. Свои кодексы оно передавало через школу, церковь и семью. А главной целью воспитания ума являлась способность делать заключения на основании посылок, а отнюдь не способность формулировать посылки.