Глава 2.

Философия Ф. Ницше

§. 1. Биография.

Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 года в небольшой деревушке Реккен, расположенной на рубеже Пруссии и Саксонии. Его отец был пастором этой деревни. Впрочем, отец Ницше мог рассчитывать на более удачную карьеру, поскольку ему лично благоволил прусский король. Но Карл Ницше добровольно избрал жизнь священника в небольшой немецкой деревушке. К сожалению, он рано умер. Карл Нише упал с лестницы крыльца и сильно ударился головой о каменные ступеньки. После года безумия и тяжких страданий он скончался.

В первые годы жизни Фридриха Ницше его отец оставался для него непререкаемым авторитетом. Более того, Ницше собирался сам избрать духовную карьеру и стать пастором.

«Фр. Ницше не забывал отца; следуя его примеру, он, как и все мужские представители их рода, собирался стать пастором, одним из избранников Божьих, говорящих от Его имени. Он не знал более высокого и соответствующего его желаниям призвания. Несмотря на молодые годы, совесть его была чрезвычайно требовательной и боязливой. Страдая от малейшего выговора, он не раз хотел заняться самоисправлением. Переживая укоры совести, Ницше прятался в темный уголок, анализировал себя и только после обдуманного порицания или оправдания своего поступка он снова бежал играть к сестре. Однажды, во время сильной грозы и ливня, мать ребенка с удивлением увидала, что он возвращается откуда-то домой без зонтика и без пальто и идет ровным медленным шагом. Она окликнула его. Важно войдя в комнату, Ницше заявил: “Нам внушают, что не следует бегать по улицам”. Товарищи прозвали его “маленьким пастором” и с почтительным вниманием слушали, когда он читал вслух какую-нибудь главу из Библии. Мальчик знал, что пользуется среди товарищей престижем. “Когда умеешь владеть собой, - поучал он важно сестру, - то начинаешь владеть всем миром”. Он был горд и твердо веровал в благородство своего рода». (17, С. 12 – 13)

В семье Ницше сохранялась легенда о том, что их корни восходят к польским графам Ницким. Якобы во время реформации граф Ницкий, порвав с католической церковью, был вынужден бежать в Германию. На протяжении всей жизни Ницше – сына пастора из «разночинцев» - согревала мысль о благородном происхождении его семьи. В разговорах с сестрой он часто говорил: «Мы, графы Ницкие…». Современными учеными версия о происхождении семьи Ницше от польских графов рассматривается как ложная. Но для Ницше эта идея была крайне важна. Воспевая аристократический дух и аристократические ценности, он сам хотел чувствовать себя аристократом.

В 1858 году Фридрих поступает в знаменитую монастырскую школу Пфорта. По окончании этой школы он изучает классическую филологию в университетах Бонна и Лейпцига. В Лейпциге он познакомился с книгой Шопенгауэра «Мир как воля и представление» и был покорен ею. В своих дневниках Фридрих Ницше сообщает, что длительные депрессия и отчаяние были преодолены благодаря философии Шопенгауэра. С этого момента он смотрит на мир глазами любимого философа и обращается к его творчеству всякий раз, когда перед ним встает трудный выбор.

Ницше никогда не воспринимал филологию как свое призвание. В лучшем случае он рассматривал ее в качестве необходимого источника средств к существованию. Но успехи его в рамках филологии были столь велики, что в двадцать четыре года он получает предложение занять должность профессора Базельского университета в Швейцарии. Примерно в то же время он знакомится со знаменитым немецким композитором Рихардом Вагнером. Музыка и личность Вагнера производят на него мощнейшее впечатление. Отныне у Ницше есть два учителя: Шопенгауэр и Вагнер.

Ницше часто гостит в поместье Вагнера в Трибшине на озере Четырех Кантонов (Швейцария), а затем помогает ему создать театр в Байрейте. Ницше сам не чужд музыкального сочинительства и время от времени знакомит Вагнера с собственным творчеством.

Одно время Ницше увлекается мечтой создать своеобразный монастырь, в котором нашли бы пристанище и защиту от вульгарного мира высокодуховные люди. Но идею эту никто из друзей Ницше не поддержал, и философ с горечью вынужден был оставить ее.

Со временем Ницше разрывает отношения с Вагнером. Он объясняет этот разрыв духовными и философскими разногласиями. Но в действительности причина разрыва – столкновение личных амбиций двух масштабных личностей. Вагнер был крайне тщеславен, тираничен в общении и рассматривал Ницше в качестве талантливого почитателя своей гениальности, призванного к служению и распространению вагнерианства.

Ницше также был тщеславным и самолюбивым человеком. Он все больше уверялся в мысли, что он – будущий наставник и учитель человечества. В какой-то момент ему стало тесно с Вагнером во Вселенной, и он не только разорвал с ним отношения, но и время от времени атаковал его своими критическими сочинениями (одно из последних сочинений Ницше – «Казус Вагнер» - полностью посвящено критике композитора).

В 1879 году Ницше покидает Базельский университет и навсегда оставляет стезю преподавателя. Официальная причина – расстроившееся здоровье. Но в действительности причины разрыва Фридриха Ницше с какой-либо публичной деятельностью значительно глубже.

По своему складу Ницше был не только очень тщеславным, но и очень пафосным и экзальтированным человеком. Подобный тип личности характерен для европейского общества XIX века.

Одна из причин экзальтированности представителей высших классов европейского общества XIX века – тотальное подавление сексуальности и строжайшее нормирование каких-либо личностных проявлений. В позапрошлом столетии в моде были корсеты. Их носили как женщины, так и мужчины. Но корсетом были схвачены не только тела представителей высших классов, но и их мысли, чувства и эмоции. В некотором роде корсет может быть назван подлинным символом европейской культуры XIX века.

Начиная с рождения, и заканчивая смертью, человек той эпохи был обременен множеством норм, запретов и табу. Его личная и общественная жизнь определяется «приличиями», его духовная жизнь определяется «долгом». «Приличия» воздвигают между людьми «китайские стены», чрезмерно усложняя какой-либо личностный контакт множеством правил и запретов. «Долг» жестко формирует мышление, направляя его лишь на «высокое», нравственное, духовное, возвышенное, благородное.

Наижесточайшие табу и запреты действуют и в сфере сексуального. Недопустимы не только какие-либо признаки сексуального поведения, но и сами мысли о нем. Женщина рассматривается как полностью асексуальное существо, которое лишь по необходимости принуждено вступать в сексуальные отношения в рамках брака. Сексуальные потребности мужчины «по умолчанию» признаются, но они могут быть реализованы им, как приличным человеком, также лишь в рамках брака. В брак же мужчина может вступить лишь в тот момент, когда он оказывается в состоянии обеспечить «приличный» уровень благосостояния семьи. Чаще всего это может сделать мужчина, достигший тридцати-сорока лет. До этого момента у него не должно быть сексуальных потребностей, и его не должны посещать сексуальные мысли.

Естественно, что в этом насквозь моралистичном обществе как никогда процветают «теневые» стороны жизни. В притонах и борделях приличные и образованные мужчины находят отдушину для своей подавленной экзистенции. Но посещение этих мест лишь добавляет невротической энергии в их личность, поскольку сопровождается чувством жгучего стыда и вины.

Наиболее же одухотворенные и моральные представители европейского общества честно пытаются соответствовать общепринятым правилам морали и приличия. Подавленная экзистенция и, прежде всего, либидо (сексуальность) бурлит и загнивает в них, преобразуясь в экзальтированное «подбреживание» благородными, возвышенными, высоко духовными идеями.

Вся европейская культура XIX века насквозь пронизана «болотными газами» загнивающей, подавленной экзистенции. Вне этого личного и социального невроза невозможно понять культуру той эпохи.

В этом отношении, Фридрих Ницше оказывается классическим представителем культуры и общества своего времени. Более того, отчуждение человека того времени от сексуальности Ницше возвел в абсолют. Он никогда не вступал в сексуальные отношения с женщиной в рамках брака. И, скорее всего, он никогда не имел сексуальных контактов с продажными женщинами. Кажется, сама мысль об этом была недопустима для Фридриха Ницше. Он был «помешан» на физической и духовной чистоплотности и сторонился какой-либо вульгарности.

Секс Ницше заменяла дружба. Он был одержим идеей дружбы и вкладывал в нее все свои нерастраченные эмоциональные и физические силы. Этот накал страсти в отношениях с друзьями столь силен, что временами при чтении дневников и писем Ницше возникает стойкое подозрение в латентной гомосексуальности философа.

Но даже самая страстная дружба чревата конфликтами, столкновениями, разочарованиями и обидами. Более того, именно страстная дружба в наибольшей степени чревата всем этим. Кроме того, человек, как социальное животное, с неизбежностью сталкивается с другими людьми по поводу места в социальной или духовной иерархии. Эти столкновения сопровождаются бурей эмоций и чувств, именуемых на бытовом языке «завистью», «обидой», «злобой», «ненавистью», «тщеславием» и т. д. Естественно, эти чувства и эмоции захватывали и Фридриха Ницше. Но, как один из наиболее возвышенных и моралистичных представителей своего века, он не мог признать наличие всех этих чувств в своей экзистенции. Все трудности и катастрофы его невротического контакта с окружающими людьми осмыслялись им в возвышенных категориях духа.

В этом отношении, весьма характерен следующий эпизод.

В какой-то момент Ницше почувствовал, что ему все труднее общаться с Вагнером. Но открыто порвать с ним он не решался. Получив приглашение Вагнера, погостить у него несколько дней, «Ницше захватил с собой свою любимую партитуру Брамса, которой Вагнер несколько комично завидовал, уложил ее в чемодан; приехав в Байрейт, в первый же вечер положил ее на рояль, на самом видном месте; кстати ноты были в ярко-красном переплете, так что сразу бросались в глаза. Вагнер заметил эту проделку и, должно быть, понял тайную мысль Ницше, но тактично ничего не сказал ему об этом. На другой день Ницше повторил свой маневр, и тогда великий человек рассердился: он кричал, бушевал, бранился до пены у рта и вышел, хлопнув дверью. Столкнувшись с сестрой Ницше, которая приехала одновременно с братом, он, уже немного подсмеиваясь над самим собою, весело рассказал ей обо всем происшедшем.

“Ваш брат опять разложил на рояле эту красную партитуру, это она! Наконец, я взбесился как бык при виде красного плаща тореадора. Я прекрасно понимаю намерение Ницше: он хотел мне доказать, что и этот человек мог писать прекрасную музыку. И тогда я вспылил, да, именно немного вспылил!” И Вагнер громко расхохотался. “Фридрих, что ты сделал, - спросила m-lle Ницше, совершенно растерявшись, когда после долгих поисков нашла своего брата. – Что случилось?” – “Ах, Лизбет! Вагнер обнаружил сегодня все, кроме величия!”». (17, С. 123)

Как мы видим, конфликт осмысляется и Вагнером и Ницше в высоких категориях. Но под этими высокими категориями мы обнаруживаем целый спектр «низких» чувств и действий. Схему подобного конфликта легко обнаружить в быту у самых простых людей. Именно так они изводят друг друга, не используя при этом слов о красоте, духе и величии. Хотя и они не чужды достижений культуры. Свои раздражения, обиды, зависть, недовольство, желание расширить свое личное пространство они прикрывают словами о «порядочности», «благородстве», «любви», «обязанностях», «долге» и т. д.

Таким образом, в сфере духовной жизни Фридриха Ницше все было прекрасно, величественно, возвышенно и благородно. Но чем более возвышенно и благородно мыслил и чувствовал Ницше, тем более его тело дезорганизовывалось и поражалось болезнями. Каждый конфликт с каким-либо другом или авторитетной фигурой в области духа (например, разрыв с христианством или с Вагнером) сопровождался у Ницше расстройством здоровья. Неделями его голова раскалывалась от невыносимой боли, глаза слепли, желудок не переваривал пищу, ноги отказывались ходить и т. д.

Вот другой эпизод из отношений Ницше и Вагнера:

«Приближался июль 1875 года, время, назначенное для репетиции “Тетралогии”, и друзья Ницше были всецело поглощены приготовлениями к ним; только о них писали они ему в своих письмах, только о них говорили и думали. Ницше по-прежнему продолжал скрывать свое настоящее отношение к Вагнеру и не решался поставить себе прямого, становившегося уже безотлагательным, вопроса: “ехать или не ехать в Байрейт на репетиции?” Нервное возбуждение его росло с каждым днем, и он совершенно измучился; появились опять головные боли, бессонница, рвота, судороги в желудке, и таким образом нездоровье могло служить ему предлогом не ехать в Байрейт». (17, С. 130)

Подобные же симптомы охватывали Ницше и в те моменты, когда обнаруживалось, что общество не готово принять откровения Великого Учителя человечества. Ницше был чрезвычайно тщеславным человеком и крайне болезненно реагировал на свои провалы в социальной жизни. Естественно, сам Ницше об этом не догадывался, замыкаясь при каждом провале в башне возвышенного и гордого одиночества тонко чувствующего благородного человека. Первые его шаги на социальном поприще обильно подпитывали его тщеславие. Пик его успехов – получение должности профессора в двадцать четыре года.

Но первая же книга философа «Рождение трагедии» несмотря на восторженную поддержку Вагнера оставила читающую публику равнодушной. Более того, она полностью дискредитировала Ницше в глазах научного сообщества. Авторитетнейшие представители немецкой филологии в своих критических отзывах заявили, что не желают иметь с Фридрихом Ницше ничего общего, поскольку последний продемонстрировал полную неспособность к созданию полноценного научного текста. По мнению филологов, работа Ницше была наполнена фантазиями и заблуждениями.

Подобная реакция научного сообщества очень скоро повлекла сокращение количества студентов, желающих записаться на курс университетских лекций Ницше. В какой-то момент он остался практически без студентов. Коллеги (даже те, кто находились с ним в тесных дружеских отношениях) стали избегать его. Бог знает, чем закончился бы этот конфликт, если бы не болезнь Ницше. Именно расстроившееся здоровье заставило его покинуть стезю преподавателя.

Начиная с 1879 года, Ницше путешествует по Швейцарии, Италии и Франции. По большей части его путешествия связаны с поиском места, способного своим климатом и прочими природными условиями если не восстановить, то хотя бы поддержать его расстроившееся здоровье. Но такое место найти очень трудно. Любые явления природы приводят его в нервическое состояние и делают больным. То блистающий на солнце снег ослепляет его, то яркое солнце Италии благотворно влияет на его зрение. То холод убивает его, то прохлада восстанавливает ему силы.

В 1882 году он знакомится на одном из курортов с двадцатичетырехлетней русской аристократкой Лу фон Саломэ. Влюбленный Ницше предложил ей свои руку и сердце, но она предпочла его друга – Пауля Рэ. Фон Саломэ была девушкой капризной и властной. Весьма характерно, что именно она привлекла интерес Ницше. Кажется, он предпочитал именно таких женщин. Этот эпизод тем более любопытен, поскольку он отсылает нас к властным сестре и матери философа. Я полагаю, что корень невроза Ницше следует искать именно в этих фигурах. И этот же невротический комплекс может помочь нам понять то болезненно-отрицательное отношение Ницше к женщинам, которое он в обилие явил в своих произведениях. «Ты идешь к женщинам? Захвати плетку!» (12. 1, 48)

Правда, мой «испорченный» ум одолевают подозрения: может быть, учитывая тягу Ницше к властным женщинам, плетка предназначалась для несколько иных целей?

Восьмидесятые годы XIX века стали десятилетием расцвета философского таланта Ницше. Именно в эти годы им написаны и изданы за свой счет его лучшие произведения: «Веселая наука» (1882), «Так говорил Заратустра» (1885), «По ту сторону добра и зла» (1886), «Генеалогия морали» (1887), «Сумерки идолов», «Антихрист», «Ecce homo», «Ницше против Вагнера» (1888). В самом конце этого творческого марафона Ницше увлекается книгами Достоевского и начинает свою последнюю работу – «Воля к власти».

Эта книга по замыслу Ницше должна была, наконец, взорвать существующий порядок: ««Переоценка ценностей» станет беспрецедентным событием, не только событием литературным, но событием, которое потрясет установленный порядок». (Цит. по 14, С. 588) Похоже, Ницше собирается лично возглавить грядущую философско-политическую революцию: «Переоценка всех ценностей — вот моя формула для акта высшего самоосмысления человечества... “Переоценка” должна выйти на двух языках. Хорошо бы поначалу создать ассоциации, которые в нужный момент предоставят в мое распоряжение последователей. Прежде всего на мою сторону должны встать все офицеры и евреи-банкиры: и те, и другие воплощают волю к власти». (Цит. по 14, С. 588)

Но закончить свою последнюю книгу Ницше не смог. Третьего января 1889 года рассудок покидает философа – он сходит с ума. Непосредственным толчком к помешательству становится потрясение Ницше от увиденного им избиения лошади ее хозяином. В своем сумасшествии Ницше то воображает себя «Распятым», то скачет козлом Диониса. Друг Ницше Овербек нашел безумного философа в Турине под наблюдением хозяев пансиона, в котором тот жил. Философ играл на пианино локтем своей руки, пел и кричал, прославляя Диониса. Овербеку удалось перевести его в Базель и поместить в лечебницу. Последние десять лет жизни философа протекли во мраке безумия. 25 августа 1900 года он скончался.

Свои последние (и впоследствии наиболее знаменитые) произведения Фридрих Ницше печатал за свой счет – читающая публика мало интересовалась ими. Более того, с каждым годом издатели обращались с философом все бесцеремонней.

««Издатель Шмейцнер не торопился печатать “Так говорил Заратустра”, и когда Ницше осведомился о причине такого замедления, ему отвечали, что есть более срочная работа: надо сначала издать пятьсот тысяч экземпляров собрания гимнов для воскресных школ. Ницше еще понапрасну ждет несколько недель и снова осведомляется и получает такой ответ: собрание гимнов напечатано, но надо напечатать и распространить большой выпуск антисемитических брошюр. Наступил июнь, а “Заратустра” еще не был напечатан. Ницше крайне возмущен и страдает за своего героя, которого душит человеческая плоскость в лице пиетизма и антисемитизма». (17, С. 195)

Последнюю часть своего «Заратустры»³⁵ Ницше напечатал за свой счет в количестве сорока экземпляров. Но и для этих экземпляров не нашлось читателей. Ницше отправил семь из них своим близким друзьям. Судя по всему, эти экземпляры так же остались непрочитанными.

Но в тот момент, когда Ницше погрузился во мрак безумия, интерес к нему стал возрастать. Конец XIX – начало XX вв. – время наивысшей популярности ницшеанства. Я приведу лишь один пример воздействия Ницше на европейскую культуру рубежа XIX – XX вв. Знаменитый американский писатель Джек Лондон находился под глубоким влиянием произведений Ницше. Его литературные герои – классический образец ницшеанского человека, который своей волей к власти преодолевает все препятствия и невзгоды. Было бы неверно утверждать, что произведения Джека Лондона полностью инспирированы ницшеанской философией. Скорее, здесь мы наблюдаем редкое совпадение практического знания жизни с плодами книжного ума. Джек Лондон хорошо знал реальную жизнь, и ее описывал. Обратившись к философам, он обнаружил, что лишь Ницше действительно приближается к пониманию реальных механизмов жизни. Весьма показателен в этом отношении герой романа Джека Лондона «Морской волк» - капитан китобойного судна - по прозвищу Волк Ларсен. Он - не просто хищный и деспотичный человек, стремящийся к реализации безграничной воли к власти, но еще и философ. И его философия фактически тождественна ницшеанству.³⁶

Рукописи философа были собраны и сохранены его сестрой Елизаветой Ферстер-Ницше. В 1894 году она учреждает «Архив Ницше» и вплоть до своей смерти становится его единственным руководителем. «Архив Ницше», располагающийся в Веймаре на вилле Зильберблик³⁷, весьма своеобразное учреждение. Это не только музей Ницше, но и исследовательский центр ницшеанства и инициатор издания произведений философа.

«Архив занимался не только издательской деятельностью. Не последней его целью было создание культа Ницше с соответствующей литургией. Для этого предполагалось развернуть широкое строительство храмов, стадионов, монументальных «эллиноподобных» ницшеанских центров, где бы происходил синтез искусства, спортивных состязаний, литературы, философии и т. д. Эти проекты находили широкий резонанс среди европейской публики, а в комитеты по сбору средств на их реализацию, а также в «Общество друзей Ницше» входили такие известные люди, как Р. Ролан, Т. Манн, А. Жид, А. Франс, В. Ратенау, Г. д’Аннунцио, Г. Уэллс и др. (Правда, многие вышли из него, когда «друзьями Ницше» объявили себя сначала Муссолини, а затем Гитлер)». (14. С. 593 – 594)

Почти сразу после «ухода» в безумие Ницше вокруг его рукописей разворачивается целая серия судебных процессов и скандалов. Сестра Ницше Елизавета Ферстер-Ницше, властная, националистически настроенная женщина, стремится взять исследование и издание рукописей под свой полный контроль. Одна из целей, которую она при этом преследует – цензурирование рукописей Ницше в националистическом духе. В том же духе она перерабатывает недописанную автором «Волю к власти». Все это вызывает возмущение у многих друзей, исследователей и поклонников Ницше. Характерный пример этой полемики и этой схватки – сама «Воля к власти». Судя по всему, существуют лишь материалы к этой книге. Их хаотичность позволяет комбинировать тексты Ницше достаточно произвольно, придавая их содержанию тот или иной характер. Существует множество изданных вариантов «Воли к власти». Первый и главный из них - вариант, изданный Ферстер-Ницше. Но многие специалисты считают его фальсификацией, сфабрикованной в угоду политическим и личным представлениям сестры Ницше.

На восприятие творчества Фридриха Ницше очень сильное влияние оказала национал-социалистическая (фашистская) революция в Германии. Фашисты объявили Ницше своим предтечей и тем самым сильно дискредитировали философа в глазах многих. Впрочем, вопрос о преемственности Ницше и фашизма мы рассмотрим в своем месте.

После краха Третьего Рейха музей и архив Ницше оказался на территории Германской Демократической Республики – политического сателлита СССР, строившего социализм по советским образцам. Естественно, архив Ницше оказался под длительным арестом. В социалистических странах труды Ницше были запрещены, и ознакомиться с ними можно было лишь в «спецхране» при наличии соответствующего разрешения властей.

По сей день творческое наследие философа является богатейшим источником идей и полем яростной полемики между философами.

§. 2. Теория познания Ницше.

Само название этого параграфа есть ложь! Философ Ницше, имей он возможность ознакомиться с моим текстом, был бы крайне удручен подобным надругательством над его философией. И он не преминул бы заметить, что нет ничего удивительного в том, что его идеи, озвученные «бесстыдным скоморохом или научным сатиром», с неизбежностью превращаются в свою противоположность.

Ницше чуждался и избегал какой-либо научной формы изложения своих идей. Эта форма представлялась ему ограниченной и слишком опасной для сохранения истины. Его философия питалась совсем из иных источников и жила в иных формах. По своим методам, средствам изложения и оформления его произведения скорее напоминают произведения искусства или писания пророка. Ницше создает новый стиль, который основан на семантической игре, «предполагающей глубокое проникновение, вслушивание в смысл слов, их сочетание, их воздействие» (18, С. 550) Философия Ницше требует лирических и ритмических форм. Его истины – это не плод систематического научного мышления, а результат озарения и эмоционального потрясения. В этом отношении, он сознательно следует по пути ранних греческих философов, которые узревали истину в божественном откровении и сообщали ее простым смертным поэтическим языком.

Но что прикажете делать мне - «научному сатиру», который лишен поэтических и музыкальных талантов Ницше, но перед которым стоит задача систематически изложить ницшеанство аудитории, ориентированной на сдачу экзамена по философии? Поэтическая форма здесь оказывается совершенно излишней. Такая форма, возможно, воодушевит и облагородит читателя или слушателя, но оставит его совершенно беспомощным перед строгими экзаменаторами.

В этой ситуации мне не остается ничего другого, как кощунственно разъять эти произведения искусства на тезисы, комментарии, пояснения, выводы и умозаключения с тем, чтобы придать им систематическую форму изложения. В этом надругательстве над мыслью Фридриха Ницше я нахожу лишь одно утешение: наш философ любил рассуждать о воле к власти и благословлял любые ее проявления. Что ж, явлю и я эту волю к власти по отношению к его «дикой мудрости» и «умерщвлю» живое слово Ницше из дидактических соображений. Соответственно, это вступление стоит воспринимать как предупреждение о том, что философия Ницше представлена в этом тексте в чуждых для нее формах.

Систему Ницше традиционно относят к так называемой «философии жизни». Основная посылка этой философии состоит в том, что главным и единственным основанием всего сущего (субстанцией, выражаясь научным языком) является жизнь. Жизнь – это мощный мутный поток желаний, эмоций, борьбы и свершений, который реализует себя в бесконечном множестве вещей, феноменов и живых существ. Научные определения жизни здесь неуместны, поскольку такое безбрежное первоначало как жизнь не может быть охвачено ограниченными понятиями научного ума. С таким же успехом мы можем пытаться поймать сетью полноводный бурный поток.

«Предположив, что истина есть женщина, - как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин? что ужасающая серьезность, неуклюжая назойливость, с которой они до сих пор относились к истине, были непригодным и непристойным средством для того, чтобы расположить к себе именно женщину. Да она и не поддалась соблазну - и всякого рода догматика стоит нынче с унылым и печальным видом. Если только она вообще еще стоит! Ибо есть насмешники, утверждающие, что она пала, что вся догматика повержена, даже более того, - что она находится при последнем издыхании. Говоря серьезно, есть довольно прочные основания для надежды, что всякое догматизирование в философии, какой бы торжественный вид оно ни принимало, как бы ни старалось казаться последним словом, было только благородным ребячеством и начинанием; и быть может, недалеко то время, когда снова поймут, чего, собственно, было уже достаточно для того, чтобы служить краеугольным камнем таких величественных и безусловных философских построек, какие возводились до сих пор догматиками, - какое-нибудь народное суеверие из незапамятных времен (как, например, суеверие души, еще и доныне не переставшее бесчинствовать под видом суеверных понятий "субъект" и Я), быть может, какая-нибудь игра слов, какой-нибудь грамматический соблазн или смелое обобщение очень узких, очень личных, человеческих, слишком человеческих фактов». (12. 2, 239)

Соответственно, если первоначало всего сущего есть жизнь, то есть нечто сверхрациональное и необъятное, то какие-либо рациональные формы философии и познания вообще оказываются крайне проблематичными. Своими методами и понятиями они способны скорее затемнить суть дела, чем прояснить ее. Признание этой истины лежит в основе ницшеанского понимания сущности философии и научного познания. Ницше однозначно высказывается в пользу иррационализма.

Невозможно познать жизнь и все ее проявления (то есть мир) посредством рациональных методов и понятий. Ученый, который набрасывает бледную, холодную, серую сеть понятий «на пестрый водоворот чувств, на сброд чувств» с неизбежностью будет посрамлен. Его знания, которые он получает в результате этой нелепой процедуры, есть лишь видимость истины. Эти знания есть лишь иллюзорные конструкции, жалкие потуги рационалистического ума: «Это мы, только мы выдумали причины, последовательность, взаимную связь, относительность, принуждение, число, закон, свободу, основание, цель; и если мы примысливаем, примешиваем к вещам этот мир знаков как нечто «само по себе», то мы поступаем снова так, как поступали всегда, именно, мифологически». (12. 2, 257)

Более того, все наше представление о мироздании есть всего лишь бессознательное следствие структуры и свойств нашего языка. Рационалистический философ воображает, что он познает мир. В действительности же он бессознательно конструирует свое «знание» о мире по лекалам языка, в котором привык мыслить и говорить:

«Именно там, где наличествует родство языков, благодаря общей философии грамматики (т. е. благодаря бессознательной власти и руководительству одинаковых грамматических функций), все неизбежно и заранее подготовлено для однородного развития и последовательности философских систем; точно так же как для некоторых иных объяснений мира путь является как бы закрытым. Очень вероятно, что философы урало-алтайских наречий (в которых хуже всего развито понятие "субъект") иначе взглянут "в глубь мира" и пойдут иными путями, нежели индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных грамматических функций есть в конце концов ярмо физиологических суждений о ценностях и расовых условий»³⁸. (12. 2, С. 256)

Не избежали этой участи и так называемые «точные науки». Они есть также всего лишь субъективная конструкция: «Быть может, в пяти-шести головах и брезжит нынче мысль, что физика тоже есть лишь толкование и упорядочение мира (по нашей мерке! - с позволения сказать), а не объяснение мира; но, опираясь на веру в чувства, она считается за нечто большее и еще долго в будущем должна считаться за большее, именно, за объяснение. За нее стоят глаза и руки, очевидность и осязательность: на век, наделенный плебейскими вкусами, это действует чарующе, убеждающе, убедительно - ведь он инстинктивно следует канону истины извечно народного сенсуализма». (12. 2, С. 251)

Банкротство рациональной философии становится еще более очевидным, если мы поймем, что она не является сознательным творением философа. Человеком, а значит, и философом правит не разум, но инстинкт. И этот инстинкт желает говорить и философствовать.

«Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор всякая великая философия: как раз самоисповедью ее творца, чем-то вроде memoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя; равным образом для меня выяснилось, что нравственные (или безнравственные) цели составляют в каждой философии подлинное жизненное зерно, из которого каждый раз вырастает целое растение. В самом деле, мы поступим хорошо (и умно), если для выяснения того, как, собственно, возникли самые отдаленные метафизические утверждения данного философа, зададимся сперва вопросом: какая мораль имеется в виду (имеется им в виду)? Поэтому я не думаю, чтобы "позыв к познанию" был отцом философии, а полагаю, что здесь, как и в других случаях, какой-либо иной инстинкт пользуется познанием (и незнанием!) только как орудием… Ибо каждый инстинкт властолюбив; и, как таковой, он пытается философствовать». (12. 2, 244 – 245)

Но рационалистическое глумление над истиной не остается безнаказанным. Оно, прежде всего, убивает самих глумящихся:

«Эти изгнанники общества, эти долго преследуемые, злобно травимые, - также отшельники по принуждению, эти Спинозы или Джордано Бруно – становятся всегда в конце концов рафинированными мстителями и отравителями, хотя бы и под прикрытием духовного маскарада и, может быть, бессознательно для самих себя (доройтесь-ка хоть раз до дна этики и теологии Спинозы!), - нечего и говорить о бестолковости морального негодования, которое у всякого философа всегда служит безошибочным признаком того, что его покинул философский юмор. Мученичество философа, его "принесение себя в жертву истине" обнаруживает то, что было в нем скрыто агитаторского и актерского; и если предположить, что на него до сих пор смотрели только с артистическим любопытством, то по отношению к иному философу, конечно, может показаться понятным опасное желание увидеть его когда-нибудь также и в состоянии вырождения (выродившимся в "мученика", в крикуна подмостков и трибун). Лишь бы при подобном желании непременно ясно понимать, чтО при этом во всяком случае придется увидеть: только драму сатиров, только заключительный фарс, только непрерывное доказательство того, что долгая подлинная трагедия кончилась, - предполагая, что всякая философия в своем возникновении была долгой трагедией». (112. 2, 261 – 262)

Иллюзии рационалистического познания мира Ницше противопоставляет свою «гносеологию» и свою философию. Истинная философия должна соизмерять себя с иррациональностью самой жизни. То есть истинная философия – это живая философия. Она не боится противоречий, парадоксов, мистических откровений, музыкальной ритмики человеческого слова. Она столь же внезапна и противоречива как сама жизнь.

И она начинает с преодоления первого и самого главного предрассудка догматической (рациональной) философии – обоготворения истины. Новая философия не боится лжи. «… принцип обмана лежит в «сущности вещей». (12. 2, 268) Ложь, иллюзия, миф также необходимы жизни, как и истина: «Признать ложь за условие, от которого зависит жизнь, - это, конечно, рискованный способ сопротивляться привычному чувству ценности вещей, и философия, отваживающаяся на это, ставит себя уже одним этим по ту сторону добра и зла» (12. 2, 243) «Что истина ценнее иллюзии, - это не более как моральный предрассудок; это даже хуже всего доказанное предположение из всех, какие только существуют. Нужно же сознаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни, если бы фундаментом ей не служили перспективные оценки и мнимости…». (12. 2, С. 269)

Ниспровергая рациональную философию, Ницше отбрасывает как вздорные заблуждения и материализм с идеализмом. Материализм пошл и вульгарен. Он может удовлетворить лишь крайне примитивные умы. Идеализм возвышен и потому еще более опасен, чем материализм. Он использует ««высшие понятия», т. е. самые общие, самые пустопорожние понятия, последний дым испаряющейся реальности». (12. 2, 569) «Бредить об «ином» мире, чем этот, не имеет никакого смысла, предполагая, что мы не обуреваемы инстинктом оклеветания, унижения, опорочения жизни: в последнем случае мы мстим жизни фантасмагорией «иной», «лучшей» жизни. ... Делить мир на «истинный» и «кажущийся», все равно, в духе ли христианства или в духе Канта (в конце концов коварного христианина — ), — это лишь внушение decadence — симптом нисходящей жизни...». (12. 2, 571)

«Моё ремесло скорее - низвергать идолов - так называю я "идеалы". В той мере, в какой выдумали мир идеальный, отняли у реальности её ценность, её смысл, её истинность... "Мир истинный" и "мир кажущийся" - по-немецки: мир изолганный и реальность... Ложь идеала была до сих пор проклятием, тяготевшим над реальностью, само человечество, проникаясь этой ложью, извращалось вплоть до глубочайших своих инстинктов, до обоготворения ценностей, обратных тем, которые обеспечивали бы развитие, будущность, высшее право на будущее». (12. 2, С. 694 – 695)

«Никто не станет так легко считать какое-нибудь учение за истинное только потому, что оно делает счастливым или добродетельным, - исключая разве милых "идеалистов", страстно влюбленных в доброе, истинное, прекрасное и позволяющих плавать в своем пруду всем родам пестрых, неуклюжих и добросердечных желательностей. Счастье и добродетель вовсе не аргументы. Но даже и осмотрительные умы охотно забывают, что делать несчастным и делать злым также мало является контраргументами. Нечто может быть истинным, хотя бы оно было в высшей степени вредным и опасным: быть может, даже одно из основных свойств существования заключается в том, что полное его познание влечет за собою гибель, так что сила ума измеряется, пожалуй, той дозой "истины", какую он может еще вынести, говоря точнее, тем - насколько истина должна быть для него разжижена, занавешена, подслащена, притуплена, искажена. Но не подлежит никакому сомнению, что для открытия известных частей истины злые и несчастные находятся в более благоприятных условиях и имеют большую вероятность на успех; не говоря уже о злых, которые счастливы, - вид людей, замалчиваемый моралистами. Быть может, твердость и хитрость служат более благоприятными условиями для возникновения сильного, независимого ума и философа, чем то кроткое, тонкое, уступчивое, верхоглядное благонравие, которое ценят в ученом, и ценят по справедливости». (12. 2, 271)

«Если оставить в стороне пару скептиков, представителей порядочности в истории философии, то остальное всё не удовлетворяет первым требованиям интеллектуальной честности. Все эти великие мечтатели и чудаки, вместе взятые, все они поступают, как бабёнки: «прекрасные чувства» принимают они за аргументы, «душевное воздыхание» за воздуходувку Божества, убеждение за критерий истины. В конце концов ещё Кант в «немецкой» невинности пытался приобщить к науке эту форму коррупции, этот недостаток интеллектуальной совести, под видом понятия «практический разум»: он нарочно изобрёл разум для того случая, когда о разуме не может быть и речи, когда именно мораль провозглашает своё возвышенное требование: «ты должен». Принимая во внимание, что почти у всех народов философ есть только дальнейшее развитие жреческого типа, нечего удивляться его жульничеству перед самим собой, этому наследию жреца. Если имеешь священные задачи вроде исправления, спасения, искупления человечества, если носишь в груди божество, считаешь себя рупором потустороннего императива, то, облечённый в такую миссию, ставишь себя уже вне всех чисто рациональных оценок, — сам, освящённый подобной задачей, изображаешь тип высшего порядка!.. Что за дело жрецу до науки! Он стоит слишком высоко для этого! — И этот жрец до сих пор господствовал! — Он определял понятие «истинный» и «неистинный»!..». (12. 2, 639 – 640)

«Философия, как я её до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании, всего, что было до сих пор гонимого моралью. Долгий опыт, приобретённый мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философов, психология их великих имён. - Та степень истины, какую только дух переносит, та степень истины, до которой только и дерзает дух, - вот что всё больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость... Всякое завоевание, всякий шаг вперёд в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя... Я не отвергаю идеалов, я только надеваю в их присутствии перчатки...». (12. 2, С. 695)

Философы будущего, освобожденные (стараниями Ницше) от декадентских объятий прежней философии, будут являть интеллектуальную свободу, мужество и силу духа. Они будут преисполнены аристократического презрения к проституирующей истине современных науки и философии: «Их гордости и вкусу должно быть противно, чтобы их истина становилась вместе с тем истиной для каждого, что было до сих пор тайным желанием и задней мыслью всех догматических стремлений. "Моё суждение есть моё суждение: далеко не всякий имеет на него право", - скажет, может быть, такой философ будущего. Нужно отстать от дурного вкуса - желать единомыслия со многими. "Благо" не есть уже благо, если о нём толкует сосед!» (12. 2, 273 – 274)

Эти философы будущего являются обладателями подлинного «свободного ума». Их не стоит путать с нынешними так называемыми «свободными, независимыми умами». Люди, сегодня претендующие на это звание, в действительности обладают узким, ограниченным, «посаженным на цепь» умом.

«Одним словом, они принадлежат к числу нивелировщиков, эти ложно названные "свободные умы", как словоохотливые и борзопишущие рабы демократического вкуса и его "современных идей": всё это люди без одиночества, без собственного одиночества, неотесанные, бравые ребята, которым нельзя отказать ни в мужестве, ни в почтенных нравах, - только они до смешного поверхностны, прежде всего с их коренной склонностью видеть в прежнем, старом общественном строе более или менее причину всех людских бедствий и неудач; причем истине приходится благополучно стоять вверх ногами! То, чего им хотелось бы всеми силами достигнуть, есть общее стадное счастье зеленых пастбищ, соединенное с обеспеченностью, безопасностью, привольностью, облегчением жизни для каждого; обе их несчетное число раз пропетые песни, оба их учения называются "равенство прав" и "сочувствие всему страждущему", - и само страдание они считают за нечто такое, что должно быть устранено. Мы же, люди противоположных взглядов, внимательно и добросовестно отнесшиеся к вопросу, - где и как до сих пор растение "человек" наиболее мощно взрастало в вышину, - полагаем, что это случалось всегда при обратных условиях, что для этого опасность его положения сперва должна была разрастись до чудовищных размеров, сила его изобретательности и притворства (его "ум") должна была развиться под долгим гнетом и принуждением до тонкости и неустрашимости, его воля к жизни должна была возвыситься до степени безусловной воли к власти: мы полагаем, что суровость, насилие, рабство, опасность на улице и в сердце, скрытность, стоицизм, хитрость искусителя и чертовщина всякого рода, что всё злое, ужасное, тираническое, хищное и змеиное в человеке так же способствует возвышению вида "человек", как и его противоположность». (12. 2, 274 – 275)

§. 3. Жизнь

Центральной «категорией» философии Ницше является понятие «жизнь». Высмеивая стоиков, Ницше дает любопытное «определение» этому понятию: «Вы хотите жить "согласно с природой"? О благородные стоики, какой обман слов! Вообразите себе существо, подобное природе, - безмерно расточительное, безмерно равнодушное, без намерений и оглядок, без жалости и справедливости, плодовитое и бесплодное, и неустойчивое в одно и то же время, представьте себе безразличие в форме власти, - как могли бы вы жить согласно с этим безразличием? Жить - разве это не значит как раз желать быть чем-то другим, нежели природа? Разве жизнь не состоит в желании оценивать, предпочитать, быть несправедливым, быть ограниченным, быть отличным от прочего?». (12. 2, 246; выделено мной – Ч. С.)

Важнейшая характеристика жизни – воля к власти. Именно через волю к власти жизнь наиболее полно реализует себя и именно посредством понятия «воля к власти» мы можем адекватно понять и описать жизнь.

Нас не должно смущать слово «власть». В русском языке это слово используется преимущественно как политический термин. Но политические реалии – это всего лишь частный случай в бесконечном ряду проявлений жизни и воли к власти. У слова «воля» есть и другое значение – господство. Это значение ближе к тому смыслу, который Ницше вкладывал в понятие «воля к власти». Но речь идет опять же не о политическом господстве.

Воля к власти проявляется как господство индивида над окружающим и окружающими, над обстоятельствами и препятствиями, над собственной природой и собственной судьбой. Когда мы сражаемся с врагами или с жизненными обстоятельствами и побеждаем их, то мы демонстрируем, что в нас много воли к власти. Когда мы преодолеваем собственные слабости и собственные болезни, то мы являем мощную волю к власти. Когда мы творим что-то прекрасное или великое, то это означает, что наша воля к власти реализует себя через это творчество, наслаждаясь «при этом приростом того чувства мощи, которое несет с собою всяческий успех…». (12. 2, 255) Мы являем волю к власти даже в том случае, если мы, отравленные «decadence», стремимся подавить ее, ибо «…одна и та же властолюбивая и жестокая сила толкает одного человека против другого, а аскета против самого себя». (17, С. 168) Но такая (подобная) реализация воли к власти есть вернейший признак болезни: «Быть вынужденным побеждать инстинкты — это формула для decadence: пока жизнь восходит, счастье равно инстинкту». (12. 2, 567)

Основа всего сущего, первоначало всего – жизнь. Воля к власти есть главная характеристика жизни. Следовательно, все сущее пронизано волей к власти. Эта воля присутствует даже в неживой природе. И у звезды, и у камня есть воля к власти. Просто она минимизирована настолько, что мы не в состоянии уловить ее разумом. Но мы можем ее почувствовать. Нанося удар по камню, мы чувствуем его волю к власти, которая выражается в противостоянии, в сопротивлении камня удару. Созерцая великолепный дикий ландшафт, мы можем ощутить волю к власти, разлитую в нем.

««Воля», естественно, может действовать только на "волю", а не на "вещества" (не на "нервы", например - ); словом, нужно рискнуть на гипотезу - не везде ли, где мы признаем "действия", воля действует на волю, и не суть ли все механические явления, поскольку в них действует некоторая сила, именно сила воли - волевые действия. - Допустим, наконец, что удалось бы объяснить совокупную жизнь наших инстинктов как оформление и разветвление одной основной формы воли - именно, воли к власти, как гласит моё положение; допустим, что явилась бы возможность отнести все органические функции к этой воле к власти и найти в ней также разрешение проблемы зачатия и питания (это одна проблема), - тогда мы приобрели бы себе этим право определить всю действующую силу единственно как волю к власти. Мир, рассматриваемый изнутри, мир, определяемый и обозначаемый в зависимости от его «интеллигибельного характера», был бы "волей к власти", и ничем, кроме этого». (12. 2, 270)

Более заметна воля к власти в живой природе. Всем хорошо знакома следующая картина: огромное благородное дерево окружено множеством мелких собратьев, которые чахнут в его тени. В них мало воли к власти и поэтому они становятся естественной и законной добычей того, в ком воли к власти с избытком. Руководствуясь жалостью к прозябающим, уничтожьте господствующее дерево, срубите его под корень, и вы обнаружите, как обеднел и деградировал ландшафт. Он больше не производит на вас того незабываемого мощного впечатления, которое вы испытали, впервые придя сюда. Через рану срубленного дерева это место покинуло изрядная доля воли к власти. Если же вы продолжите свои эксперименты и наблюдения, то обнаружите, что из оставшихся деревьев лишь одно смогло занять господствующее положение – другие продолжили свое жалкое и никчемное существование. Так стоило ли рубить предыдущего гиганта? Продолжая же свои «гуманистические» эксперименты и дальше, вы придете к полному подавлению воли к власти, а значит и жизни, в деревьях. Вам придется вырубить их все, ибо бороться вы будете не с господством, а самой жизнью. В итоге же вы получите унылую, безрадостную пустыню.

То же и с человечеством. По природе люди не равны. В одних много жизни и воли к власти - в других мало. Первые господствуют и являют высшие образцы человеческих свершений - вторые прозябают. Так реализуется закон природы. Попробуйте, истребите всех сильных или внушите им, что они должны быть слабыми, и вы обнаружите, как низко падет человеческое сообщество. Вы не уничтожите насилие или господство. Вы уничтожите лишь благородное насилие и благородное господство, чреватые великими делами и прекрасными свершениями. Останется лишь мелкая и подлая «возня» ничтожеств.

Таким образом, принцип жизни, проявляющейся в воли к власти, становится для Ницше первой и наиболее важной точкой отсчета. Он – главный критерий в познании, морали и социальной философии:

«Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.

Что дурно? — Всё, что происходит из слабости.

Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.

Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина).

Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.

Что вреднее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым — христианство». (12. 2 , 633)

То же и в познании. Все, что способствует возрастанию жизни и реализации воли к власти – истина. Все, что подавляет жизнь и волю к власти – заблуждение и «decadence». Вот почему Ницше считает христианство вреднее всякого порока. Оно отравляет жизнь и направляет ее к гибели. Люди, отравленные христианством – это смертельно больные, которые свою болезнь возвели в культ и проповедуют ее другим. «Я называю животное — род, индивидуум — испорченным, когда оно теряет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему вредно». (12. 2, 635)

§. 4. Господа и рабы.

Итак, по природе люди неравны. Их неравенство проявляется, прежде всего, в той мере жизненной силы, которой наделила их природа. Существуют прекрасные образчики мощной, блистательной человеческой породы, и те, кто изначально самой природой обделен жизненной силой, талантами и способностями. Естественно, первые всегда составляют меньшинство – лучшее и прекрасное не может быть массовым. Вторые же составляют большинство. Это – порода, забракованная самой природой.

Здоровое общество живет в согласии с природой, ибо законы природы непреодолимы и общество жестоко расплачивается всякий раз, когда оно их игнорирует. Согласно закону природы сильные господствуют и в своем господстве являют все новое и новое великолепие жизни. Слабые же подчиняются и служат им. Их существование оправдывается лишь этим фактом служения. Рабство – это состояние, абсолютно естественное для них. Общество, которое понимает эти очевидные вещи, процветает и являет высочайший взлет культуры и цивилизации. Общество, которое игнорирует этот закон, хиреет и деградирует.

Осознание и понимание обществом законов жизни проявляется, прежде всего, в той морали, которая принимается обществом как истинная. В здоровом обществе царствует мораль господ. Эта мораль требует от человека быть возвышенным, гордым, сильным, мужественным, благородным, щедрым, хитрым, агрессивным. Лишь люди, являющие все эти качества, могут быть признаны добрыми и моральными. Наличие этих качеств есть необходимое условие для того, чтобы они заняли господствующие позиции в обществе.

«… когда понятие "хороший" устанавливается господствующей кастой, отличительной чертой, определяющей ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души. Знатный человек отделяет от себя существ, выражающих собою нечто противоположное таким возвышенным, гордым состояниям: он презирает их. Следует заметить, что в этой морали первого рода противоположение "хороший" и "плохой" значит то же самое, что "знатный" и "презренный", - противоположение "добрый" и "злой" другого происхождения. Презрением клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, - собачью породу людей, выносящую дурное обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все аристократы глубоко уверены в лживости простого народа. "Мы, правдивые" - так называли себя благородные в Древней Греции… Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: "что вредно для меня, то вредно само по себе", они сознают себя тем, что вообще только и даёт достоинство вещам, они созидают ценности. Они чтут всё, что знают в себе, - такая мораль есть самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи». (12. 2, 381 – 382)

«Но более всего мораль людей властвующих чужда и тягостна современному вкусу строгостью своего принципа, что обязанности существуют только по отношению к себе подобным, что по отношению к существам более низкого ранга, по отношению ко всему чуждому можно поступать по благоусмотрению или "по влечению сердца" и, во всяком случае, находясь "по ту сторону добра и зла"». (12. 2, 383)

«Человек, который говорит: "это нравится мне, я возьму это себе и буду беречь и защищать от каждого"; человек, который может вести какое-нибудь дело, выполнить какое-нибудь решение, оставаться верным какой-нибудь мысли, привязать к себе женщину, наказать и сокрушить дерзкого; человек, у которого есть свой гнев и свой меч и достоянием которого охотно делаются слабые, страждущие и угнетенные, а также животные, принадлежа ему по природе, словом, человек, представляющий собою прирожденного господина, - если такой человек обладает состраданием, ну, тогда это сострадание имеет цену! Но какой прок в сострадании тех, которые страдают! Или тех, которые даже проповедуют сострадание!». ( 12. 2. 401)

«Преодоление сострадания отношу я к аристократическим добродетелям…» (12. 2, С. 702)

Мораль рабов совсем иного рода. Если мораль господ ориентирована на культивирование качеств, необходимых в завоевании, борьбе, господстве и творчестве, то мораль рабов ориентируется на качествах, незаменимых в рабском состоянии. Рабы – это всегда масса. Соответственно, культивируются, прежде всего, те человеческие черты, которые облегчают существование в массе: дружелюбие, сострадание, услужливость, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость, робость, сомнение, скромность и т. д. Все эти качества должны помочь человеку массы в его «копошении» в толще себе подобных. Эта мораль воспитывает также качества, необходимые для служения господам. Первейшие из них: покорность, служение и смирение. «Сами себя они не называют слабыми, они называют себя «добрыми»... Добрый Бог, равно как и чёрт, — то и другое суть исчадия decadence». (12. 2, 643)

Естественно, что антагонизм двух миров – господ и рабов – порождает и антагонизм двух моралей. Господа с презрением смотрят и на раба, и на его мораль и содрогаются от омерзения, наблюдая рабскую возню «маленьких людей». Раб же смотрит на господина с благоговением и почтением, но под этим благоговением в действительности скрываются ужас перед его силой, зависть к его величию и ненависть ко всему высшему. Мораль господ представляется ему абсолютным злом, и ей он робко противопоставляет свою рабскую мораль.

«Раб смотрит недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с недоверием, с тонким недоверием ко всему "хорошему", что чтится ими, - ему хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, - ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов по существу своему есть мораль полезности. Вот где источник возникновения знаменитого противоположения "добрый" и "злой" - в категорию злого зачисляется всё мощное и опасное, обладающее грозностью, хитростью и силой, не допускающей презрения. Стало быть, согласно морали рабов, "злой" возбуждает страх; согласно же морали господ, именно "хороший" человек возбуждает и стремится возбуждать страх, тогда как "плохой" вызывает к себе презрение». (383 – 384)

Таким образом, подлинный источник рабской морали – а она господствует последние две тысячи лет – это слабость и страх, проистекающий из нее. Эта мораль призвана смирить инстинкты сильных и сделать мир безопасным и приятным для слабых. Эти жалкие люди прекрасно осознают, что они полностью беззащитны перед лицом сильного. Они боятся стать жертвой и добычей сильного. И у них есть лишь один способ защитить себя – внушить сильному, что он не должен быть сильным, поскольку сила и стремление к господству есть зло. Но расслабляя сильных, рабская мораль расслабляет жизнь. Ее задача – остановить поток жизни и обезопасить все нежизнеспособное, увечное, уродливое. Называя себя моралью жизни, она пытается скрыть тот чудовищный факт, что в действительности она есть мораль смерти.

«Если можно было бы вообще уничтожить опасность, уничтожить причину боязни, то вместе с тем была бы уничтожена и эта мораль: она стала бы уже ненужной, она сама считала бы себя уже ненужной! - Кто исследует совесть нынешнего европейца, тот найдёт в тысяче моральных изгибов и тайников одинаковый императив, императив стадной трусости: "мы хотим, чтобы когда-нибудь настало время, когда будет нечего больше бояться!" Стремление и путь к этому "когда-нибудь" называется нынче в Европе "прогрессом"». (12. 2, 320)

«Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю с волею другого - это можно считать в известном грубом смысле добронравием среди индивидуумов, если даны нужные для этого условия (именно, их фактическое сходство по силам и достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как только мы попробуем взять этот принцип в более широком смысле и по возможности даже сделать его основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем, что он и есть, - волей к отрицанию жизни, принципом распадения и гибели…"Эксплуатация" не является принадлежностью испорченного или несовершенного и примитивного общества: она находится в связи с сущностью всего живого, как основная органическая функция, она есть следствие действительной воли к власти, которая именно и есть воля жизни». (12. 2, 380 – 381)

Любопытно, что женщины в своей массе всегда горячо и с энтузиазмом поддерживали проповедь смирения, кротости и дружелюбия. В этом нет ничего удивительного, поскольку сама природа женского пола по своей сути является рабской. Женщина всегда была, есть и будет добычей и жертвой сильного - в данном случае, мужчины. Вот почему проповедники рабской морали всегда находят в женских сердцах наиболее горячий отклик. И вот почему здоровое общество с неизбежностью всегда сталкивается с необходимостью поместить женщину в чисто восточные условия. Гарем и изолированная женская половина дома – наиболее адекватная среда обитания женщины:

«Напротив, человек, обладающий как умственной глубиной, так и глубиной вожделений, а также и той глубиной благоволения, которая способна на строгость и жесткость и с лёгкостью бывает смешиваема с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному: он должен видеть в женщине предмет обладания, собственность, которую можно запирать, нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере - он должен в данном случае положиться на колоссальный разум Азии, на превосходство ее инстинкта, как это некогда сделали греки, эти лучшие наследники и ученики Азии, - которые, как известно, от Гомера до Перикла, вместе с возрастающей культурой и расширением власти, шаг за шагом делались строже к женщине, короче, делались более восточными». (12. 2, 356)

Но даже в этом естественном, рабском состоянии женщина опасна для мужчины. У нее есть страшное оружие против мужчины – похоть. «Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты похотливой женщины?» (12. 1, 39) Лишь по-настоящему сильные люди способны противостоять ей. Женщина – это наиболее идеальное ристалище для оттачивания и укрепления добродетелей сильного человека.

Современная женщина бурно протестует против подобного отношения к ней. Но разве она сама всем своим видом, всем своим поведением, всеми своими словами не доказывает необходимость подобного отношения?! Заявляя о себе, то есть о женщине вообще, в превосходной степени разве не опровергает она при этом саму себя теми характеристиками, которыми она награждает других женщин? Если вы хотите узнать, что представляют собой женщины, то не слушайте то, что они говорят сами о себе. Послушайте лучше то, что они говорят о своих подругах, знакомых, родственницах, и вы получите истинное представление о природе женщины. «Наконец, я ставлю вопрос: разве было когда-нибудь, чтобы сама женщина признала в каком-либо женском уме глубину, в каком-либо женском сердце справедливость? И разве не правда, что, вообще говоря, до сих пор "к женщине" относилась с наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы?». (12. 2, 354)

Современная эмансипация женщин опасна не только для общества. Эта эмансипация опасна, прежде всего, для самих женщин. Потворствуя их безосновательным претензиям, поддерживая их в восстании против собственной природы, мы толкаем женщин к еще большей деградации. Естественное состояние раба – рабство. Избавляя раба от рабского ярма, мы лишаем его существование какого-либо оправдания и смысла. В итоге, восставший или освобожденный раб начинает уничтожать самого себя.

«Слабый пол никогда ещё не пользовался таким уважением со стороны мужчин, как в наш век, - это относится к демократическим склонностям и основным вкусам так же, как непочтительность к старости, - что же удивительного, если тотчас же начинают злоупотреблять этим уважением? Хотят большего, научаются требовать, находят наконец эту дань уважения почти оскорбительной, предпочитают домогаться прав, даже вести за них настоящую борьбу: словом, женщина начинает терять стыд. Прибавим тотчас же, что она начинает терять и вкус. Она разучивается бояться мужчины: но, "разучиваясь бояться", женщина жертвует своими наиболее женственными инстинктами. Что женщина осмеливается выступать вперёд, когда внушающая страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда мужчина в мужчине становится нежелательным и не взращивается воспитанием, это довольно справедливо, а также довольно понятно; труднее объяснить себе то, что именно благодаря этому - женщина вырождается. Это происходит в наши дни - не будем обманывать себя на сей счёт! Всюду, где только промышленный дух одержал победу над военным и аристократическим духом, женщина стремится теперь к экономической и правовой самостоятельности приказчика: "женщина в роли приказчика" стоит у врат новообразующегося общества. И в то время как она таким образом завладевает новыми правами, стремится к "господству" и выставляет женский "прогресс" на своих знамёнах и флажках, с ужасающей отчётливостью происходит обратное: женщина идёт назад». (12. 2, 356 – 357)

Есть лишь один истинный и полностью исчерпывающий императив в отношении к женщине: «Ты идешь к женщинам? Захвати плетку!» (12. 1, 48)

§. 5. Философия истории и социальная философия Ницше.

В своем постижении истины Ницше руководствовался двумя «фактами». «Фактом» чудовищной деградации и распада современного ему общества и фактом удивительного расцвета античной цивилизации. Взирая на вульгарность, пошлость, тупость, приземленность века нынешнего и сравнивая его с блестящими веками архаической Греции, он задавался вопросами: Каким же образом человечество так низко пало? Что послужило причиной этого падения? И есть ли надежда на его возрождение?

Отвечая на все эти вопросы, Ницше приходит к выводу, что основанием блестящего расцвета архаической Греции, впрочем, как и других древних цивилизаций, был здоровый дух молодых народов, еще не отравленный гнилью морали рабов. Эти народы творили себя и свою историю во всей полноте своих природных сил. Они инстинктивно с самого своего рождения руководствовались естественными законами жизни и исповедовали истинные ценности. Они ценили благородство, силу, мощь, смелость и мужество. Они не стеснялись покорять и властвовать. Именно это бурление молодого «варварского» духа столь блестяще выразилось не только в создании великих империй и царств, но и в создании великолепных образцов искусства, науки и философии.

«Не будем же щадить себя и скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и "более цельные звери" - )». (12. 2, 379)

«…те же самые люди, которые inter pares столь строго придерживаются правил, надиктованных нравами, уважением, привычкой, благодарностью, еще более взаимным контролем и ревностью, которые, с другой стороны, выказывают в отношениях друг с другом такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, стало быть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякого социального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя за напряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирном сожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя как ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убежденные в том, что поэтам надолго есть теперь что воспевать и восхвалять. В основе всех этих благородных рас просматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия; этой скрытой основе время от времени потребна разрядка, зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг с другом». (12. 2, 427 – 428)

Итак, все лучшее, что было в этих народах, концентрировалось в их господствующих классах. Именно эти классы творили империи и великие произведения искусства.

В «Рождении трагедии» взлет древнегреческого гения Ницше связывает «с цветением «дионисийского духа», инстинктивной силой здоровья, буйством творческой энергии и чувственной страстью в полной гармонии с природой». (15. С. 269) По мере роста античной цивилизации «дионисийское» начало дополняется «аполлоновским» началом, выражающем дух меры, соразмерности, рациональности. В лучшие времена греческой цивилизации эти два начала гармонично сочетаются и порождают прекрасные образцы древнегреческого искусства. Но очень скоро «аполлоновское» начало начинает преобладать и душить «дионисийское». Это начало конца античной цивилизации. И у истоков этой скверны стоит Сократ. Сократ – выразитель духа низших классов.

Низшие классы подчинялись классам высшим и своей службой обеспечивали их творчество. Естественно, время от времени рабам хотелось сбросить это иго и насладиться разнузданной свободой. Но они смиряли себя, понимая, что восстание повлечет за собой схватку с сильными. Сама мысль о том, что им придется в открытой борьбе столкнуться с сильными людьми, вызывала в них ужас. Слабый человек не любит и боится насилия – страх парализует его.

Но однажды слабые обнаружили средство, которое могло обеспечить им победу без какой-либо открытой борьбы с сильными. Это средство – духовное насилие. Они поняли, что если отравить дух сильного человека и внушить ему ложные ценности, ценности слабости и декаданса, то у них появится шанс на победу. Невозможно слабому человеку победить сильного в открытой борьбе. Но если перед этой борьбой отравить дух сильного человека, то тот сдастся без боя.

В Древней Греции отравителем духа сильных выступил Сократ. Он был рупором толпы, демоса, недовольного господством аристократии.

«Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Нам известно, мы даже видим это, как безобразен был он. Но безобразие, являющееся само по себе возражением, служит у греков почти опровержением. Был ли Сократ вообще греком? Безобразие является довольно часто выражением скрещенного, заторможенного скрещением развития. В другом случае оно является нисходящим развитием. Антропологи среди криминалистов говорят нам, что типичный преступник безобразен: monstrum in fronte, monstrum in animo. Но преступник есть decadent. Был ли Сократ типичным преступником? — По крайней мере этому не противоречит то знаменитое суждение физиономиста, которое казалось таким обидным друзьям Сократа. Один иностранец, умевший разбираться в лицах, проходя через Афины, сказал в лицо Сократу, что он monstrum, — что он таит в себе все дурные пороки и похоти. И Сократ ответил только: «Вы знаете меня, милостивый государь!» — 

На decadence указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также суперфётация логического и характеризующая его злоба рахитика. Не забудем и о тех галлюцинациях слуха, которые были истолкованы на религиозный лад, как «демония Сократа». Все в нем преувеличено, buffo, карикатура, все вместе с тем отличается скрытностью, задней мыслью, подземностью. — Я пытаюсь постичь, из какой идиосинкразии проистекает сократическое уравнение: разум = добродетели = счастью — это причудливейшее из всех существующих уравнений, которому в особенности противоречат все инстинкты более древних эллинов.

С появлением Сократа греческий вкус изменяется в благоприятную для диалектики сторону; что же происходит тут в сущности? Прежде всего этим побеждается аристократический вкус; чернь всплывает наверх с диалектикой. До Сократа в хорошем обществе чурались диалектических манер: они считались дурными манерами, они компрометировали. От них предостерегали юношество. Также не доверяли всякому такому предъявлению своих доводов. Благопристойные вещи, как и благопристойные люди, не носят своих доводов так прямо в руках. Неприлично показывать все пять пальцев. Что сперва требует доказательства, то имеет мало ценности. Всюду, где авторитет относится еще к числу хороших обычаев, где не «обосновывают», а повелевают, диалектик является чем-то вроде шута: над ним смеются, к нему не относятся серьезно. — Сократ был шутом, возбудившим серьезное отношение к себе: что же случилось тут, собственно? (12. 2, С. 564 – 565)

Дело Сократа продолжил его ученик Платон. «… Платон – трус перед реальностью, - следовательно, он ищет убежища в идеале…» (12. 2, С. 627) Но жизненная сила греков была столь велика, что Сократу, Платону и их последователям не удалось ее полностью подавить. Кроме того, античная цивилизация внезапно получила новый импульс к развитию за счет активизации духа римского народа.

Для уничтожения блеска античной жизни понадобился более сильный, более коварный удар. И этот удар нанесли евреи. «Евреи - народ, "рождённый для рабства", как говорит Тацит и весь античный мир, "избранный народ среди народов", как они сами говорят и думают, - евреи произвели тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность: их пророки слили воедино «богатое», «безбожное», "злое", "насильственное", "чувственное" и впервые сделали бранным слово "мир". В этом перевороте ценностей (к которому относится и употребление слова "бедный" в качестве синонима слов: "святой" и "друг") заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание рабов в морали». (12. 2, 315)

Евреи стоят у истоков восстания рабов в морали. Успешно же завершило это восстание христианство. Эта религия является прямым продолжением иудаизма и является квинтэссенцией того рабского духа, который был в религии евреев. «Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение... Современные люди с притупленным по части всякой христианской номенклатуры умом уже не испытывают того ужасного суперлативного потрясения, которое для античного вкуса заключалось в парадоксальной формуле: "Бог на кресте". До сих пор никогда и нигде не было еще ничего, что по смелости могло бы сравниться с той смелостью поворота, с тем одинаково страшным, вопросительным и проблематичным пунктом, каковой представляла собою эта формула: она предвещала переоценку всех античных ценностей. Это Восток, глубокий Восток, это восточный раб мстил таким образом Риму и его благородной и фривольной терпимости, римскому "католицизму" веры, - и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустоическая и улыбающаяся беззаботность относительно серьезности веры, - вот что возмущало рабов в их господах и возмутило их против господ». (12. 2, 278)

«В иудейском "Ветхом Завете", в этой книге о Божественной справедливости, есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что греческой и индийской литературе нечего сопоставить с ним. С ужасом и благоговением стоим мы перед этими чудовищными останками того, чем был некогда человек, и в нас рождаются печальные думы о древней Азии и её выдавшемся вперед полуостровке, Европе, которой хотелось бы непременно выглядеть перед Азией в значении "прогресса человека"» (12. 2, 282)

Но ничего подобного мы уже не можем обнаружить в «Новом Завете». Если в «Ветхом Завете» все еще угадываются следы дел великих и сильных людей, то в «Новом Завете» всецело господствует дух раба.

«— Что из этого следует? То, что хорошо делают, если надевают перчатки при чтении Нового Завета. Близость такой массы нечистоплотности почти вынуждает к этому. Мы так же мало желали бы общения с «первыми христианами», как и с польскими евреями, — не потому, чтобы мы имели что-нибудь против них: те и другие нехорошо пахнут. — Напрасно высматривал я в Новом Завете хотя бы одну симпатичную черту: там нет ничего, что можно бы было назвать свободным, добрым, откровенным, честным. Человечность не сделала здесь ещё и своего первого шага, — недостает инстинктов чистоплотности... В Новом Завете только дурные инстинкты, и даже нет мужества к этим дурным инстинктам. Сплошная трусость, сплошное закрывание глаз и самообман. Всякая книга кажется чистоплотной, если её читать вслед за Новым Заветом…» (12. 2, С. 671)

«Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, «отверженцем». Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения». (12. 2, 634 – 635)

«Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение…этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя всё бедствующее, оно является главным орудием decadence — сострадание увлекает в ничто!.. Не говорят «ничто»: говорят вместо этого «по ту сторону», или «Бог», или «истинная жизнь», или нирвана, спасение, блаженство... Эта невинная риторика из области религиозно-нравственной идиосинкразии оказывается гораздо менее невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни». (12. 2, 636)

«Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает «заслугу»! которая борется со здоровым, как с врагом, дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить «совершенную душу» в теле, подобном трупу, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о «совершенстве», нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую святость; святость — просто ряд симптомов обедневшего, энервирующего, неисцелимого испорченного тела!.. Христианское движение, как европейское движение, с самого начала есть общее движение всего негодного и вырождающегося, которое с христианством хочет приобрести власть». (12. 2, С. 677)

«Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве ни с какой точкой действительности. Чисто воображаемые причины («Бог», «душа», «Я», «дух», «свободная воля», — или даже «несвободная»); чисто воображаемые действия («грех», «искупление», «милость», «наказание», «прощение греха»). Общение с воображаемыми существами («Бог», «духи», «души»); воображаемая наука о природе (антропоцентрическая; полное отсутствие понятия о естественных причинах); воображаемая психология (явное непонимание самого себя, толкование приятных или неприятных всем общих чувств — как, например, известных состояний nervus sympathicus — при помощи символического языка религиозно-моральной идиосинкразии, — «раскаяние», «угрызение совести», «искушение дьявола», «близость Бога»); воображаемая телеология («Царство Божье», «Страшный суд», «вечная жизнь»)… У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши её? — У того, кто от неё страдает. Но страдать от действительности — это значит самому быть неудачной действительностью...». (12. 2, 641 – 642)

Суть восстания рабов в морали, коим и является христианство, - переоценка ценностей. Все подлинные ценности здоровой жизни христианством выворачиваются наизнанку и объявляются антиценностями, то есть абсолютным злом. А все, что оказывается враждебным жизни, объявляется благим и высоким. Ценности рабов, то есть ценности «неудачной действительности», навязываются сильным. В итоге, сильные люди умаляются, а вместе с ними умаляется и сама жизнь. С момента торжества христианства человечество устремляется под уклон к деградации и разложению.

Две тысячи лет господства христианства ныне явили закономерный результат – опошленное, деградирующее человечество. «… в Европе в течение восемнадцати веков господствовало единственное желание - сделать из человека возвышенного выродка…» (12. 2, 290) Ныне на этом хорошо «удобренном» поле взрастают новые цветы декаданса – демократия, либерализм, социализм, феминизм и прочие ядовитые и отвратительные сорняки.

«… христианство до сих пор было наиболее роковым видом зазнайства человека. Люди недостаточно возвышенного и твёрдого характера для того, чтобы работать над человеком в качестве художников; люди недостаточно сильные и дальновидные для того, чтобы решиться на благородное самообуздание и дать свободу действия тому первичному закону природы, по которому рождаются и гибнут тысячи неудачных существ; люди недостаточно знатные для того, чтобы видеть резкую разницу в рангах людей и пропасть, отделяющую одного человека от другого, - такие люди с их «равенством перед Богом» управляли до сих пор судьбами Европы, пока наконец не появилась взлелеянная их стараниями, измельчавшая, почти смешная порода, какое-то стадное животное, нечто добродушное, хилое и посредственное, - нынешний европеец...». (12. 2, 288 – 290)

«Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность — это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.». (12. 2, С. 686)

«Христианин и анархист: оба decadents, оба не способны действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая, высасывая кровь, оба — инстинкт смертельной ненависти против всего, что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни будущность... Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян — приготовить почву для великой культуры, требующей времени. — Неужели всё ещё этого не понимают? ». (12. 2, С. 687)

Распространение этих пагубных учений указывает на последнюю степень деградации человечества. Всеобщее расслабление достигло той степени, когда религия слабости уже не в состоянии господствовать над расслабленным обществом. Эта религия сама распадается на множество мелких, но от этого не менее зловредных, извращений.

Но в том, что человечество достигло дна, есть и положительная сторона – безмерная опасность христианской переоценки ценностей становится все более очевидной и эта очевидность побуждает немногие здоровые силы человечества к яростной борьбе с разложением и гибелью. Ницше – философ, который собирается возглавить эту борьбу.

§. 6. Вторая «переоценка ценностей», «сверхчеловек» и «вечное возвращение».

Одна из главных последних книг Ницше называется «Антихрист. Проклятие христианству». В ней Ницше разоблачает ядовитую «силу» христианства и призывает к борьбе с ней.

Христианство совершило переоценку ценностей, извратив и оболгав ценности здоровой жизни и навязав человечеству ценности упадка и гибели. Спасти человечество можно лишь совершив обратную переоценку. В глазах отравленного христианством человека такая переоценка будет торжеством аморальности и нигилизма (отрицание абсолютного). Но если мы вспомним, что само христианство есть аморальное отрицание истинных ценностей, то мы поймем, что борьба с ним в высшей степени моральна и является жизнеутверждающей.

Таким образом, своей философией Ницше осуществляет вторую переоценку ценностей. Ее суть состоит в том, что ложные христианские ценности отбрасываются; и восстанавливаются те ценности, которые присущи самой жизни и которые изначально вдохновляли человечество и вели его по пути развития. Тот, кто призван сокрушить христианство, - Антихрист. И этот человек – Ницше. Он не называет себя прямо Антихристом, но по всему видно, что именно на эту роль претендует Ницше.

Своим творчеством философ открывает новую эру расцвета человечества. Преодолев христианский нигилизм, человечество вернется на стезю здоровой жизни и явит еще более великие творения, чем те, которые мы обнаруживаем в архаических эпохах. Бурный поток жизни, освобожденной от удушающих объятий всеотравляющих христианских ценностей, вновь устремится навстречу прекрасному, сильному, великому. Так долго сдерживаемая животная сила человека, наконец, реализуется во всей своей мощи и, в итоге, явит человеческий тип, превосходный во всех отношениях – «хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия».

««Сверхчеловек» в то же время есть высший биологический тип, который относится к человеку, как последний относится к обезьяне. Ницше не связывает возникновение «сверхчеловека» с какой-либо человеческой расой настоящего времени. Так, современные немцы, по его мнению, имеют очень мало общего с древними германцами, воплощавшими в себе тип «сверхчеловека». «Сверхчеловека» необходимо вырастить, но Ницше не дает для этого никаких «евгенических» рецептов». (19, С. 182) Его «Так говорил Заратустра» является настоящим гимном сверхчеловеку. Но я не решаюсь перевести это «поэтическое» произведение в несколько сухих наукообразных тезисов.

Из ницшеанской критики христианства может быть сделан вывод об атеизме Ницше. Но утверждать категорически, что Ницше был атеистом, было бы опрометчиво.

Ницше был широко известен как атеист. Одно время он собирался вновь поступить на службу в какой-либо университет, но отовсюду получил отказ. Наибольшие надежды Ницше возлагал на Лейпцигский университет – половина философского факультета этого университета состояла из его друзей и добрых знакомых. Но ректор ответил ему, что ни один немецкий университет не примет в число своих профессоров атеиста и признанного антихристианина.

Но общее мнение о Ницше как об атеисте было не совсем верным. Правда, отчасти и сам Ницше провоцировал его. В ряде своих произведений он называет себя атеистом и ополчается против религиозной веры.

«Я знаю атеизм отнюдь не как результат, ещё меньше как событие; он разумеется у меня из инстинкта. Я слишком любопытен, слишком загадочен, слишком надменен, чтобы позволить себе ответ, грубый, как кулак. Бог и есть грубый, как кулак, ответ, неделикатность по отношению к нам, мыслителям, - в сущности, даже просто грубый, как кулак, запрет для нас: вам нечего думать! ...». (12. 2, С. 708)

««Верой» называется нежелание знать истину». (12. 2, С. 678)

«Самая скромная доза ума, чтобы не сказать приличия, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного благочестия мы должны бы были признать вполне абсурдным такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, — в сущности, это только слово для обозначения всякого рода глупейших случайностей. «Божественное Провидение», в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в «образованной» Германии, было бы таким возражением против Бога, сильнее которого нельзя и придумать». (12. 2, С. 678 – 679)

Скорее всего, эти суждения Ницше спровоцированы борьбой с христианством. В пылу этой борьбы он впадал в крайности, что было весьма типично для него. Признаюсь, я вообще воспринимаю Ницше как большого путаника и фантазера. Похоже, он был почти не способен к систематическому мышлению. Философ все время порывался написать фундаментальный, систематичный и, возможно, наукообразный труд, но так его и не написал. И дело не только в болезнях, постоянно мучавших Ницше. Его мышление было слишком поэтичным, слишком эмоционально обремененным для такого труда. В силу этих особенностей своего мышления философ часто увлекался и в пылу полемики делал такие суждения, которые не совсем точно отражали его весьма смутную позицию. Это, впрочем, не мешало ему в других местах делать прямо противоположные утверждения. Кажется, его суждения зависели не столько от его «системы», сколько от его ощущений и эмоций.

Так что, не стоит всерьез воспринимать его декларации об атеизме. Атеизм, как позиция рациональная и реалистичная, был чужд его возбужденной экзистенции. Ницше долго и яростно сражался с христианским Богом. Он торжественно провозгласил: «Бог умер! Бог мертв! И это мы его умертвили!...» (выделено мной – С. Ч.). Но речь идет, прежде всего, о христианском Боге – «вера в христианского Бога перестала заслуживать доверия». «В одном из набросков к «Заратустре» он писал: «Вы называете это саморазложением Бога; однако это только его линька: - он сбрасывает свою моральную шкуру! И вы скоро его должны увидеть вновь, по ту сторону добра и зла»». (19. С. 183)

Христианский Бог – это Бог рабов. Сильный человек, и уж тем более сверхчеловек, не нуждается в этом Боге. У него есть свои Божества, которые благословляют его на великие дела.

«Народ, который ещё верит в самого себя, имеет также и своего собственного Бога. В нём он чтит условия, благодаря которым он поднялся, — свои добродетели…если народ погибает, если он чувствует, что окончательно исчезает его вера в будущее, его надежда на свободу, если покорность начинает входить в его сознание, как первая полезность, если добродетели подчинения являются необходимыми условиями его поддержания, то и его божество должно также измениться. Оно делается теперь пронырливым, боязливым, скромным, советует «душевный мир», воздержание от ненависти, осторожность, «любовь к другу и врагу». Оно постоянно морализирует, оно вползает в каждую частную добродетель, становится божеством для отдельного человека, становится частным лицом, космополитом... Некогда божество представляло собою народ, мощь народа, всё агрессивное и жаждущее власти в душе народа — теперь оно только лишь благое божество... Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами, — или же они есть бессилие к власти — и тогда они по необходимости делаются добрыми...». (12. 2, 642 – 643)

«Философ, как мы понимаем его, мы, свободные умы: как человек, несущий огромнейшую ответственность, обладающий совестью, в которой умещается общее развитие человека, - такой философ будет пользоваться религиями для целей дисциплинирования и воспитания так же, как иными политическими и экономическими состояниями. Избирательное, дисциплинирующее, т. е. всегда настолько же разрушающее, насколько творческое и формирующее, воздействие, которое может быть оказано с помощью религий, многообразно и различно, смотря по роду людей, поставленных под их опеку и охрану. Для людей сильных, независимых, подготовленных и предназначенных к повелеванию, воплощающих в себе разум и искусство господствующей расы, религия является лишним средством для того, чтобы преодолевать сопротивление, чтобы мочь господствовать: она служит узами, связующими властелина с подданными, она предает в его руки их совесть, выдает ему то скрытое, таящееся в глубине их души, что охотно уклонилось бы от повиновения; если же отдельные натуры такого знатного происхождения, вследствие высокого развития своих духовных сил, обладают склонностью к более уединенной и созерцательной жизни и оставляют за собой только самый утонченный вид властвования (над избранными учениками или членами ордена), то религия может даже послужить средством для ограждения своего покоя от тревог и тягот более грубого правления и своей чистоты от необходимой грязи всякого политиканства. Так смотрели на дело, например, брамины: с помощью религиозной организации они присвоили себе власть назначать народу его царей, между тем как сами держались и чувствовали себя в стороне от правления, вне его, как люди высших, сверхцарственных задач. Между тем религия дает также некоторой части людей, подвластных руководство и повод для подготовки к будущему господству и повелеванию, - тем медленно возвышающимся, более сильным классам и сословиям, в которых вследствие благоприятствующего строя семейной жизни постоянно возрастают сила и возбуждение воли, воли к самообузданию: религия в достаточной степени побуждает и искушает их идти стезями, ведущими к высшему развитию духовных сил, испытать чувства великого самопреодоления, молчания и одиночества; аскетизм и пуританизм почти необходимые средства воспитания и облагорожения, если раса хочет возвыситься над своим происхождением из черни и проработать себя для будущего господства. Наконец, людям обыкновенным, большинству, существующему для служения и для общей пользы и лишь постольку имеющему право на существование, религия дает неоценимое чувство довольства своим положением и родом, многообразное душевное спокойствие, облагороженное чувство послушания, сочувствие счастью и страданию себе подобных; она несколько просветляет, скрашивает, до некоторой степени оправдывает все будничное, все низменное, все полуживотное убожество их души. Религия и религиозное значение жизни озаряет светом солнца таких всегда угнетенных людей и делает их сносными для самих себя; она действует, как эпикурейская философия на страждущих высшего ранга, укрепляя, придавая утонченность, как бы используя страдание, наконец, даже освящая и оправдывая его. Быть может, в христианстве и буддизме нет ничего столь достойного уважения, как их искусство научать и самого низменного человека становиться путем благочестия на более высокую ступень иллюзорного порядка вещей и благодаря этому сохранять довольство действительным порядком, который для него довольно суров, - но эта-то суровость и необходима!». (12. 2, 287 – 288)

В заключение изложения философии Ницше я упомяну его идею «вечного возвращения». Я специально оставил эту идею напоследок, поскольку плохо ее понимаю, а, значит, и не нахожу в себе смелости детально излагать ее.

Ницше придавал этой идее прямо-таки «сакральное» значение. Однажды он вздумал изложить ее своему другу. Ницше говорил о ней шепотом полным ужаса и потрясения. Но причин к подобной экзальтации я не нахожу. Идея «вечного возвращения» позаимствована философом у стоиков. Таким образом, история этой идеи к моменту ее «открытия» Ницше насчитывала две тысячи лет. Почему Ницше воспринимал ее столь роковым образом мне не ясно³⁹. Да и формулировал он ее всякий раз сверхпоэтично, что, в итоге, оставляет ощущение загадочности ее ницшеанской трактовки.

Говоря о «вечном возвращении», Ницше утверждает, что все в мире движется циклично и рано или поздно повторяется вновь. Сильный человек знает это. Он знает, что его страдания повторятся вновь и он готов к этому: «это-то и была жизнь? Ладно! Еще раз!»

«Кто, подобно мне, долго старался с какой-то загадочной алчностью продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он предстал напоследок в этом столетии, именно, в образе шопенгауэровской философии; кто действительно заглянул когда-нибудь азиатским и сверхазиатским оком в глубь этого образа мыслей, отличающегося самым крайним мироотрицанием из всех возможных образов мыслей, и заглянул сверху - находясь по ту сторону добра и зла, а не во власти и не среди заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, - тот, быть может, именно благодаря этому сделал доступным себе, даже помимо собственной воли, обратный идеал: идеал человека, полного крайней жизнерадостности и мироутверждения, человека, который не только научился довольствоваться и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть…». (12. 2, 284)

§. 7. Ницше и XIX век.

Выступление Ницше было нонсенсом для благочестивого, моралистичного и благонамеренного XIX века. Сначала образованное сообщество игнорировало философию Ницше. В итоге же молодые представители этого общества с восторгом приняли ницшеанство как новую Благую Весть.

Сам Ницше претендовал на то, что он полностью разрывает какие-либо отношения и преемства с тысячелетней европейской культурной традицией и создает новое мировоззрение для нового мира. И его противники, и его поклонники были согласны с ним.

Противники Ницше считали его безумным отступником, сманивающим человечество на путь порока и гибели. Ницшеанство было для них симптомом той болезни духа, которую несет безбожное Новейшее время. Но они верили, что благонамеренное и цивилизованное человечество преодолеет этот соблазн и не уклонится в сторону на своем пути к торжеству Разумного, Доброго, Вечного.

Поклонники Ницше воспринимали его как великого пророка, который возвестил начало нового жестокого, но прекрасного мира. Для них Ницше также оказывался вне рамок всей предшествующей культурной традиции и, прежде всего, вне рамок философии и культуры XIX века.

Отчасти и те и другие правы. «Европа XIX века напоминала хорошо ухоженный и окультуренный садик. Двадцать пять лет революционных и наполеоновских войн отбили у европейцев охоту к всеобщей войне. Развитие капитализма, породившее технологический и научный взрыв, представляло будущее в весьма радужном свете. Общей верой являлась вера в прогресс. Романы Жюля Верна являются прекрасным образцом тех иллюзий, которые лелеяли разум европейцев того времени. В этих романах мы видим мир Европы бодро марширующим по пути прогресса науки, техники и нравственности. Если здесь и появляются злодеи, то их фигуры оказываются плоскими и почти нереальными – еще одно усилие цивилизации, и эта тень зла исчезнет навсегда.

XIX век – это время ренессанса религии. Впервые грамотность распространяется среди широких масс так, что теперь люди могут узнать о Слове Божьем не из уст полуграмотного священника, а непосредственно прочитав Святое Писание. Кроме того, все то же распространение образования способствует развитию рефлексивных навыков людей. Эти навыки позволяют им более точно, более последовательно сопоставлять Закон Божий со своей жизнью и пытаться преобразовывать ее в соответствии с этим законом.⁴⁰ В итоге, европейское общество XIX века твердо и сознательно верит в Бога и старается всеми силами являть пример хорошего христианства. XIX век – век благотворительности и филантропических обществ.

Европеец XIX века разумен, организован, порядочен и сдержан. Корсеты носят как мужчины, так и женщины. Их духовная жизнь также схвачена корсетом разумности, порядочности и сдержанности. Даже сексуальность не возмущает упорядоченный мир европейца. Сексуальность подавлена и изгнана. Правда, она при этом никуда не делась – теневая, неофициальная, тайная и порочная сторона жизни в XIX веке имеет чудовищные размеры. Но эту сторону жизни стараются не замечать, хотя почти все в ней участвуют.

И вот посреди этого царства прогресса, разумности и христианского морализма вдруг появляется философ Ницше, который демонстративно и громогласно отрицает господствующие ценности. Если господствующая культура воспевает разум, то Ницше смеется над ним и отдает пальму первенства порыву, страсти, инстинкту. Если культура требует любить ближнего, то Ницше требует подавить ближнего, ибо выживают сильнейшие, и это хорошо! Если господствующая культура грезит о цивилизованном человеке, то Ницше воспевает приход человека-зверя, господство «белокурой бестии». На фоне XIX века Ницше смотрится очень странно – маргинал и сумасшедший. Но сегодня, оглядываясь на прошлое, мы видим, что Ницше одним из первых почувствовал те «тектонические» подвижки культуры, которые в XX веке обернулись полной катастрофой цивилизации XIX века. Цивилизованный и хорошо ухоженный садик Европы оказался разрушен в XX веке мировыми войнами, тоталитарными революциями, геноцидом и террором». (16, С. 448 - 449)

Но ни противники, ни поклонники Ницше не смогли понять, что Ницше и его философия в действительности являются закономерным явлением культуры XIX века.

XIX век – это промежуточный век между крахом аграрного общества и возникновением современного индустриального общества. Он сохраняет многое из того, что характерно для культуры аграрного общества, и он являет многое из того, что в развернутом виде реализовалось лишь в XX веке. Массовая культура еще не возникла – массы, низшие слои общества еще слишком бедны, слишком бесправны, слишком задавлены непосильным трудом, чтобы финансировать и потреблять артефакты культуры (см. комментарий № 1)

Духовная культура XIX века почти полностью замыкается на интересах и потребностях высших классов. Эти классы достаточно богаты, чтобы иметь хорошее образование и досуг для содержательного и вдумчивого потребления высоких образцов духовного творчества. Старые культурные традиции все еще сильны. Но дух Нового времени дает о себе знать. Обмирщение культуры, успехи науки девальвируют христианские ценности и христианские образцы. Абсолютизм эпохи деспотического господства религии разрушается и распадается на множество конкурирующих философий, идеологий и культурных традиций.

Христианство уже не господствует тотально над умами европейцев. Многие из них мало интересуются религией, но увлечены культурными, социальными и политическими вопросами. Однако тысячелетнее господство христианства все еще сказывается. Образованные европейцы мыслят рационально и интересуются мирскими проблемами, но делают они это по старому, то есть в рамках религиозного абсолютизма. Бог и ценности христианства перестали быть для них абсолютами. Но «свято место пусто не бывает». Теперь европейцы служат иным абсолютам: Нация, Государство, Красота, Добро, Справедливость, Человеколюбие и т. д. Эти новые абсолюты они называют «принципами» и воспринимают тех, кто этим принципам не служит, как дикарей или животных.

Философия Ницше возникает и развивается в рамках именно этого всеобщего культурного тренда. Ницше больше не верит в христианского Бога и ниспровергает христианские ценности. Но мыслит он по-прежнему в рамках старого религиозного абсолютизма. Просто теперь для Ницше абсолютами являются ценности духовной культуры и ее творцы.

В этом Ницше также не оригинален. Распад христианской культуры породил, в том числе и такое любопытное явление, как «культурный фетишизм».

Культурный фетишизм – явление, возникшее в последние два столетия. Фетишами называют различные предметы сакрального значения, которым поклоняется первобытный человек. Культурный фетишизм – это восприятие элементов, ценностей и артефактов духовной культуры в качестве Абсолютов, которым человек должен служить. Знание, сохранение, почитание (а еще лучше - создание) и усвоение этих абсолютов придает смысл и значение человеческой жизни. Жизнь вне служения этим абсолютам бессмысленна, бесполезна, порочна и, возможно, не нужна⁴¹.

В качестве прекрасного образца «культа» духовных фетишей может служить круг поклонников и почитателей Вагнера.

«Титан Вагнер держал в плену этих людей и защищал их от проклятых “проблем и загадок”, и людей, казалось, удовлетворяла мысль, что они были только тенью чужого величия. Они ни о чем не размышляли, но восторженно повторяли преподанные им формулы. Собралась целая группа гегельянцев, и Вагнер представлял для них как бы вторичное воплощение их учителя. Последователи Шопенгауэра были в полном составе: им сказали, что Вагнер переложил на музыку философскую систему Шопенгауэра; было в Байрейте несколько молодых людей, истинных немцев, называвших себя “идеалистами”. “Мое искусство, - заявил им Вагнер, - знаменует собой победу германского идеализма над галльским сенсуализмом”. Гегельянцы, последователи Шопенгауэра, идеалисты – все сливались в общем чувстве триумфальной гордости. Они праздновали успех». (17, С. 141)

Последовательно и ярко позиция культурного фетишизма проявилась в письме супруги Вагнера Козимы Вагнер Фридриху Ницше (естественно, сама она не подозревала, что озвучивает позицию культурного фетишизма, поскольку сообщала адресату очевидные и неоспоримые истины). Дело в том, что в своей брошюре «О вреде и пользе изучения истории» Ницше не упомянул о Вагнере ни разу. В вагнерианском кругу все были неприятно изумлены этим обстоятельством. Козима Вагнер решила напомнить Ницше о подлинных источниках его творчества: «“Только то, что Вы были приобщены к страданию гения, дало вам возможность оценить нашу культуру с общей точки зрения, - пишет она ему, - и только в ней черпаете Вы чудесную силу творчества, и я уверена, что она переживет все наши керосиновые и газовые звезды. Может быть, Вам не удалось бы так хорошо распознать одним взглядом всю пестроту видимости, если бы Вы так глубоко не соприкоснулись с нашей жизнью. Из того же источника почерпнули Вы иронию и юмор, и то, что корнем своим они имеют общие страдания, дает им совсем иную силу, чем если бы они были простой игрой ума”». (Цит. по 17, С. 121; курсив мой – С. Ч.)

Как видим, здесь присутствуют основные идеи культурного фетишизма. Образованный, талантливый человек – всего лишь керосиновая или газовая звезда на фоне подлинного светила – гения. Лишь приобщенность к его страданиям (Непременно к страданиям, и никак иначе! Довольный, жизнерадостный гений – нонсенс и обман. Сказывается двухтысячелетнее господство христианства.) позволяет такому человеку прикоснуться к подлинной реальности и оставить свой скромный след в истории. Об этом следует помнить и по этим «маякам» должно править курс своей жизни.

Позиция культурного фетишизма была и остается общим местом для любого образованного человека последних двух столетий. Разделял ее и Ницше⁴², естественно, не осознавая этого. Конечно, он сознательно выражал эту позицию, защищал и проповедовал ее. Но он не замечал, что эта позиция является всего лишь историческим предрассудком его эпохи. Она представлялась ему наиболее адекватным и истинным взглядом на положение вещей.

Распад тотального христианского абсолютизма породил множество частных абсолютистских систем светского характера. Эти частные системы то конкурировали друг с другом, то вступали в различного рода союзы. При этом, как правило, они не конфликтовали открыто со своей матрицей – христианством, но пытались вступить с ней в симбиоз за счет частичной ассимиляции и деформации христианской матрицы.

Ситуация с Ницше любопытна тем, что он почти с самого начала выступил как последовательный проповедник позиции культурного фетишизма не желая вступать в компромиссы с какой-либо иной абсолютистской системой. С самого начала он рассматривал артефакты высокой культуры и их творцов в качестве конечной цели существования человечества. Лишь прекрасный мир высоких образцов духовной культуры способен оправдать это отвратительное кишение пошлых страстей, желаний и потребностей, которое являет человечество в своей повседневной жизни. Эта жизнь представляется Ницше жалкой и иллюзорной. И он страдает от того, что как человек он также принужден время от времени участвовать во всем этом. «Все мелочи его обыденной жизни внушали ему странное непреодолимое отвращение. “Все непередаваемое музыкой, - пишет он, - отталкивает меня и делается отвратительным… Я боюсь реальной действительности. По правде говоря, я не вижу больше ничего реального, а одну сплошную фантасмагорию”. (17, С. 86)

Всю свою жизнь философ мыслил себя в качестве великого учителя человечества, который должен помочь ему осознать подлинное назначение существования. Вот почему он вновь и вновь возвращается к проблеме воспитания. «Что значит “преподавать”, “воспитывать” людей? Это значит направлять их умы по такому пути, чтобы общий уровень развития возвысился если не до понимания, то, во всяком случае, до всеобщего уважения гениальных произведений». (17, С. 86)

Приняв за точку отсчета именно эту позицию, Ницше с решительностью «свободного ума» пытается преобразовать всю ценностную базу общества. Он восхищен высоким взлетом античной культуры и именно ее берет за образец, к которому должно стремиться любое общество. Задаваясь вопросом: как стал возможен этот необыкновенный расцвет античной культуры? – Ницше приходит к выводу, что одним из главных его условий было наличие рабства.

«“Возможно, что такое познание ужаснет нас, - пишет он, - но чувство ужаса – это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, и для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами. Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные, для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово “раб”. Мы говорим о “достоинстве человека” и “достоинстве труда”. Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это – истина, не оставляющая никакого сомнения в абсолютной ценности бытия. Это орел, клюющий внутренности Прометея, творца культуры. Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда, привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов”». (Цит. по 17. С. 74 – 75)

«Каково происхождение рабства? Как создалось подчинение раба, “слепого крота культуры”? “От греков мы узнаем, - говорит Ницше, - побежденный принадлежит победителю, с женою и детьми, с имуществом, плотью и кровью. Власть дает первое право, и нет такого права, которое по существу своему, не было бы присвоением, захватом, насилием”. Таким образом, мысль Ницше возвращается к первоначальной точке своего отправления: сначала его вдохновляла война, и он снова возвращается к ней. Война создала рабство; в страдании и трагедии люди создали красоту; надо их глубже погрузить в страдание и в трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты». (17, С. 75)

Это открытие – рабство является необходимым условием для существования высокой культуры – заставляет Ницше пересмотреть свое отношение к современной морали и современным ценностям. Общество, в котором он жил, неуклонно продвигалось в сторону демократии, равноправия, феминизма, защиты прав человека. Все эти явления, по мнению Ницше, способны лишь погубить общество и его культуру. Он решительно отвергает эти новые веяния времени. Вместе с тем, ему все более и более становится подозрительно христианство. Он хорошо осознает, что главным источником всех этих пагубных явлений является христианский гуманизм.

Продолжая размышлять о причинах высокого взлета эллинской культуры и о причинах ее гибели, он обнаруживает, что в основе удивительного расцвета древнегреческого общества лежит необыкновенный источник жизненной силы, явленный молодым варварским народом. Древние греки появляются на исторической сцене из темных веков варварства. Они полны творческой мощи и жажды господства. Именно эти силы породили удивительный расцвет их культуры. Но постепенно цивилизация, демократия, рассудочная мораль и распоясавшийся демос (народ) задушили этот жизненный порыв и убили древнегреческую цивилизацию.

Так Ницше обнаруживает еще более высокую ценность, чем изысканная духовная культура. Эта ценность – жизнь, выражающаяся (воплощающаяся) в непреодолимой воли к власти. С этого момента философия Ницше постепенно эволюционирует от позиции культурного фетишизма к позиции абсолютизации ничем не сдерживаемых порывов самодовлеющей и всепобеждающей жизни. Культурные фетиши не перестали быть значимыми для философа. Но он слишком хорошо видит, что они - лишь следствие бурления здоровой, ничем не сдерживаемой жизненной энергии. Культ творца высоких артефактов культуры теперь преобразуется в философии Ницше в культ сильного человека, реализующего мощь своих жизненных порывов. Истинный гений – это лишь частный случай, одно из воплощений сильного человека.

Очарование силой и величием сверхчеловека гармонично совпало с ухудшением физического и экзистенциального здоровья самого философа. Чем больше Ницше погружался в болезни и депрессии, тем более он грезил о сильном человеке, являющем здоровую мощь тела и духа. Философ не мог не замечать этого контраста. Но осознавал он этот контраст весьма превратно.

Психотерапия в то время еще не была изобретена, а интеллектуальных сил Ницше было недостаточно, чтобы самому создать некий ее аналог. Именно поэтому он пребывал в таком же экзистенциально-невменяемом состоянии, в каком пребывают все люди от рождения до смерти. С той лишь разницей, что степень экзистенциальной невменяемости у философа была еще более высокой. Чем сильнее невроз, тем более фантастично представление о самом себе. А невроз Ницше был столь силен, что, в итоге, перерос в психоз (сумасшествие).

Таким образом, размышляя о контрасте между собственной жизнью и своим идеалом, Ницше приходил к выводу, что он самый сильный и самый здоровый человек в истории. Но грандиозность задач, которые он призван решить, и величие цели, к которой он стремился, разрушили его здоровье. Дух же его не только не потерпел ущерба, но и поднялся на небывалую высоту. На этой высоте страшно одиноко и холодно, ибо упадок человечества почти уничтожил тех, кто смог бы составить философу компанию «на высоте шести тысяч футов над Байрейтом»⁴³.

Есть и еще одно экзистенциальное обстоятельство, обусловившее эволюцию Ницше к идее сверхчеловека. В этом экзистенциальном обстоятельстве также преломляется дух эпохи.

Как я говорил уже выше, XIX век – это век тотального господства морали, добродетели и приличий. Этос⁴⁴ «приличного человека» в этом веке достигает своего пика. Это достаточно уникальная ситуация возникает на грани перехода европейских стран от аграрного состояния к современному. Древняя аристократия аграрной эпохи оказывается все более теснимой новыми буржуазными слоями. Но она все еще господствует в социальной иерархии. Но теперь аристократия уже не может объяснить себе и другим причины этого господства, ссылаясь только на благородство крови, право меча или Божью волю. Все эти идеи развенчаны веком Просвещения и успехами науки. Теперь аристократия объясняет причину своего господства тем обстоятельством, что она является эталоном изысканного вкуса, образования и чести. Аристократическое благородство удивительным образом сплавляется с высокой образованностью и высокой культурой, преобразуясь в особый этос «джентльмена».

Я неслучайно употребил именно термин «джентльмен». Феномен «джентльмена», присущий английскому обществу в XIX веке, идеально иллюстрирует эту ситуацию. Джентльмен – это человек, чье благородство (во всех отношениях и смыслах) объясняет и оправдывает его господство над низшими классами. Особенно важно то, что джентльменом может быть не только дворянин, но любой представитель высших социальных слоев – «социальное благородство» теперь распространяется и на буржуазные слои. Соответственно, низшие классы характеризуются как вульгарные, пошлые, неблагородные. На бытовом уровне сознания их представители маркируются как люди, которые «не умеют себя вести».

Этот удивительный сплав чувства социального превосходства, жесточайшей школы «приличного поведения» и приобщенности к высокой культуре и высокому образованию охватывает все стороны жизни «человека из высшего общества». С детства этого человека воспитывают в соответствующем духе, прививая ему чуть ли не на уровне физиологии отвращение ко всему пошлому, вульгарному, низкому.

Ницше получил именно такое воспитание. Но в его случае этот «аристократический» дух прошел дополнительную возгонку за счет двух обстоятельств. Во-первых, Ницше был «нарциссом», то есть человеком, полагающим себя в высшей степени превосходящим всех остальных. Во-вторых, Ницше принадлежал к низшему слою «приличного» общества. Его семья не имела дворянского статуса, родовых владений, титулов. Она приобщилась к высшему обществу лишь за счет личных добродетелей ее представителей, их образования и их деятельности. Воспитанный в духе человека из высшего общества Ницше всегда тяготился тем обстоятельством, что он не принадлежит к родовой аристократии. Вот почему семейная легенда о графах Ницких как основоположниках их рода была столь любима им с раннего детства. Семейный невроз, породивший эту легенду, стал его личным неврозом. Всю свою жизнь он соотносил свои поступки, мысли и чувства с этим мнимым аристократическим происхождением. И часто в разговоре с родными он вставлял: «Мы, графы Ницкие…»

Таким образом, на примере философии самого Ницше блестяще подтверждаются его же слова: «… каждый инстинкт властолюбив; и, как таковой, он пытается философствовать». (12. 2, С. 245) Философия Ницше должна была доказать, прежде всего, ему самому, а затем уже другим, что Ницше принадлежит к обществу высших людей. Сначала способ доказательства опирался на культурный фетишизм, затем - на идею сверхчеловека.

Вот почему в его способе философствования такую роль играет чувство чистоплотности. Этот комплекс почти без изменений и преобразований перекочевал из повседневной жизни семьи Ницше в его философию. Его семья гордилась строгостью и благочестивостью своих нравов и с младенчества прививала ему отвращение к телесной и духовной нечистоплотности. И этот же принцип отвращения к нечистоплотности провозглашается Ницше одним из главных методов его философии:

«Мне присуща совершенно жуткая впечатлительность инстинкта чистоты, так что близость - что говорю я? - самое сокровенное, или "потроха", всякой души я воспринимаю физиологически - обоняю... В этой впечатлительности - мои психологические усики, которыми я ощупываю и овладеваю всякой тайною: большая скрытая грязь на дне иных душ, обусловленная, быть может, дурной кровью, но замаскированная побелкой воспитания, становится мне известной почти при первом соприкосновении. Если мои наблюдения правильны, такие не примиримые с моей чистоплотностью натуры относятся в свою очередь с предосторожностью к моему отвращению: но от этого они не становятся благоухающими...». (12. 2, С. 706)

«Кто, общаясь с людьми, не отливает при случае всеми цветами злополучия, зеленея и серея от отвращения, пресыщения, сочувствия, сумрачности, уединенности, тот наверняка не человек с высшими вкусами… Изучение среднего человека, долгое, серьезное, и с этой целью множество переодеваний, самопреодолений, фамильярности, дурного обхождения (всякое обхождение дурно, кроме обхождения с себе подобным), - составляет необходимую часть биографии каждого философа, быть может, самую неприятную, самую зловонную, самую богатую разочарованиями часть. Если же на долю его выпадает счастье, как подобает баловню познания, то он встречает людей, поистине сокращающих и облегчающих его задачу, - я разумею так называемых циников, т. е. таких людей, которые просто признают в себе животность, пошлость, "правило" и при этом обладают еще той степенью ума и кичливости, которая их заставляет говорить о себе и себе подобных перед свидетелями: иногда даже и в книгах они точно валяются в собственном навозе. Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострять уши при каждом более крупном и утонченном проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдный скоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким нескромным козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений⁴⁵…» (12. 2, 262 - 263)

Казус Ницше чрезвычайно любопытен для вдумчивого археолога культуры. Как идеальный индикатор, он указывает степень реализации определенных культурных процессов в европейском обществе Нового и Новейшего времен.

Начиная с того момента, когда европейская аграрная цивилизация начинает эволюционировать в сторону капиталистической промышленной цивилизации (XVI век) представители ее высших социальных классов постоянно сталкиваются с фактом появления в их рядах выходцев из низших классов. Эти выходцы достигают социальных высот за чет своих богатств, энергии и талантов. Старая аристократия не довольна этим давлением снизу и упорно сопротивляется ему. Но сделать она ничего не может – с каждым следующим столетием процесс «размывания» рядов древней аристократии все более усиливается. Мы можем отследить протекание этих процессов, в том числе, и потому, как они отражаются в произведениях искусства и философских текстах. В пьесах авторов XVII века (например, Мольер или Лопе де Вега) мы обнаруживаем свидетельство того, что этот процесс уже явственно присутствует в обществе. Но это достаточно ранняя стадия. Аристократия все еще апеллирует к древности своего происхождения и благородству крови и все еще брезгливо морщится, видя, как отдельные представители низших классов пополняют ее ряды.

В случае с философией Ницше мы обнаруживаем все тот же процесс, но достигший своих предельных границ. Высшее общество все еще сохраняется, но его представители определяют себя уже не через благородство крови и древность своего происхождения, а через воспитание, образование, вкус, социальный статус, место в высокой культуре, богатство⁴⁶. Более того, потомки «вчерашних» выходцев из низших слоев теперь также недовольны как и потомственная аристократия тем, что представители низших классов продолжают во все более массовом порядке размывать ряды благородного общества. В этом отношении, философия Ницше оказывается «моментальным» снимком уникальной социальной ситуации второй половины XIX века. Но Ницше не останавливается на этом, он пытается предложить в своей системе новые, модернизированные способы определения того, кто достоин, а кто недостоин пребывания в высших социальных слоях.

Вновь и вновь он задается вопросом о причинах расцвета и упадка общества. Исследуя эту проблему, он идет по стопам Платона, убежденного в том, что здоровое общество возможно лишь при правильном распределении человеческих душ в социальной структуре. Благородные и духовные должны править и служить высшим идеям. Дикие и подлые должны непрестанно трудиться, чтобы оправдать бессмысленность своего существования. Труд и служение аристократии облагораживают и сдерживают их низменные позывы. Но к благородству, к духовной и физической чистоплотности, к изысканности манер и вкуса необходимо добавить, убежден Ницше, еще и жизненную силу. Более того, и благородство, и чистоплотность, и изысканность вкуса, и сдержанность манер есть лишь неизбежное следствие превосходной жизненной силы. Именно избыток этой силы порождает все самое лучшее, что есть в человеке.

Естественно, все вышеизложенное является лишь моей интерпретацией истоков и оснований философии Ницше. Сам Ницше всего этого не осознавал. Он действовал по наитию, ведомый своими очевидностями, эмоциями, потребностями и озарениями. Но, думаю, моя интерпретация небеспочвенна и оправдана. В конце концов, нужно же пользоваться тем обстоятельством, что от Ницше меня отделяет более чем столетие. С высоты этого времени можно и нужно бросить взгляд на его эпоху и определить место ницшеанской философии в ней.

Но философия Ницше не исчерпывается теми целями и задачами, которые он сознательно или бессознательно преследовал. Европейская культура XIX века была насквозь пронизана абсолютистским мышлением, которое она позаимствовала у прежних, «христианских» веков. Она раздробила этот абсолютизм на множество отдельных абсолютистских систем светского характера. И философия Ницше в своих основных посылках, схемах и выводах почти полностью умещается в паре таких систем. Но она не исчерпывается этим. Плюрализм абсолютистских систем с неизбежностью провоцирует их столкновение друг с другом. В этих столкновениях системы не только пожирают и ассимилируют друг друга, но и невольно ставят под сомнение сам принцип Абсолюта. Философия Ницше ценна тем, что в ней философ не только развенчивает одни абсолюты ради торжества других абсолютов, но и тем, что невольно ставит под сомнение вообще существование каких-либо абсолютов. В этом отношении, ницшеанство стало одним из источников философского релятивизма XX века.

§. 8. Ницше и XX век.

Начало XX века ознаменовалось оглушительным успехом ницшеанства. Эта философия, пожалуй, стала первой «массовой философией» Новейшего Времени. Естественно, речь идет не о пролетарских массах. «Массовой философией» ницшеанство стало в среде интеллигенции. «Пролетарий», то есть человек, не приобщенный серьезно к «виртуальной» текстовой реальности, в своем экзистенциальном бытии подобен животному – ест, пьет, совокупляется, размножается и работает, чтобы получить ко всему этому средства. Интеллигент же, приобщившись к высоким смыслам культуры, являет начатки самосознания и рефлексии. Задаваясь вопросами об окружающем мире и смысле бытия, он не может не пытаться осознать и самого себя.

XX век впервые стал производить интеллигенцию в массовом порядке – индустриальное городское общество, основанное на массовом машинном производстве, массовом потреблении и массовом развлечении, нуждается в огромной массе образованных людей. Эти люди в большинстве своем не могут получить изысканного элитарного образования и воспитания. Да они и не нужны им – их интеллектуальные функции вполне обеспечиваются достаточно типичным образованием.

Таким образом, эти люди осваивают лишь простейшие элементы теоретической культуры. «Нация», «справедливость», «государственность», «Бог», «милосердие» - вот почти полный перечень простейших идей, из которого эти люди выхватывают что-то одно и делают стержнем своего мировоззрения. Одни помешаны на идее величия собственной нации, другие борются за социальную справедливость, третьи жаждут жесткого государственного порядка, четвертые спасают дикарей или зверушек и т. д. Я не скажу, что все эти виды «борьбы» бесполезны. В них есть своя польза и свое благо. Но от этого эти идеи не становятся сложными или изысканными.

Есть среди этих идей и идея «силы». Чаще всего она привязывается к личному нарциссизму мыслящего человека и формируется в особый комплекс собственных величия и превосходства. В XX веке, в веке расцвета индивидуализма, таких нарциссов среди интеллигенции становится особенно много. Культура по определению создается людьми, и, прежде всего, великими людьми. И каждый, кто основательно приобщается к культурным достижениям, прежде всего, сталкивается с этими великими творцами культуры. С них учителя предлагают брать пример, по их пути идти. Таким образом, процесс формирования «интеллигентного человека» уже сам по себе способствует формированию нарциссизма. С юношеских лет нарцисс с очевидностью знает, что он превосходит окружающих во всем. Он – Монблан и Эверест среди болота мелких, незначительных людишек. Это ощущение нарцисс сохраняет всю жизнь, но ему не хватает «философских» слов, чтобы обосновать эту свою очевидность. Когда такой человек знакомится с творчеством Ницше, то все встает на свои места: «Вот же! Великий человек все правильно разъяснил! Есть сильные и слабые люди. Сильные должны господствовать, а слабые – подчиняться и служить. Дорогу сильному человеку!»

Нарцисс нуждается в поприще. И наиболее благодатное поприще для него – политика. Здесь он обретает надежды на неимоверный взлет и вожделенную демонстрацию собственного величия. Фашистская идеология и практика для таких людей идеальны. Фашизм сам по себе является комплексом идей, порожденных раздувшимся нарциссизмом нации. Неудивительно, что именно здесь счастливо встречаются нарциссизм нации и нарциссизм индивида.

Идеи Ницше были с восторгом приняты фашистами. Вожди Третьего Рейха всячески подчеркивали преемственность ницшеанства и фашизма. Они демонстративно выражали почтение памяти великого философа и объявляли себя ницшеанцами. Адольф Гитлер неоднократно посещал музей Ницше в Веймаре и даже получил от сестры Ницше Элизабет Ферстер-Ницше в качестве подарка трость, которой пользовался философ.

Преступления и крах фашизма дискредитировали и ницшеанство. Но, вскоре, философы и просвещенная публика реабилитировали память философа, заявив, что Ницше никогда бы не одобрил и не принял бы фашизм. Это правда. Ницше недолюбливал «серое холодное чудовище» - государство – и избегал каких-либо дел с ним⁴⁷. Кроме того, он неоднократно подчеркивал, что сильному человеку претит толпа. Сильные люди с трудом переносят сообщество себе подобных – им тесно в одном пространстве. В толпу собираются лишь слабые – в ней они надеются обрести чувство локтя и ощущение силы и безопасности. Если бы философ дожил до времени торжества фашизма, то, возможно, выглянув в окно и увидев там марширующие, дико орущие толпы фашистов, он бы спросил себя или других: «Кого хотят обмануть эти слабые люди, которые, собравшись в толпу, так неуклюже изображают силу и мощь?!»

Все это правда, но…

Когда Гамлет спросил могильщика, на какой же почве принц датский Гамлет сошел с ума, то получил простой, но многозначительный ответ: «Известно на какой. На датской почве». То же и в случае с ницшеанством и фашизмом. И та, и другая идеологии возникли и взросли на германской почве. И их связь друг с другом имеет генетический характер – они произрастают из одного корня.

Начнем с того, что и ницшеанство, и фашизм есть ответвления немецкого романтизма. Для романтизма характерны: идеализация прошлого, архаического; идеализация классической религии (на Западе - католицизма); воспевание порыва, страсти, чувств; скепсис по отношению к рациональному, научному, техническому; «сакрализация» исторической «почвы», из которой произрастает индивидуальная и национальная духовность; культ природы и единение человека с ней; проповедь всего естественного и неиспорченного цивилизацией (восхищение дикарем и архаическим человеком); культ героя и великого человека; болезненная любовь ко всему трагическому и «надрывному»; возвышенное, волюнтаристское отрицание реальности, запачканной повседневными заботами, прагматизмом, расчетом.

Все эти черты в немецком романтизме получили гипертрофированное развитие. В XIX веке Германия по своему социальному состоянию очень сильно напоминала современную Россию и прочие немодернизированные страны. Ее социально-экономическая структура в своей основе оставалась по-прежнему архаической, но немцы имели возможность пользоваться и культивировать все новейшие культурные достижения «модернизированного» Запада. Эти западные достижения попадали на «затхлую» почву немецкой «архаической» культуры и давали здесь совершенно неожиданные «побеги». Активность немцев, не имея возможности реализоваться в бизнесе и демократической политике (за отсутствием или не развитостью таковых) преимущественно реализовывалась в духовной сфере и взращивала там изысканные, гипертрофированные романтические цветы.

Сами немцы прекрасно чувствовали этот контраст между германской духовностью и западной цивилизацией. И именно в этих терминах они и обозначали этот социальный и временной разрыв с соседями. И они гордились своей изысканной, «непрактичной» духовностью, противопоставляя ее коммерческому прагматизму Запада.

Гипертрофированный немецкий романтизм породил гипертрофированную немецкую романтическую философию. Ни одна европейская страна не явила такого количества блестящих образцов романтической философии. Ницшеанство и фашизм – последние, поздние цветы романтической мысли Германии.

Мы обнаруживаем в ницшеанстве и в фашизме все основные характеристики романтического духа. О ницшеанстве говорить здесь излишне – читатель уже составил свое впечатление об этой философии. Но те же самые характеристики романтического духа проявляются и в фашистской философии.

Фашизм идеализирует прошлое, архаическое; сакрализирует историческую почву, из которой произрастает национальная духовность; отторгает западную цивилизацию с ее либеральными, рациональными, прогрессистскими и капиталистическими ценностями и воспевает человека, который в борьбе с этими ценностями сохранил естественную чистоту нации и национального духа; исповедует культ национальных героев и великих людей, противостоящих заразе прагматизма; являет волюнтаристское отрицание реальности, которая должна быть преодолена и преобразована посредством великого национального порыва. И, наконец, в фашизме мы обнаруживаем узнаваемые романтические нотки упоения трагическим, ибо бескомпромиссная борьба с мировым злом требует величайших жертв.

Но ницшеанство и фашизм объединяет и другое обстоятельство. Они исповедовались преимущественно людьми одного и того же социального слоя. Как мы видели, социальный статус Фридриха Ницше не был до конца определен. Вернее, самого Фридриха Ницше не устраивал его определенный социальный статус. Будучи сыном священника и университетским профессором, он мнил себя подлинным аристократом. И его философия объясняла и рассказывала, как можно принадлежать к высшему социальному слою, не принадлежа ему по рождению.

Эта экзистенциальная проблема на рубеже веков оказалась актуальной для миллионов европейских интеллигентов. Все эти выходцы из низших и средних слоев ощущали себя призванными стать подлинными вершителями судеб общества. И чем хуже, чем неопределеннее был их реальный социальный статус, тем больше их одолевали амбициозные мечты. Революции XX века творились интеллигенцией. Интеллигенция аккумулировала и направляла недовольство масс, стремясь реализовать свои утопические проекты по созданию идеального общества. И естественно, именно эти вожди-интеллигенты получали все лавры и все социальные дивиденды в случае успеха революции. Если мы проанализируем биографии всех профессиональных революционеров XX века, то обнаружим, что в подавляющем большинстве случаев они – представители мелкой и средней интеллигенции, не нашедшие в рамках старого общества признания и реализации. Не являются здесь исключением и вожди фашистских революций.

Роднит ницшеанство и фашизм и то обстоятельство, что эти идеологии являются реализацией подавленной агрессии «массового» интеллигента.

В жизни Ницше был очень мягким и обаятельным человеком:

«Часто своими поступками Ницше изумлял Ланцкого (друг и ученик Ницше – С. Ч.). Этот отшельник за table d’hote’om усвоил себе очень скрытную лукавую манеру, целое искусство для того, чтобы никого не обижать, но жить, не обнаруживая интимной тайны своей жизни. Однажды в воскресенье одна молодая девушка спросила его, был ли он у обедни в соборе. “Сегодня, - вежливо ответил он ей, - я там не был”. Ланцкого изумляла эта осторожная манера говорить, но Ницше объяснил ему, в чем дело. “Правда не всегда для всех хороша, - сказал он, - если бы я взволновал эту девушку, я был бы в отчаянии”». (17, С. 218)

«Он избегал разговоров, которые могли удивить и огорчить их (соседей по пансиону – С. Ч.), он хотел в их присутствии быть (и умел это делать) любезным собеседником, образованным, утонченным, сдержанным. Одна, очень хрупкого здоровья, англичанка, которую Ницше часто навещал и развлекал, сказала ему однажды: - Я знаю, m-r Ницше, что Вы пишете, я хотела бы прочесть ваши книги.

Он знал, что она горячо верующая католичка. - Нет, - отвечал он ей, - я не хочу, чтобы Вы читали мои книги. Если бы в то, что я там пишу, надо было верить, то такое бедное, страдающее существо, как Вы, не имело бы права на жизнь. Другая знакомая дама однажды сказала ему: - Я знаю, m-r Ницше, почему Вы нам не даете ваших книг. В одной из них Вы написали: “Если ты идешь к женщине, то не забудь взять с собой кнут”. - Дорогая моя, дорогой мой друг, - отвечал Ницше упавшим голосом, взяв в свои руки руки той, которая ему это говорила, - Вы заблуждаетесь, меня совсем не так надо понимать»». (17, С. 234)

Но в своих текстах Ницше изливал свою бессознательную агрессию достаточно сильно. Вся его философия – это один сплошной гимн торжествующей безграничной и беспринципной силе. И нет ничего удивительного в том, что именно в Ницше миллионы интеллигентов и интеллигентиков обрели своего пророка. Униженные и оскорбленные в повседневной жизни они упивались радикализмом ницшеанства и грезили себя во главе когорты сокрушителей и повелителей мира.

Таким образом, связь ницшеанства и фашизма оказывается более глубокой, чем это пытаются представить защитники философии Ницше. Но это не повод к тому, чтобы предать эту философию забвению. Прошлое полезно знать. Кроме того, значение ницшеанской философии не исчерпывается ее влиянием и родством с фашизмом.

Безусловно, сочинения Ницше – это собрание ценнейших философских озарений и открытий, которые еще долго будут использоваться философами настоящего и будущего. Кроме того, если бы Ницше был всего лишь идеологом своего времени и своей культуры, то он не мог бы быть назван гениальным философом. В лице ницшеанской философии культура сделала серьезный шаг на пути своего освобождения от тотального господства монотеистической христианской религии.

Ницше и ницшеанство – это классический случай диссидентства. Диссидентство – это всеобъемлющий отказ от господствующих общественных ценностей. Это попытка выхода, преодоления господствующей формы культуры и идеологии. Трагедия диссидентства состоит в том, что, как правило, диссидент не в состоянии радикально преодолеть отрицаемые им ценности. Являясь порождением отрицаемого им общества, он, фактически, воспроизводит все основные культурные схемы этого общества, но с иным знаком оценки. Там, где общество ставит жирный плюс, диссидент рисует еще более жирный минус. Там же, где общество отрицает, диссидент восхваляет и поет осанну.

Ницше – классический диссидент христианской культуры. Он отрицает ее, но отрицает по-диссидентски, восхваляя то, что христианство порицает, и отрицая то, что оно утверждает. В этом отношении, я не склонен сильно восхищаться Фридрихом Ницше. Я вообще не приемлю какие-либо абсолютистские схемы. И тоталитаризм христианства, сменяемый тоталитаризмом ницшеанства, меня не воодушевляет. Христианство говорит мне, что я должен любить ближнего. Убегая от этого «должен», я вовсе не хочу попасть в объятия Ницше, который столь же авторитетно заявляет мне, что я должен подавить ближнего. Я взыскую свободы, а не сладкого рабства пророков, которые лучше меня знают, как мне жить и как мне мыслить.

Но творческая сила Ницше отчасти преодолела и его диссидентство. Бесконечно барахтаясь в христианском схематизме, сокрушая одних идолов и громоздя на их место другие, Ницше невольно привел в движение всю структуру господствующей культуры. Сам не желая того, он релятивизировал культурные абсолюты своего времени и реабилитировал очень важные вещи, отрицаемые тысячелетиями. В пылу борьбы с христианством Ницше реабилитирует такие ценности как «жизнь», «борьба», «свобода» и т. д. Он провозглашает низвержение «вечных ценностей», отрицающих реальность и клевещущих на нее. Да, на место «вечных ценностей» он пытается водрузить свои «вечные ценности», но их вечность уже сама по себе оказывается под сомнением. Видя, как Ницше, философствуя молотом, сокрушает кумиров, легко последовать его примеру и сокрушить кумиров уже сотворенных самим Ницше.

Именно в этом и заключается главное культурное значение этой философии. Христианская «революция» начисто вытравила в европейской интеллектуальной сфере какие-либо альтернативы христианской антропологии и этике. Почти полторы тысячи лет эти антропология и этика господствовали безраздельно. Малейшие поползновения в сторону от христианской мысли буквально выжигались каленым железом. В Новое время идеологический диктат христианства стал расшатываться. Но выразилось это, прежде всего, в сфере научного познания природы. Мощнейшие новоевропейские умы, совершая революцию в естественных науках, сознательно не касались антропологии и этики, демонстративно оставляя эти проблемы «на откуп» церкви.

В XVIII – XIX вв. философы постепенно и осторожно начинают касаться и экзистенциальных проблем. Но делают они это крайне странно. Эти века являют блестящую череду великих ниспровергателей традиционных истин. С важностью и помпой эти люди приступают к делу ниспровержения и сокрушения и часто действительно создают достаточно причудливые философские онтологии. Но как только они с той же важностью и помпой приступают к проблемам антропологии и этики, случается полный конфуз. Философ полон решимости, читатель нервничает страшно, предвидя целую этическую революцию, но все заканчивается благополучно – масштабные ниспровержения и сокрушения завершаются тем, что «революционер» с торжеством и пафосом извлекает из своей ниспровергающей философии все ту же христианскую этику: в лучшем случае – ее светский аналог.

В этом отношении, Ницше оказывается действительно значимой и действительно революционной фигурой. На фоне удручающей⁴⁸ бесконечной череды «христианских» этиков Ницше смотрится блестяще – впервые философ отказывается играть в этой комедии «ниспровержения» и расстается с экзистенциальной христианской философией и христианской этикой, пытаясь предложить им полновесную альтернативу. Уже в XX веке таких альтернатив появится значительно больше. Эти альтернативы будут глубже и конструктивнее, чем философия Ницше. Но без Ницше они были бы невозможны. Именно благодаря Ницше философы XX века могли выстраивать свои системы на относительно свободном философском пространстве.

Комментарий № 1.

Когда и как возникает так называемая «массовая культура»? По большому счету массовая культура была всегда. «Массовой» мы называем культуру большинства членов общества, которые по самому своему социальному статусу не имеют возможности получить глубокое изысканное образование и потребляют артефакты культуры невысокого качества изготовления.

Так называемый «фольклор» является образцом массовой культуры древности. Но это лучший образец. Его «высокое качество» порождено несколькими причинами. Во-первых, благодаря традиции его форма и содержание прошли тысячелетнюю обработку и шлифовку, что весьма повысило его качество. Во-вторых, фольклор и культура древнего человека не совпадают. То, что мы называем фольклором, есть результат длительного отбора тысячами и тысячами специалистов современного цивилизованного общества, осуществленный по культурным критериям и меркам современного им общества. Иными словами, современный специалист охотно отбирает и представляет публике все «высокое», оставляя незамеченным (или оставляя вниманию специалистов) все «вульгарное», «низкое», «пошлое», «неприличное».

И, в-третьих, культурный фетишизм современного человека заставляет его видеть особую прелесть, особую глубину, особую духовность в фольклорных образцах. Установка – великая вещь. Уверяю вас, что существует большая вероятность того, что через тысячу лет современная «попса» вполне может восприниматься как фольклор. И в силу соответствующей установки специалисты и публика будут восхищаться изысканными простотой, наивностью, непосредственностью, человечностью и душевностью массовой культуры нашего времени. Специалисты будут восторженно говорить о том, как чудесно эта простота и наивность сочетаются с глубоким смыслом. Так называемый «фольклор» есть искусственная выжимка из архаической массовой культуры, большинство образцов которой навсегда останутся вне внимания нашей культуры.

Массовая культура древности не могла конкурировать с культурой образованных, высших классов. Так же как в социальном плане низшие слои не могли конкурировать высшими слоями. Первые безгласно копошились в грязи, в то время как вторые наслаждались на своем социальном олимпе высокими образцами элитарной культуры.

Но все изменилось с возникновением капитализма и индустриального городского общества. Уже в конце XIX века экономическое, социальное, а затем и политическое положение масс, то есть низших слоев общества резко улучшается. В итоге, уже XX век испанский философ Хосе Ортего-и-Гассет с полным правом называет «веком восстания масс». Среднестатистический массовый человек обретает досуг, социальный статус и доход, которые позволяют ему выступить полноценным потребителем профессионально изготовленных артефактов культуры. Технический прогресс идет ему навстречу и создает средства дешевого, массового распространения этих артефактов – например, кинематограф или индустрия звукозаписи. Все это приводит к тому, что масса оказывается главным потребителем артефактов культуры. Финансовый и социальный вес культурных институтов, работающих на удовлетворение потребностей масс, начинает расти. В итоге, он оказывается неизмеримо большим, чем вес культурных институтов, ориентирующихся на духовные потребности высших, образованных слоев общества. Вполне естественно, что и представители этих «элитарных» институтов, и их аудитория пребывают в жутком беспокойстве и негодовании: культурные образцы их формы социальной жизни теснятся и размываются культурными образцами «толпы».

Это беспокойство и негодование стали общим местом в заявлениях представителей и потребителей «высокой» культуры. Но умный человек не склонен бездумно осмысливать эти всеобщие формулы. Массовая культура неизбежна, необходима и полезна. Человек массы в силу своей специализации не в состоянии получить хорошее образование и развить «изысканный» вкус. Если бы он мог это сделать, то это свидетельствовало бы о его готовности претендовать на более высокие социальные позиции. Но при современном состоянии цивилизации невозможна ситуация, когда все члены общества располагаются только на социальных верхах. Это означало бы гибель общества и цивилизации, поскольку они нуждаются в том, чтобы большинство работало на заводах, фабриках и фермах. И когда мне говорят о необходимости развития «высокого» вкуса у человека массы, то я решительно возражаю:

«Помилуйте, – говорю я – ведь вы же не хотите мыть туалеты?! Если вы разовьете высокий вкус к прекрасной музыке и замечательной литературе у человека, который моет туалеты, то он не сможет после этого их мыть. Он повесится от ужаса и бессмысленности собственной жизни. И, в итоге, туалеты придется мыть вам – просвещенным и одухотворенным. Пожалейте этих людей! Не навязывайте им той духовности, которая несовместима с их образом жизни и их социальной деятельностью. Разрешите им потреблять адекватные их жизни и их типу личности культурные артефакты. В этом заинтересованы не только они, но и вы».

Список цитируемой литературы.

1. Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. М., «Мысль», 1977.

2. Нарский И. С. Западноевропейская философия XVII века. М., «Высш. школа», 1974. 379 с.

3. Томас Гоббс сочинения в 2 т. М.: Мысль, 1991.

4. Лейбниц Г.-В. Сочинения в четырех томах. М.: Мысль, 1982.

5. Пайпс Р. Собственность и свобода. М.: Московская школа политических исследований, 2001.

6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.

7. Ленин В. И. Полн. собр. соч., изд. 5.

8. Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений. М., 1966.

9. Чухлеб С. Н., Краснянский Д. Е. Комментарии к материалистическому пониманию истории. Критический очерк. – М.: Пробел-2000, 2009. – 364 с.

10. Локк Джон Сочинения в 3-х т. – М.: Мысль, 1985.

11. Рассел Б. История западной философии. – Новосибирск: Сиб. Унив. изд-во, 2003. – 992 с.

12. Ницше Ф. Сочинения в 2 т. – М.: Мысль, 1990. – 829 с

13. Ницше Ф. Воля к власти. – М.: Культурная Революция, 2005. – 880 с.

14. Орбел Николай ecce liber. Опыт ницшеанской апологии. // Ницше Ф. Воля к власти. – М.: Культурная Революция, 2005. – 880 с.

15. Д. Антисери, Дж. Реале, С. Мальцева Западная философия от истоков до наших дней. От романтизма до наших дней (4). «Пневма», СПб, 2005, 880 с.

16. Чухлеб С. Н. Археология идей: История философии в доступном изложении. Запад: Античность. Средневековье. – М.: Книжный дом «Либроком», 2012. – 464 с.

17. Галеви Даниель. Жизнь Фридриха Ницше. – Рига.: «Спридитис», 1990. – 275 с.

18. История философии: учебник для вузов/ Под ред. В. В. Васильева, А.А. Кротова, Д. В. Бугая. – М.: 2008. – 783 с.

19. Буржуазная философия кануна и начала империализма. Учеб. пособ. Под ред. А. С. Богомолова, Ю. К. Мельвиля, И. С. Нарского. М., «Высш. Школа», 1977.

20. Кьеркегор С. Страх и трепет. – М.: Республика, 1993. – 383 с.

21. Сартр Ж. П. Экзистенциализм – это гуманизм // Сумерки богов / Сост. и общ. Ред. А. А. Яковлева. – М.: Политиздат, 1989. – 389. – 398 с.

22. Шестов Л. Киркегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). – М.: Прогресс – Гнозис, 1992. – XVI, 304 с.

23. Гегель. Г. Энциклопедия философских наук. Ч. 1. Логика. // Соч. М.; Л.: ГИЗ, 1930, т. 1. 368 с.

24. Белхов С. Н. До различения добра и зла. – М.: ПРОБЕЛ, 2006. – 400 с.

25. Келли Дж. Порох. От алхимии до артиллерии: история вещества, которое изменило мир. – М.: КоЛибри, 2005. – 340 с.

26. Даймонд, Дж. Ружья, микробы и сталь: Судьбы человеческих обществ. – М.:АСТ: АСТ МОСКВА: CORPUS, 2010. – 720 с.

27. Иммануил Кант. Соч. в 6-ти томах. М.: «Мысль», Издательство социально-экономической литературы, 1964 г.

28. В. Виндельбанд. История новой философии в ея связи с общей культурой и отдельными науками. С.-Петербург – 1913. 479 с.

29. Декарт Р. Сочинение в 2 т. М.: Мысль, 1989.

30. Иван IV Грозный. Сочинения. – СПб.: 2007. – 256 с.

31. Оссовская М. Рыцарь и буржуа: Исслед. по истории морали. – М.: Прогресс, 1987 – 528 с.

32. Беркли. Сочинения. М.: «Мысль», 1978. 556 с.

33. Аристотель. Метафизика. 1008b. 10-15.// Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 1. М., 1976. С. 133.

34. Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969

35. Кант Иммануил. Сочинения в 6-т. – М.: Мысль. 1965 – С. 78 – 219.

36. Швейцер А. Иоганн Себастьян Бах. – М.: Классика-XXI, 2004. – 816 с. С. 176.

37. П. Гайденко. История новоевропейской философии в её связи с наукой. М., 2000

38. Кондорсэ Ж. А. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М.: Государственное социально-экономическое издательство. – 1936. 268 с.

39. Нефедов С. А. История России. Факторный анализ. В 2 т. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2010 – 2011 г.

40. К. Маркс, Ф. Энгельс. Избранные произведения в двух томах. М.:1955…?

41. В. И. Ленин. Собрание Сочинений в 55 т. 4 изд.,

42. Ю. И. Семенов. «Философия истории». М., 1999.

1 Этим знаком я обозначаю соответствующий комментарий, содержащийся в конце текста параграфа или главы.

2 В действительности этот процесс не столь прямолинеен и гармоничен. Так, например, расцвет итальянских торгово-промышленных городов в XIV - XV веках, ставший социально-экономической основой Возрождения, в XVI столетии сменился упадком – в итоге, здесь капитализм просто «не успел» сформироваться. Родиной капитализма стала Северная Европа (Нидерланды и Англия).

3 Коррупция – важнейшая характеристика бюрократии. «Корру́пция (от лат. corrumpere — «растлевать») — термин, обозначающий обычно использование должностным лицом своих властных полномочий и доверенных ему прав в целях личной выгоды, противоречащее законодательству и моральным установкам». (Википедия) Чем шире полномочия государства, тем масштабнее коррупция. Любопытен в этом отношении следующий пример.

В 1578 г. англичанин Френсис Дрейк прорвался со своими кораблями в Тихий океан и принялся грабить незащищенный западный берег испанских колоний в Америке. Добыча была фантастической. Единственный уцелевший корабль Дрейка увез в Англию 24 тонны серебра. Груз был столь велик, что корабль вполне мог затонуть под его тяжестью. Современные историки подытожили сумму убытков испанской короны, собрав и проанализировав отчеты испанских колониальных чиновников. Согласно этим отчетам Дрейк похитил 240 тонн серебра. Испанскому правительству не пришло в голову, что корабль Дрейка был в принципе не в состоянии увезти все эти сокровища. Суда по всему, рейд пирата стал для многих внезапно разбогатевших испанских чиновников настоящим Подарком Небес.

4 Секуляризация — в социологии процесс снижения роли религии в сознании людей и жизни общества; переход от общества, регулируемого преимущественно религиозной традицией, к светской модели общественного устройства на основе рациональных (внерелигиозных) норм. Политика государства, направленная на уменьшение влияния и роли религии (например, секуляризация образования). (Википедия)

5 Эта идея весьма популярна среди нашей интеллигенции. Под финансированием она понимает, прежде всего, государственное финансирование. Но если культура финансируется государством, то это первый признак того, что эта культура имеет заимствованный, искусственный характер – она не востребована обществом и не нужна ему. Наилучшее финансирование – частное (когда человек покупает билет на концерт или книгу, он финансирует создателя этого артефакта культуры). Возможно, естественно, и государственное финансирование, но как вспомогательное. Финансирование означает управление. Управление же культуры чиновником малоэффективно, а иной раз и губительно.

6 Средневековый университет находился под тотальным контролем церкви. Большинство его преподавателей были представителями церкви. Им мыслили они так, как если бы пребывали в монастырской келье.

7 Эта смена культурных парадигм прекрасно исследована в замечательной книге Марии Оссовской «Рыцарь и буржуа. Исследования по истории морали». Соответственно отсылаю всех интересующихся именно к этой работе (см. список литературы № 31)

8 Это утверждение не является таким уж фантастичным, как может показаться на первый взгляд. Собственно, это даже не фантастика, а реальность. В самом деле, человек склонен считать содержание собственного сознания своим собственным, лично им творчески подобранным материалом. Более того современный человек очень озабочен желанием быть оригинальным. Любые сомнения в его оригинальности, индивидуальности, персональности рассматриваются им как личностные злобные нападки и вызывают довольно жесткую реакцию с его стороны. Но если исходить из данных современных социальных наук, то мы обнаружим, что содержание сознания человека производно от информации общества, частью которого он является. В этом отношении, все содержание сознания человека есть содержание, внушенное сторонней силой. Индивидуальность проявляется лишь в специфической комбинации этого материала, которая и составляет тот феномен, который мы называем словом «личность». Так что, если вы на место злобного и коварного демона Декарта поставите какое-нибудь фашистское тоталитарное государство, то вы вполне можете говорить о том, что содержание сознания члена этого государства полностью навязано ему чуждой силой.

9 Кстати, оцените изысканность и витиеватость названия книги. Оно в духе XVII века. Полностью работа называется так: «Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках». Но уверяю вас, что в этом названии Декарт демонстрирует свою лаконичность, нежели многословие. Для сравнения достаточно вспомнить название главного труда современника Декарта, Галилео Галилея: «Диалог Галилео Галилея, академика Линчео, экстраординарного математика университета в Пизе, философа и старшего математика Его Светлости Великого герцога Тосканского, где в собраниях, четыре дня продолжающихся, ведутся рассуждения о двух главнейших системах мира, Птолемеевой и Коперниканской, причем неопределительно предлагаются доводы столь же для одной из них, сколько и для другой» (1632 год.). Это название хорошо выражает дух времени, также как и дух нашего времени проглядывает в современном названии этой книги: «Диалог о двух системах мира».

10 Кстати, «Левиафан» также был запрещен в 1868 году в России. Несчастна страна, в которой власти боятся книг, написанных двести лет тому назад!

11 Суверен - от фр. Souverain: «высший», «верховный» - лицо, которому без каких-либо ограничительных условий и в течение неопределённого срока полностью принадлежит верховная власть в государстве (прежде всего, законодательная власть). (Википедия).

12 Жизнь Локка тесно связана с политическими перипетиями английской истории XVIII века. О них я уже вкратце сообщил в главе, посвященной Томасу Гоббсу.

13 Ричард Докинз – знаменитый английский этолог, эволюционист и популяризатор науки. Автор блестящего атеистического трактата «Бог как иллюзия». (Докинз Ричард «Бог как иллюзия» М.: Издательство КоЛибри, 2010. – 560 с.) Этот трактат является замечательным сводом аргументов науки против религиозной веры.

14Сколь типичны подобные фантазии для обществ, стоящих перед проблемой модернизации, прекрасно демонстрирует книга, написанная российскими экономистами Д. Травиным и О. Марганией (Травин Дмитрий, Маргания Отар. Европейская модернизация: в 2 кн. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2004. – 665 с.).

Ежегодно в свет выходит множество книг. Но лишь изредка среди них встречаются книги концептуальные по своему содержанию - подобная книга способна перевернуть устоявшееся мнение по тому или иному принципиальному вопросу. Труд Д. Травина и О. Маргании относится именно к этому роду книг. После прочтения этой книги ясно понимаешь, насколько типичными для модернизирующихся стран являются проблемы, терзающие Россию на протяжении последних нескольких столетий.

15 Так, например, в России «Два трактата о правлении» Джона Локка были опубликованы лишь в 1960 году. В период кратковременной политической «оттепели». Далее вы увидите, что многие места из этого сочинения звучат и сегодня (в начале XXI века!) очень революционно.

16 «Что не запрещено, то разрешено».

17 Похоже, Локк реконструировал события прошлого на основе того, что он мог наблюдать в настоящем. Речь идет о колонизации Америки.

18 Прочем, основатель античного скептицизма – Пиррон – был последователен и в практике. Он считал недостоверными и суждения об опасности пропасти, высоты, бешено мчащейся повозки и т. д. Но, к счастью, его друзья и ученики старательно оберегали его от этих опасных вещей. Таким образом, мы видим, что каждый последовательный и убежденный скептик нуждается в существовании некоторого количества реалистов.

19 В самом деле, факт ощущения удостоверяется разумом. Уберите разум, и вы лишаетесь удостоверяющей инстанции.

20 Термин «онтология» по отношению к философии Беркли я использую во многом условно. Как вы увидите ниже, онтология присутствует в его философии как вспомогательный элемент гносеологии. Это весьма характерно для новоевропейских философов. Гносеологические изыскания настолько для них важны, что в какой-то момент гносеология «поглощает» онтологию. Наиболее отчетливо это видно у эмпиристов. Но и рационалисты несвободны от этой тенденции. Достаточно вспомнить, что у Декарта основные онтологические категории выводятся из его «cogito».

21 Гильотина – прекрасная иллюстрация духа эпохи Просвещения и масштабности попыток его реализовать. Гильотина вызывает у нашего современника мрачные ассоциации. Но в действительности, если подойти к предмету исторически, она – инструмент гуманности. Дело в том, что до изобретения гильотины казнь осуществлял палач, который должен был топором или мечем отсечь голову осужденного. Профессия палача требовала высокой квалификации. Если палач таковой не обладал, то вероятность того, что удар придется не по шее приговореного, а, например, по спине, была весьма велика. Неопытный или волнующийся палач может стать причиной мучительной смерти осужденного. На ком палач тренирует свои навыки? Вопрос риторический, также как и вопрос о том, на ком врач оттачивает свою квалификацию. Таким образом, гильотина – это реализация гуманистического духа эпохи Просвещения и ее любви к техническим усовершенствованиям. Она позволяла быстро и эффективно, без «осечек», то есть «гуманно» казнить приговоренного к смерти.

22 Я не большой поклонник романтизма. Поэтому не откажу себе в удовольствии в пику всем романтикам заметить, что «романтизм» также породил ужасные социальные последствия. Достаточно вспомнить такое «романтическое» политическое движение как фашизм. Детальное изучение идеологии фашизма демонстрирует его глубокое родство с романтизмом. Идеология фашизма – это радикальная мутация романтического духа.

23 То, что Кант называет их категориями совершенно неслучайно. Это прямая отсылка к учению о категориях Аристотеля. Напомню, что когда Аристотель выделяет десять (другой вариант – восемь) категорий, он хочет классифицировать посредством их различные виды существования. Причем, как «реалист», он полагает, что категории являются характеристиками подлинного бытия. Кант же указывает, что подлинное бытие нам неизвестно, а известна лишь феноменальная картинка. Соответственно, его категории характеризуют «скелет», схему, структуру этой картинки. Аристотель посредством категорий характеризует конструкцию реального мира, а Кант – феноменального.

24 С таким же успехом он мог бы назвать его софистическим разумом. Впрочем, для Канта эти понятия почти тождественны.

25 Философия Гегеля вбирает в себя множество влияний. Но наиболее сильным оказалось воздействие христианства. В некотором роде философия Гегеля – это христианство, изложенное языком спекулятивной философии. Совсем неслучайно то, что по образованию Гегель теолог, и его первые работы посвящены философии религии.

26 «Когда мне удается накормить бедных, меня называют святым. Когда я спрашиваю, почему бедные люди голодают, меня называют коммунистом» (бразильский католический епископ Элдер Пессоа Камара)

27 Здесь термин «собственность» используется в значении «имущество». Но не в том значении, в каком его используют марксисты. Маркс специально подчеркивает, что феномен собственности раскрывается не через отношение человека к тому или иному предмету, а через отношение к другому человеку. Собственность – это комплекс общественных отношений. Например, если вы находитесь на необитаемом острове, то вопрос о собственности теряет всякий смысл. И он вновь возникает лишь в тот момент, когда на этом острове появляется другой человек.

28 Отсюда, кстати, фраза Остапа Бендера, обращенная к отцу Федору: «Почем, батюшка, опиум для народа?».

29 См. на этот счет Ю. И. Семенов «Философия истории» М., 1999.

30 Прибавочный продукт – это продукт производства, создаваемый работником сверх того, что потребно ему на содержание себя и своей семьи. Наличие прибавочного продукта является необходимым условием для существования цивилизации.

31 Забавно, что американские интеллектуалы только сейчас с изумлением открыли то, что уже давно знал каждый прилежный советский школьник. Кстати, этот эпизод еще раз демонстрирует пагубность политических увлечений Маркса для его научной репутации. Во всем мире Маркса воспринимают, прежде всего, как основателя радикальной политической секты, и это восприятие мешает оценить значимость его научных открытий.

32 Хотя не очень понятно, как все это возможно после ожесточенной гражданской войны, которая с неизбежностью последует после прихода к власти коммунистов. Этой войны можно избежать лишь в одном случае – если социализм будет навязан стране штыками солдат социалистической сверхдержавы. В этом случае можно, минуя гражданскую войну, непосредственно переходить к тотальным политическим репрессиям. Репрессии же неизбежны, поскольку непонятно – как можно иначе заставить общество принять весь этот бред и ужас!

33 Фили́стер (нем. Philister «филистимлянин») — презрительное название человека с узкими взглядами, преданного рутине; самодовольный мещанин, невежественный обыватель, отличающийся лицемерным, ханжеским поведением. (Википедия)

34 Термин, введенный Мартином Хайдеггером (1889 – 1976). В противоположность категориям Аристотеля, описывающим сущее, экзистенциалы – «категории», описывающие экзистенцию.

35 «Так говорил Заратустра» - самая знаменитая книга Ницше. Некоторые называют ее первым философским бестселлером.

36 «Морской волк» - замечательный роман. Хотя концовка его несколько проблематична, поскольку удовлетворяет потребностям и стандартам романа того времени. Роман ставит реальные проблемы выживания образованного и интеллигентного человека в жестоком и варварском мире.

37 «Долгие годы у окна этой виллы будет сидеть безумный мыслитель, уставившись невидящим взором на гору Эттерберг, где – не пройдет и 40 лет после его смерти в полдень 25 августа 1900 года – будут дымить газовые печи концентрационного лагеря Бухенвальд». (14. С. 592)

38 Почти дословное предвосхищение современной гипотезы лингвистической относительности Сепира и Уорфа.

39 При чтении текстов Ницше и текстов о Ницше я постоянно ощущаю себя присутствующим на античной или «шекспировской» театральной трагедии. На сцену выходит трагический герой, заламывает руки и страшным голосом завывает: «О ужас! Ужас! Ужас!...». Весьма характерно, что истовые ницшеанцы стараются писать о Ницше в том же стиле. Возможно, во всем этом есть некая «фишка», которую я не улавливаю своим сухим рациональным умом. «Что ж, - говорю я себе, - пафос романтической экзальтации никогда меня не возбуждал; и иду дальше…

40 Среднестатистический человек Средневековья много слышал о заповедях Христа, он верил в них, но ему и в голову не приходило реально воплощать их в своей жизни.

41 Культурный фетишизм – это разновидность более общего постхристианского фетишизма. В качестве фетишей могут восприниматься не только элементы духовной культуры, но и политические, этические, этнические и прочие феномены.

42 По большому счету его схватка с Вагнером – схватка за первенство в пантеоне культурных фетишей.

43 «Лучше жить среди льдов, чем под теплыми веяниями современных добродетелей». (12. 2, 63)

44 Этос (греч. θος) Термин «этос» в античной философии обозначал привычки, нравы, характеры, темпераменты, обычаи. Предметную область этоса составлял особый срез человеческой реальности (определённый класс индивидуальных качеств, соотнесённых с определёнными привычными формами общественного поведения). Этос считался подверженным изменениям и противопоставлялся физису, природе человека, которая полагалась неподвластной ему, неизменной. (Википедия)

45 Как мы видим, наличие «высших вкусов» для Ницше оказывается даже более значимым, чем гениальность. Гениальность не может извинить отсутствие высших вкусов. Это место позволяет нам понять, каков в действительности главный экзистенциальный источник философии Ницше.

46 Последний пункт наиболее проблематичен. Богатство оказывается чаще всего основным фактором социального возвышения человека. Но в сознании представителей высшего общества – это одно из самых сомнительных оснований для социального возвышения. Такой разрыв между реальным положением вещей и их культурным осмыслением имеет много причин. Одна из них – древняя установка христианской культуры на моральную подозрительность и проблематичность богатства.

47 Хотя не все так просто. Судя по всему, философ планировал в конце своей сознательной жизни мощные политические акции под флагом ницшеанства.

48 Слово «удручающей», безусловно, является оценочным. Но оценочность его отсылает не к антихристианской позиции, а к предпочтениям исследователя. Большинство биологов были бы удручены, столкнувшись на недавно открытых континенте или планете с тотальным господством одного биологического вида или рода. Так и историк философии: чем больше перед ним предстает разнообразия идей и учений, тем более радуется его душа.