Глава 5.

Джон Локк

«Кто хочет серьезно приняться за поиски истины, должен прежде всего подготовить свой ум любовью к ней: ибо, кто не любит истины, тот не станет прилагать много усилий на отыскание ее и не будет очень огорчен, если не достигнет ее. В царстве науки все объявляют себя любителями истины, и всякое разумное существо считало бы обидным иное мнение о себе. При всем том можно справедливо утверждать, что очень немногие любят истину ради самой истины, даже среди убежденных в этом людей. Стоит заняться исследованием того, как человек может узнать, искренне ли он любит истину. И я думаю, есть один безошибочный признак этого, а именно не поддерживать никакого положения с большей уверенностью, нежели позволяют доказательства, на которых оно построено. Кто выходит за это мерило согласия, тот совершенно очевидно принимает истину не из любви к ней, любит истину не ради самой истины, а ради какой-нибудь иной, побочной цели». (10. 2, 177)

В лице философии Джона Локка (1632 – 1704) мы вновь имеем дело с традицией английского эмпиризма. Локк, вне всякого сомнения, опирается на философские системы Бекона и Гоббса и развивает принципы, впервые сформулированные ими. Но вместе с тем, в его философии сказывается и достаточно мощное влияние картезианства. В каких-то вопросах Локк опирается на Декарта, в других же – жестко полемизирует с ним.

В целом же философия Локка – значительная веха в истории философии Нового времени. Взгляды Локка оказались чрезвычайно важными для дальнейшего развития теории познания и этики. Кроме того, Локк может быть назван основоположником парадигмы эпохи Просвещения. Именно на его взгляды опирались просветители, и именно их они развивали и пропагандировали.

§. 1. Биография.

Джон Локк родился в 1632 году, в семье адвоката. Его отец придерживался радикальных взглядов и принял участие в военных действиях парламентской армии против короля Карла I¹². Локк получил прекрасное образование и окончил Оксфордский университет. Во время обучения он специализировался в области естествознания, медицины и философии. К сожалению, Оксфордский университет не счел возможным предоставить ему ученую степень доктора медицины, но это не помешало Локку стать домашним врачом лорда Эшли. Кроме врачебных обязанностей Локк исполнял при нем функции секретаря и воспитателя в семье.

Лорд Эшли был видной государственной фигурой, периодически оказывавшейся в оппозиции к режиму Карлу II. Это фрондерство, в итоге, закончилось тем, что лорд Эшли был вынужден бежать за границу. Локк последовал за ним (1675 г.). В результате Джон Локк на несколько лет поселяется во Франции, где активно знакомится с трудами французских философов. В 1682 году философ принужден бежать уже в Нидерланды. Поскольку английское правительство Якова II требует его выдачи, он даже вынужден некоторое время скрываться под чужим именем. Здесь Локк сближается с английскими эмигрантами и их лидером Вильгельмом Оранским – правителем Нидерландов. И здесь же Локк завершает работу над своим главным философским трудом («Опыт о человеческом разумении»), работу над которым он начал в 1670 году.

В 1688 году Вильгельм Оранский во главе небольшой армии высаживается в Англии и с легкостью свергает Якова II. Впоследствии это событие получило название «Славная революция». В результате этой бескровной революции в Англии окончательно устанавливается либеральная политическая форма правления в виде конституционной монархии. Локк выступает главным идеологом этого торжества либерализма. Некоторое время философ занимает ряд административных постов и даже становится основателем Английского банка, пока в 1700 не удаляется на покой.

В 1690 году выходит в свет «Опыт о человеческом разумении». Впоследствии Локк публикует: «Два трактата о государственном правлении», «Три письма о веротерпимости», «Некоторые мысли о воспитании», «Разумность христианства». Умер Локк в 1704 году.

§. 2. Теория познания.

Выше при характеристике философии Нового времени я уже указывал на чрезвычайно сильный «гносеологический» уклон этой философии. В системах философов Нового времени гносеология играет первостепенную роль. Философия Локка здесь - лучший пример. Его главное произведение «Опыт о человеческом разумении» является гносеологическим трактатом. Философ рассматривает здесь ряд онтологических и этических проблем, но они оказываются подчинены главной, гносеологической цели. Целью же Локка – «…является исследование происхождения, достоверности и объема человеческого познания вместе с основаниями и степенями веры, мнений и согласия…». (10. 1, 91)

В «Письме к читателю», предваряющему «Опыт о человеческом разумении» сам Локк так рассказывает о причинах и обстоятельствах, побудивших его к написанию этого трактата:

«И тогда я должен рассказать тебе, как пять-шесть моих друзей, встретившись у меня в доме и рассуждая друг с другом о предметах, весьма далеких от настоящего, скоро должны были остановиться перед затруднениями, встававшими со всех сторон. После того как некоторое время мы пробыли в замешательстве, ни на шаг не приблизившись к разрешению смутивших нас сомнений, пришло мне на ум, что мы пошли по ложному пути и что, прежде чем предаться такого рода исследованиям, необходимо было изучить свои собственные способности и посмотреть, какими предметами наш разум способен заниматься, а какими нет. Это я и предложил своим друзьям, которые охотно согласились со мной; затем было решено, что это и должно стать предметом нашего первого исследования. Несколько торопливых, необработанных мыслей о предмете, которого я раньше никогда не исследовал, изложенных мною перед нашим ближайшим собранием, были первым введением к настоящему рассуждению, которое, начавшись, таким образом, случайно, было по просьбам продолжено; оно писалось несвязными отрывками, снова возобновлялось после долгих промежутков забвения, когда позволяли мое расположение духа или обстоятельства, и, наконец, в уединении, где заботы о моем здоровье дали мне досуг, было приведено в тот порядок, в каком ты его видишь теперь». (10. 1, 82)

Характерно, что в предварительных замечаниях к этому трактату Локк заранее пытается упредить обвинения в новизне его взглядов: «Для тех, кто судит о головах людей точно так же, как об их париках, в соответствии с модой, упрек в новизне есть страшное обвинение, ибо такие люди считают истинными только общепринятые воззрения. Почти никогда и нигде еще истина не получала признания при своем первом появлении; новые взгляды всегда вызывают подозрение, всегда встречают отпор лишь потому, что они еще не общеприняты. Но истина, подобно золоту, не бывает менее истинной от того, что она добыта из рудников недавно. Ее ценность должны определить испытание и исследование, а не старая мода…». (10. 1, 78 – 79) В этой цитате мы сталкиваемся как бы с моментальным снимком одной из ступеней исторического развития. Философы уже ясно осознают тот факт, что они привносят в знание нечто новое, но при этом все еще вынуждены оправдываться за это перед консервативным обществом, для которого новизна подобна пороку.

Характерно также и то, что трактат Локка начинается с «Посвящения достопочтенному Томасу, графу Пемброку и Монтгомери…(далее следует ужасающе длинный перечень званий, титулов и должностей сего почтенного аристократа – С.Ч.)». Мы видим, что в конце XVII века интеллектуал по-прежнему не может пребывать в свободном и независимом состоянии, но нуждается в покровительстве знатных и сильных людей. В этом же покровительстве нуждается не только интеллектуал, но и его произведение. Локк униженно и почтительно пишет: «…всем известно, что Вы добились близкого знакомства с истиной в ее самых отдаленных тайниках. Известно, что Вы так далеко ушли в своих размышлениях в области наиболее отвлеченного и общего познания вещей, превосходящего обыкновенный кругозор и обычные методы, что Ваше согласие и одобрение цели моего исследования по крайней мере предохранит его от осуждения без прочтения и заставит обратить хоть немного внимания на те его части, которые, расходясь с обычными воззрениями, без этого, быть может, показались бы вовсе не заслуживающими рассмотрения». (10. 1, 78).

Важность исследования происхождения, достоверности и объема человеческого познания, по мнению Локка, чрезвычайно велика:

«И мысли, которые я выскажу при этом случае, я буду считать не совсем бесполезными, если при таком историческом, ясном методе сумею дать некоторые сведения о путях, какими наш разум приходит к имеющимся у нас понятиям о вещах, сумею подыскать несколько мерил достоверности нашего знания или оснований тех убеждений, столь разнообразных, разнородных и совершенно противоречивых, какие можно найти среди людей. А между тем эти убеждения высказывают часто с такой твердой уверенностью, что всякий, кто, обратив внимание на мнения людей, заметит их противоречивость и в то же время ту любовь и благосклонность, с какой они воспринимаются, ту решительность и рвение, с какими они утверждаются, быть может, имеет основание подозревать, что или вообще нет такой вещи, как истина, или человечество не имеет достаточных средств достигнуть достоверности познания ее». (10. 1, 91 - 92)

«Ибо, на мой взгляд, первый шаг к разрешению различных вопросов, с которыми почти наверняка должна была столкнуться человеческая душа, состоит в исследовании нашего собственного разума, изучении своих собственных сил и усмотрении того, к чему они применимы. На мой взгляд, до тех пор, пока этого не было сделано, мы начинали не с того конца и напрасно искали удовлетворения в спокойном и надежном обладании наиболее важными для нас истинами в то самое время, как пускали свои мысли в обширный океан бытия, как будто бы все это бесконечное пространство является естественным и несомненным владением нашего разума, в котором ничто не избегает его определений, ничто не ускользает от его понимания». (10. 1, 94 - 95)

Первая книга «Опыта о человеческом разумении» полностью посвящена вопросу о существовании врожденных идей и принципов. Здесь Локк жестко полемизирует с Декартом и картезианцами, утверждавшими, что в основании нашего познания лежат определенные врожденные идеи и принципы: «Некоторые считают установленным взгляд, будто в разуме есть некие врожденные принципы, некие первичные понятия… так сказать запечатленные в сознании знаки, которые душа получает при самом начале своего бытия и приносит с собою в мир» (10. 1, 96). Конечно, Локк, безусловно, находится под влиянием Декарта. Его основное понятие «идея» позаимствовано им из картезианского учения. Но Декарт был рационалистом – Локк же упорно придерживается принципов эмпиризма, заложенных Ф. Беконом и Т. Гоббсом. И именно эти принципы не позволяют ему признать существование врожденных идей.

Аргументация Локка строится следующим образом:

Общее согласие всех людей относительно того, что эти принципы и идеи существуют, не может служить основанием для признания их, поскольку можно показать, что имеется другой путь каким люди приходят к этому всеобщему согласию. Этот путь – опыт, который обязателен для всех.

Картезианцы полагают, что положения: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», - запечатлены в душе от природы. Но это не так, ибо эти положения неизвестны детям, идиотам и необразованным людям.

Не является доказательством врожденности этих истин и то обстоятельство, что с ними соглашаются сразу же после того, как они произнесены и поняты. «Если такое согласие есть признак врожденности, то должны быть врожденными положения: «Один и два составляют три», «Сладкое не есть горькое» и тысячи тому подобных». (10. 1, 105) Кроме того, «Довод, ссылающийся на согласие, данное сейчас же после полученного сообщения, основан на ложном предположении, что согласию не предшествовало никакое обучение». (10. 1, 109) Но в действительности эти истины не врожденны, потому что не пользуются всеобщим согласием. «С этими положениями не соглашаются те, кто не понимает этих слов, да и большая часть тех, кто понимает их, но еще никогда не слышали и не думали об этих положениях; а к ним, мне представляется, относится по меньшей мере половина человеческого рода». (10. 1, 110)

Эти истины не являются первыми познаваемыми нами истинами. «Ребенок прекрасно знает, что нянька, которая его кормит, не кошка, с которой он играет, и не арап, которым его пугают, что цитварное семя или горчица, от которой он отворачивается, не яблоко и не сахар, которого он требует с плачем; все это он знает достоверно и несомненно. Но кто же скажет, что он так твердо уверен в этих и других своих знаниях вследствие силы принципа «одна и та же вещь не может быть и не быть» или что ребенок имеет понятие или представление об этом принципе в том возрасте, когда он несомненно знает множество других истин?» (10. 1, 111 - 112)

«Они неврожденны, ибо проявляются менее всего там, где то, что является врожденным, обнаруживается с наибольшей ясностью. Ведь дети, идиоты, дикари и необразованные люди менее всех остальных испорчены обычаем и заимствованными мнениями, так как образование и воспитание не отлило их природных мыслей в новые формы и внесением чужих изученных доктрин не стерло ясных знаков, начертанных природой. Можно было бы не без основания представить себе, что в их умах эти врожденные понятия должны быть открыты взору каждого, подобно мыслям детей. И можно было бы с полным правом ожидать, что эти принципы всего лучше известны кретинам… Но увы! Какие общие максимы и какие всеобщие принципы знания можно найти у детей, идиотов, дикарей и людей необразованных? Их понятия скудны и ограниченны, заимствованы исключительно от тех предметов, с которыми они больше всего имели дело и которые чаще всего и сильнее всего действовали на их чувства…Но кто от необученного ребенка или дикого обитателя лесов будет ждать этих отвлеченных максим и известных научных принципов, тот, боюсь, ошибется. Такого рода общие положения редко упоминаются в индейских вигвамах; еще труднее найти их в детском мышлении или какие-нибудь следы их в душе кретинов. Они представляют собой язык и поле деятельности школ и академий образованных народов, привычных к общению или учению такого рода, при котором часто происходят диспуты. Эти максимы пригодны для искусственной аргументации и полезны для убеждения оппонентов, но мало содействуют раскрытию истины и успехам знания» (10. 1, 112 – 113)

«Но если обнаружено, что эти первые принципы познания и науки не являются врожденными, то, думаю я, никакие другие умозрительные максимы не имеют большего права претендовать на врожденность». (10. 1, 114) Следовательно, эти принципы неврождены.

«Если мы будем внимательно наблюдать новорожденных, у нас будет мало оснований думать, что они приносят с собой на свет много идей. Ибо, за исключением, быть может, неясных идей голода, жажды, тепла и некоторых болей, которые они испытывали в чреве матери, у них нет ни малейшего проявления каких-либо определенных идей, в особенности идей, соответствующих словам, составляющим те общие положения, которые принимаются за врожденные принципы. Можно заметить, как впоследствии они постепенно проникают в их душу, причем приобретается только то, что доставляет им опыт и созерцание встречающихся им вещей, и ничего больше. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы убедить нас, что они не являются запечатленными в душе первоначальными знаками». (10. 1, 135) Не являются врожденными также идеи тождественности, целого и части, богопочитания, Бога и субстанции.

Не являются врожденными также и нравственные принципы.

Если не существует врожденных абстрактных идей и принципов, то врожденных нравственных принципов не существует и подавно.

«Верность и справедливость не всеми признаются за нравственные принципы» (10. 1, 115) «Но кто решится утверждать, что у людей, живущих мошенничеством и грабежом, есть врожденные принципы правдивости и справедливости, которые они признают и с которыми согласны?» (10. 1, 116)

«Нравственные правила нуждаются в доказательстве, следовательно, они неврожденны» (10. 1, 117)

«Добродетель по большей части одобряют не потому, что она врожденна, а потому, что полезна». (10. 1, 118)

«Действия людей убеждают нас, что принцип добродетели не есть их внутренний принцип. Если мы не будем из вежливости преувеличивать искренность высказываний большинства людей, а будем считать их действия истолкователями их мыслей, то найдем, что люди вовсе не питают такого внутреннего благоговения к этим правилам и не так сильно убеждены в их несомненности и обязательности. Великий принцип нравственности — «поступать с другими так, как хочешь, чтобы другие поступали с тобою» — более восхваляется, чем соблюдается». (10. 1, 119)

Не являются доказательством врожденности нравственных принципов и укоры совести. «И если бы совесть доказывала врожденность принципов, то врожденными могли бы быть противные друг другу принципы, ибо одни люди стремятся к тому, чего другие, обладающие такой же совестью, избегают». (10. 1, 119)

Далее Джон Локк в своих доказательствах отсутствия врожденных нравственных принципов обращается к опыту других народов, современных ему или известных из истории:

«Примеры чудовищных преступлений, совершенных без угрызений совести. Но я не понимаю, каким образом люди уверенно и спокойно могли бы нарушать эти нравственные правила, будь они врожденны и запечатлены в их душе. Посмотрите на войско, которое грабит захваченный им город; посмотрите, как соблюдает и сознает оно нравственные принципы или какие угрызения совести оно испытывает за все совершаемые жестокости. Грабежи, убийства, насилия — вот забавы людей, освобожденных от страха наказания или порицания. Разве нет целых народов и из числа наиболее образованных, которые бросали своих детей и оставляли их в поле гибнуть от недостатка пищи или от диких зверей, и разве не встречал этот обычай так же мало осуждения и беспокойства, как рождение детей? Разве в некоторых странах все еще не хоронят новорожденных в одних могилах с матерями, когда те умирают при родах? Разве не отправляют их на тот свет, если так называемый астролог скажет, что они родились под несчастной звездой? И разве в некоторых местах не убивают или не бросают на произвол судьбы своих родителей, достигших известного возраста, без каких-либо угрызений совести вообще? В одной части Азии безнадежных больных уносят и кладут на землю еще живыми и оставляют во власти бурь и непогоды погибать, без всякой помощи, и сострадания. Жители Мингрелии, исповедующие христианскую веру, имеют обычай хоронить своих детей живыми и не испытывают при этом угрызения совести. В некоторых местах едят своих собственных детей. Караибы имели обыкновение кастрировать своих сыновей, чтобы откормить их и съесть. А Гарсиласо де ла Вега рассказывает нам, что один народ в Перу имел обыкновение откармливать и поедать своих детей от пленниц, которых с этой целью делали своими наложницами; а когда матери не могли больше производить детей, то их самих также убивали и съедали. Добродетели, благодаря которым, по верованиям племени туупинамбо, попадают в рай, есть мстительность и пожирание возможно большего числа врагов. У них нет даже слова «бог», они не имеют никаких представлений о божестве, никакой религии, никакого культа». (10. 1, 119 – 120)

«Где же в таком случае врожденные принципы справедливости, благочестия, благодарности, честности, целомудрия? Где то всеобщее согласие, которое свидетельствует нам о существовании таких врожденных правил? Убийства на дуэли, которую обычай сделал делом чести, совершаются без малейшего угрызения совести; более того, необидчивость (innocence) в этом случае в некоторых местах считается величайшим позором. И если мы бросим взгляд на людей, каковы они есть, то увидим, что в одном месте одни испытывают угрызения совести из-за совершения или несовершения таких поступков, которые другие в другом месте считают достойными... У людей имеются противоположные друг другу практические принципы. Кто внимательно займется историей человечества, посмотрит на различные человеческие племена и изучит беспристрастно их действия, будет в состояний убедиться, что едва ли можно назвать нравственный принцип или придумать правило добродетели (за исключением только тех, которые безусловно необходимы для сохранения общества, хотя и ими обычно пренебрегают в своих взаимных отношениях различные общества), которым так или иначе не пренебрегали бы и которое не осуждалось бы обычаем целых обществ, руководствующихся практическими взглядами и правилами жизни, совершенно противоположными взглядам и правилам других». (10. 1, 121 – 122). «Нарушение правила, говорят, не доказывает, что его не знают. Я согласен. Но нарушение его где-нибудь с общего дозволения доказывает, что оно неврожденно». (10. 1, 122 – 123)

Можно предположить, рассуждает Локк, что хотя бы правило «Родители берегите и любите своих детей» является врожденным, ибо очень немногие люди имеют бесстыдство отрицать или подвергать сомнению его. Это правило является наиболее очевидным выводом человеческого разума и соответствует естественным наклонностям подавляющей части человеческого рода. Но, к сожалению, и это правило не есть врожденная истина. Мы видим это на примере не только народов диких, но и народов цивилизованных, например, греков и римлян.

«Ибо правило: «Родители, берегите своих детей»— не только не врожденная истина, но даже вообще не истина. Это повеление, а не положение; следовательно, оно не может быть истинным или ложным. Чтобы сделать его способным получить признание в качестве истины, его нужно свести к какому-нибудь такому положению, как это: «Обязанность родителей — беречь своих детей». Но что такое обязанность, нельзя понять без закона. А закона нельзя знать или предполагать без законодателя или без вознаграждения и наказания. Стало быть, нельзя приведенный или всякий другой практический принцип считать врожденным (т. е. запечатленным в душе в качестве обязанности), если не предполагать врожденными идей бога, закона, обязанности, наказания и потусторонней жизни. Ибо само собою очевидно, что наказание не [всегда] следует за нарушением этого правила в земной жизни и что, таким образом, это правило не имеет силы закона в странах, где общепризнанный обычай идет против него. Но все эти идеи не только неврожденны (какими они непременно были бы, если бы были врожденные обязанности), но даже не всякий образованный и мыслящий человек, не говоря уже о первом встречном, сознает их ясно и четко». (10. 1, 123 – 124)

Более того, невозможно даже представить исчерпывающий список врожденных нравственных принципов.

«Будь в душе людей запечатлены такие врожденные положения, они способны были бы легко отличать их от других истин, которые они впоследствии узнают и выводят из первых; а всего легче было бы знать, каковы эти врожденные принципы и сколько их. Тогда относительно их числа могло бы быть сомнения не больше, чем относительно числа наших пальцев, и каждая система охотно предлагала бы их нам, вероятно, дюжинами. Но так как никто из известных мне людей еще не пытался составить их перечень, то нельзя хулить тех, кто сомневается во врожденных принципах: ведь даже те, кто требуют от нас, чтобы мы верили в существование таких врожденных положений, не говорят нам, каковы они. Легко предвидеть, что если различные люди различных школ начнут составлять для нас список таких врожденных практических принципов, то они запишут только такие принципы, которые соответствуют их различным гипотезам и подходят для поддержки учений их особых школ или церквей; этим подтверждается, что таких врожденных истин нет». (10. 1, 126)

Из всего вышесказанного следует вывод: нравственные принципы принимаются людьми не вследствие их врожденности, а вследствие воспитания.

«Поскольку обучение этим [принципам] начинается, как только дети становятся способными воспринимать их, и во все время своего развития утверждаются в них благодаря открытому признанию или молчаливому согласию с ними всех тех, с кем они имеют дело, или по крайней мере тех, о мудрости, познании и благочестии которых они высокого мнения и которые никогда не позволяют говорить об этих положениях иначе как об опоре и основе, на которой строятся их религия или нравы, то отсюда и выходит, что такие положения приобретают славу неоспоримых, самоочевидных и врожденных истин. К этому мы можем прибавить, что когда обученные таким образом люди повзрослели и размышляют о своей собственной душе, то не могут найти в ней ничего более давнего, чем те мнения, которым их научили прежде, чем их память начала запечатлевать их действия или отмечать время, когда перед ними являлось что-нибудь новое. Вследствие этого они заключают без всякого колебания, что те положения, источника которых они не знают, несомненно, запечатлены в их уме богом и природой и никто другой их не учил им. Они их принимают и подчиняются им с почтением… потому, что они были так воспитаны и, не помня начала этого почтения, считают его естественным (выделено мной – С. Ч.)». (10. 1, 131 – 132)

Как только эти принципы укоренились в душе людей, они остаются в ней навсегда, ибо, как правило, у людей нет причин и повода для их исследования.

«Большинство людей не может жить, не проводя время в ежедневной работе на избранном ими поприще, или жить со спокойной душой, не имея некоторых оснований, или принципов, на которые могли бы опираться их мысли… Но так как одним недостает способностей и досуга, другим — охоты исследовать эти положения, а третьих учили тому, что делать этого нельзя, то можно найти лишь немногих, которые по своему невежеству, лени, воспитанию или опрометчивости не были бы вынуждены принимать их на веру. Так, очевидно, обстоит дело со всеми детьми и молодыми людьми. И так как обычай, имея большую власть, чем природа, почти всегда заставляет людей признать божественным то, чему он приучил их душу поклоняться, а их разум подчиняться, то не удивительно, что взрослые, озабоченные неизбежным житейским трудом или поглощенные поисками удовольствий, не могут серьезно приняться исследовать свои собственные правила, тем более что один из их принципов состоит в том, что принципы нельзя ставить под сомнение. Да и будь у людей досуг, способности и охота, кто отважится поколебать основания чуть ли не всех своих прежних мыслей и действий и навлечь на себя позор признанием того, что столь долго находился в полном заблуждении? У кого найдется достаточно мужества пойти навстречу порицанию, везде готовому для тех, кто дерзает не соглашаться с принятыми мнениями своей страны или сословия? И где найдется человек, который терпеливо смирится с именем чудака, скептика или атеиста, которое, конечно, дадут любому хоть сколько-нибудь сомневающемуся в обычных воззрениях? И еще более будет бояться брать под сомнение эти принципы тот, кто вместе с большинством людей полагает, что это образцы, запечатленные в его душе богом, дабы быть правилом и пробным камнем для всех других мнений. И что мешает ему считать их священными, если он находит, что они самые ранние его мысли и наиболее уважаемые другими? Легко представить себе, как вследствие этого получается, что люди чтут воздвигнутых в своей душе идолов, уважают свои давно приобретенные понятия, кладут печать божественности на нелепости и заблуждения, становятся ревностными почитателями быков и обезьян, спорят, сражаются и умирают в защиту своих убеждений… Поэтому люди естественно и почти неизбежно довольствуются несколькими заимствованными принципами, которые приняты за очевидные доказательства других вещей и считаются таковыми, и поэтому сами не нуждаются ни в каком доказательстве. Кто раз воспримет их в свою душу и будет питать к ним обычно оказываемое принципам благоволение, никогда не решаясь исследовать их, но приучаясь верить в них потому, что в них нужно верить, может под влиянием своего воспитания и обычаев своей страны принять любую нелепость за врожденный принцип и долгим рассматриванием одних и тех же объектов настолько затуманить свой взор, что примет химеры, возникшие в его собственном мозгу, за образы божества и дело его рук». (10. 1, 132 – 134)

Не врожденна также и идея Бога. Этот тезис особенно важен, поскольку, напомню, в картезианстве идея о божественной сущности является ключевой и служит фундаментом всей картезианской философии.

«Идея бога неврожденна. Если какую-нибудь идею можно представить себе врожденной, то идея бога более всего, по многим причинам, может считаться такой. Ибо трудно понять, как могут быть врожденными нравственные принципы без врожденной идеи божества: без понятия о законодателе нельзя иметь понятия о законе и об обязательности его соблюдения. Но, не говоря об отмеченных в древности атеистах, заклейменных в летописях истории, разве не открыло мореплавание в последние столетия целые народы по Солданийскому заливу, в Бразилии, Борандее, на Карибских островах, у которых нельзя было найти ни понятий о боге, ни религии… Вот примеры народов, неразвитая природа которых была предоставлена самой себе, лишена помощи письма и образования, благотворного воздействия искусств и наук. Но можно указать и народы, которые вкусили все это в полной мере, но не имеют идеи бога и знания о нем, поскольку не направили должным образом своих мыслей. Я не сомневаюсь, что других не менее меня поразит принадлежность к числу этих народов жителей Сиама; по этому вопросу пусть они обратятся к недавно находившемуся там послу французского короля, который сообщает не лучшие сведения и о самих китайцах. И если мы не поверим Ла Луберу, то бывшие в Китае миссионеры, сами иезуиты, которые очень хвалят китайцев, все до одного единодушны и убеждают нас в том, что сословие «ученых», или Litterati, придерживающееся китайской религии, и правящие круги там все поголовно атеисты. Если мы рассмотрим внимательно жизнь и образ мыслей не столь отдаленных народов, у нас, быть может, будет слишком много оснований опасаться, что в более цивилизованных странах многие не имеют в своей душе четкого и ясного представления о божестве и что раздающиеся с кафедр жалобы на атеизм не безосновательны. И хотя только некоторые отъявленные негодяи нагло признаются в своем неверии, но, не заставляй страх перед мечом власть имущих или порицаниями соседей держать язык за зубами, будь устранена боязнь наказания или позора, быть может, еще больше народа, чем мы это видим теперь, так же открыто признали бы свой атеизм, как они ему следуют в жизни» (10. 1, 137 – 139)

«Но если бы даже все человечество повсюду имело понятие о боге (хотя история говорит нам о противном), из этого не следовало бы, что идея его врожденна. Ибо, если бы даже нельзя было найти народа, который не знал бы имени бога и не имел скудных, смутных представлений о нем, это так же мало доказывало бы природную запечатленность в душе этих представлений, как всеобщее принятие и знание людьми названий «огонь», «солнце», «жар», «число» и их идей доказывает врожденность идей, этими словами обозначаемыми. С другой стороны, отсутствие такого имени или отсутствие в человеческой душе такого понятия так же мало является доводом против бытия божия, как мало может служить доказательством того, что в мире нет магнита, то обстоятельство, что большая часть человечества не имеет ни понятия о подобной вещи, ни имени для нее» (10. 1, 139)

Отрицая врожденность идеи Бога, Джон Локк вступает на очень опасный путь. Подобное отрицание способно возбудить многочисленные упреки в том, что Локк не верит в Бога. Упреждая подобные обвинения, Локк спешит указать на истинность этой идеи. Но, подчеркивает он, знание о том, что Бог существует, извлекается нами не из глубин нашего я в виде врожденной идеи, а из опыта, при надлежащем использовании разума.

«Во всех делах творения так ясно видны признаки необычайной мудрости и силы, что всякое разумное существо, которое серьезно подумает о них, не может не открыть бога». (10. 1, 139)

«…всеобщее признание этого имени и некоторые несовершенные и неопределенные понятия, переданные затем немыслящей части человечества, доказывают не врожденность этой идеи, а только то, что тот, кто открыл ее, правильно пользовался своим разумом, зрело мыслил о причинах вещей и дошел до их источника и что менее сообразительные люди, раз восприняв такое важное понятие, не могут легко потерять его снова». (10. 1, 140)

«Ибо бог наделил людей способностями, достаточными для того, чтобы открыть все нужное для целей такого существа. И я не сомневаюсь в возможности показать, что при надлежащем применении своих природных способностей человек без всяких врожденных принципов может, достигать познания бога и других важных для себя вещей. Наделив человека такими познавательными способностями, бог так же мало был своей добротой обязан запечатлеть в его душе врожденные понятия, как и построить ему мосты или дома, когда он дал ему рассудок, руки и материал. Одни народы на свете, хотя и очень способные, или совсем не имеют мостов и домов, или плохо обеспечены ими, а другие совсем не имеют идей о боге и принципов нравственности, а если и имеют, то плохие. В обоих случаях причина заключается в том, что они никогда не развивали разумно своих способностей, дарований и сил в этом направлении, но довольствовались взглядами, обычаями и вещами своей страны в том виде, как нашли их, не обращая своих взоров вперед. Если бы мы с вами родились у Солданийского залива, наши взгляды и понятия, возможно, не стояли бы выше грубых воззрений живущих там готтентотов». (10. 1, 141 – 142)

Таким образом, знание о Боге и вера в Него являются, согласно Локку, достижением цивилизации. Подобный взгляд оказывается в серьезном противоречии с истинами Писания, поскольку из последнего известно, что уже первые люди – Адам и Ева были лично знакомы с Богом. Но, похоже, Локк не замечает этого противоречия.

Знание о Боге, по Локку, основывается на способностях нашего разума, а не на мистическом откровении. Подобный взгляд достаточно типичен для того времени. Наука находилась в столь зачаточном состоянии, что все еще сохранялась уверенность в возможности доказательства истин веры посредством разума. Но последующее развитие науки продемонстрировало - на какое зыбкое основание водрузил Локк дело веры и знание о Боге! Ах, если бы он знал до чего может довести естественный свет разума! Этот естественный свет разума довел современное человечество до... До Ричарда Докинза он довел!¹³

Но если идея Бога не врожденна, то бессмысленно предполагать, что являются врожденными какие-либо другие идеи и принципы:

«…хотя познание бога — наиболее естественное открытие человеческого мышления, идея о нем тем не менее не является врожденной. Поэтому я думаю, что едва ли можно найти какую-нибудь другую идею, которая могла бы претендовать на врожденность. Ведь если бы бог вложил в человеческий разум какой-нибудь отпечаток, какой-нибудь знак, всего естественнее ожидать, что это была бы ясная и единообразная идея о нем самом, чтобы наши слабые способности были в состоянии воспринять такое непостижимое и бесконечное существо. Но так как наш ум с самого начала не имеет этой наиболее важной для нас идеи, то это сильный довод против всех других врожденных знаков». (10. 1, 145)

Доказав, что не существует врожденных идей и принципов, Локк считает своим долгом предложить объяснение, почему возникла вера в их существование. Он полагает, что обнаружение нескольких общих очевидных положений привело к заключению, что они врожденны. Это мнение оказалось полезным и выгодным для многих, претендующих на власть и авторитет.

«А для тех, кто претендовал на роль ученых и учителей, было немалой выгодой установить в качестве принципа принципов то положение, что нельзя подвергать сомнению принципы. Ибо, установив раз принцип, что есть врожденные принципы, они внушили своим последователям необходимость принять некоторые учения как такие принципы, чтобы отвлечь людей от пользования собственным разумом и способности суждения, заставив принимать все на веру и слово, без дальнейшего исследования. При такой слепой доверчивости легче было ими управлять и сделать их полезными для тех, кто обладал умением и имел задачу наставлять их и руководить ими. Обладать авторитетом диктатора принципов и наставника неоспоримых истин и понуждать других на веру принимать за врожденный принцип все, что может служить целям учителя,— это немалая власть человека над человеком. (выделено мной – С. Ч.) Между тем, если бы люди изучили пути, которыми они пришли к знанию многих всеобщих истин, они нашли бы, что эти истины появились в уме людей в результате должного рассмотрения существа самих вещей и что они были открыты путем надлежащего применения способностей, дарованных природой с целью воспринимать эти истины и судить о них». (10. 1, 151 – 152)

Опровергнув теорию врожденных идей, Локк призывает к систематическому исследованию принципов нашего разума. Подобное исследование, по его мнению, способно принести человечеству большую пользу.

«…мы, вероятно, сделали бы больше успехов в открытии разумного и умозрительного знания, если бы искали его у источника, в рассмотрении самих вещей, и для нахождения его пользовались больше своими собственными, чем чужими, мыслями. Ибо, я полагаю, мы так же обоснованно можем надеяться познавать чужим разумом, как видеть чужими глазами. Лишь в той мере, в какой мы сами рассматриваем и постигаем истину и причины, мы обладаем и действительным и истинным знанием. Если в нашем мозгу носятся чужие взгляды, это не делает нас ни на йоту более мудрыми, хотя бы они и были верны. Что у других было знанием, то в нас только поддерживаемое мнение, поскольку мы соглашаемся только с почтенными именами, а не прилагаем, как делали другие, своего разума для понимания давших им славу истин. Аристотель был, конечно, сведущий муж; но никто не считал бы его таким, если бы он слепо принимал и самоуверенно повторял чужие мнения. И если он стал философом не от принятия чужих принципов без исследования, то, полагаю, едва ли это сделает таковым и кого-нибудь другого. В науке каждый имеет столько, сколько он действительно знает и понимает, а то, чему он только верит, что принимает на слово,— это только обрывки, которые, как бы ни были они хороши, когда входят в состав целого, не намного увеличивают запас того, кто накапливает их». (10. 1, 151)

Основанием такого исследования является обращение к непредубежденному опыту и наблюдению.

Многим критика Локка врожденных идей и принципов представляется любопытной, но устаревшей. Рационалисты XVII – XVIII вв. рассматривали положение о врожденных идеях в качестве главного основания своей философии. Но рационалистическая философия ныне принадлежит уже истории философии и науки и не актуальна для современности. Следовательно, не актуальна и локковская критика рационализма. Так полагают многие.

Подобный взгляд представляется мне во многом ошибочным. В своей критике Локк использует метод обращения к практике различных культур, а этот метод актуален и поныне при критике теорий, полагающих абсолютность и истинность тех или иных культурных норм и ценностей. В этом отношении, уверенность рационалистов в абсолютной истинности ряда идей и принципов все еще жива. Просто эта уверенность проявляется сегодня несколько иначе. Классический пример тому – убеждение в существовании так называемых общечеловеческих ценностей, являющихся абсолютными критериями для любого человеческого существа.

Если вы утверждаете подобные вещи, но, при этом, не хотите прибегать к религиозному обоснованию своего утверждения, то вы неизбежно, в конечном итоге, приходите к уверенности, что эти ценности являются врожденными. И в этом случае критика Локка вновь становится значимой и актуальной.

Объектом мышления являются идеи. Все идеи приходят либо от внешних ощущений, либо от ощущений внутренних (например, ощущение голода или боли). Таким образом, источником любой идеи является опыт:

«Предположим, что ум есть, так сказать, белая бумага без всяких знаков и идей. Но каким же образом он получает их? Откуда он приобретает тот [их] обширный запас, который деятельное и беспредельное человеческое воображение нарисовало с почти бесконечным разнообразием? Откуда получает он весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта. На опыте основывается все наше знание, от него в конце концов оно происходит. Наше наблюдение, направленное или на внешние ощущаемые предметы, или на внутренние действия нашего ума, которые мы сами воспринимаем и о которых мы сами размышляем, доставляет нашему разуму весь материал мышления. Вот два источника знания, откуда происходят все идеи, которые мы имеем или естественным образом можем иметь». (10. 1, 154)

«Наблюдения над детьми с очевидностью показывают, что нет других идей, кроме идей, получаемых из ощущения или рефлексии. Я не вижу поэтому оснований верить, что душа мыслит прежде, чем чувства снабдят ее идеями для мышления». (10. 1, 166)

Соответственно, «… познание есть лишь восприятие связи и соответствия либо несоответствия и несовместимости любых наших идей». (10. 2, 3) Иными словами, познание есть анализ и переработка идей, содержащихся в нашем разуме. Идеи порождены ощущениями, следовательно, соответствие или несоответствие сочетания идей определяется по отношению к внешним вещам.

В этом вопросе Локк крайне неточен и постоянно колеблется. С одной стороны, сведение опыта к набору ощущений, а результатов опыта – к набору идей, содержащихся в нашем разуме, как бы снимает вопрос о соответствии наших знаний внешнему миру, тем более что известно, насколько многие ощущения обманывают нас. Нам вполне достаточно соответствия сочетания идей ощущениям. Но, с другой стороны, Локк вовсе не желает представить наше познание в виде театрального представления, так сказать, парада ощущений, который разворачивается внутри нас. Он пытается привязать познание к внешнему миру: «Наше познание поэтому реально лишь постольку, поскольку наши идеи сообразны с действительностью вещей». (10. 2, 41)

Эти колебания Локк попытался преодолеть и уравновесить в своей теории первичных и вторичных качеств. Локк подразделяет все качества предметов на первичные и вторичные. Первичные качества – это те, которые присущи предметам самим по себе, то есть, вне зависимости от их восприятия кем-либо. Такими качествами, оказываются плотность, протяженность, форма, количество, движение и покой.

Вторичные качества – это качества, которые возникают в результате взаимодействия предмета и субъекта. Простейший пример – вкус. Когда мы говорим, что нечто имеет сладкий или горький вкус, мы подразумеваем, что это свойство представляет данный предмет. Но это качество не присуще предмету само по себе. В действительности, никакого вкуса нет, а есть лишь комбинация частиц вещества (мы бы сказали химический состав), которая действует на наши вкусовые рецепторы так, что у нас возникает субъективная идея сладкого или горького. Живое существо, обладающее иной природой рецепторов, возможно, будет воспринимать этот предмет совершенно иначе. Но, впрочем, нам даже не надо искать такое существо. Человек, пораженный болезнью, вполне может воспринимать сладкое как горькое и наоборот. Другой пример звук. Это еще одна субъективная идея. Никаких звуков в природе не существует, а есть лишь колебания воздушной среды, которые воздействуют на наше ухо так, что мы слышим звук.

Согласно Локку, вкус, цвет, запах и т. д. являются вторичными качествами. Они возникают на основе комбинаций качеств первичных.

Таким образом, в этой теории Локк отдает должное как утверждению, что ощущения обманывают нас, представляя вещи не такими, какими они являются в действительности, так и уверенности, что мы можем познать внешний мир. Без этой уверенности Локк попал бы в весьма затруднительное положение, поскольку ему было бы трудно указать на критерий соответствия или несоответствия сочетания наших идей. Локк не желает и не решается порвать с древней уверенностью в том, что наше познание есть отражение внешней, не зависимой от нас реальности. Это сделали значительно позже последователи Локка - Беркли и Юм.

Наши слова и наши понятия есть знаки, обозначающие идеи: «…употребление слов состоит в том, что они суть чувственные знаки идей, и обозначаемые ими идеи представляют собой их настоящее и непосредственное значение». (10. 1, 462) Вслед за Бэконом и Гоббсом Локк подчеркивает необходимость соответствия слов идеям. Многие суждения прежних философов представляются Локку бессодержательными и фантастическими именно потому, что составляющие их понятия не несут в себе соответствующей идеи.

Это положение Локка с неизбежностью подталкивает его в сторону номинализма. Он часто сомневается в том, что универсалиям, то есть общим и всеобщим понятиям, хоть что-нибудь соответствует. Локк склонен трактовать общие понятия как номинальные (условные) обозначения вещей: «Общее и всеобщее — это создания разума. Вернемся к общим словам. Из сказанного выше ясно, что общее и всеобщее не относятся к действительному существованию вещей, а изобретены и созданы разумом для его собственного употребления и касаются только знаков — слов или идей. Слова бывают общими, как было сказано, когда употребляются в качестве знаков общих идей и потому применимы одинаково ко многим отдельным вещам; идеи же бывают общими, когда выступают как представители многих отдельных вещей. Но всеобщность не относится к самим вещам, которые по своему существованию все единичны». (10. 1, 471) Все вещи единичны, следовательно, общие понятия номинальны. Не существует яблока вообще. Существуют лишь единичные, конкретные яблоки. Слово же «яблоко» представляет эту множественность единичных вещей.

Но сразу после этого Локк фактически отрекается от этого утверждения, признавая, что источником общих понятий являются объективно существующие сходства между вещами и классами вещей. Следовательно, используя то или иное общее понятие, например, «яблоко» или «слон» мы отсылаем не к единичным предметам, а к целым классам этих единичных предметов.

В том же духе Локк определяет и истину: «…истина в собственном смысле слова означает лишь соединение или разъединение знаков сообразно соответствию или несоответствию, обозначаемых ими вещей друг с другом». (10. 2, 51) В этом определении Локк фактически воспроизводит аристотелевское определение истины – истина есть соответствие высказывания объекту.

«Что касается… познания действительного, реального существования вещей, то у нас есть интуитивное познание нашего собственного бытия, демонстративное познание бытия божия, а для бытия других вещей мы располагаем только чувственным познанием, которое простирается лишь на предметы, непосредственно предстающие нашим чувствам». (10. 2, 30)

Наше знание о Боге полностью рационально.

В десятой главе «Опыта…», озаглавленной - «О нашем познании бытия Бога», Локк пытается осуществить собственное рациональное доказательство бытия Бога. Отчасти это доказательство воспроизводит прежние попытки его предшественников.

«Мы можем знать достоверно, что бог есть. Хотя бог не дал нам врожденных идей о себе, хотя он не запечатлел в нашем уме никаких первоначальных знаков, по которым можно было бы прочесть о его бытии, однако он дал нам способности, которыми наделен наш ум, и тем оставил о себе свидетельство. У нас есть чувство, восприятие и разум; и у нас не может быть недостатка в ясном доказательстве бытия божия, пока мы имеем дело с самими собой. Наши жалобы на наше неведение в этом важном вопросе не могут быть справедливы, потому что бог в изобилии снабдил нас средствами открывать и познавать его, насколько это необходимо для цели нашего бытия, и его великую заботу о нашем счастье. Но хотя это наиболее ясная истина, открываемая разумом, и хотя ее очевидность (если я не ошибаюсь) равна математической достоверности, однако она требует размышления и внимания, и ум должен приложить усилия, чтобы точно вывести ее из некоторой части нашего интуитивного познания, иначе мы будем относительно ее в такой же неопределенности и в таком же неведении, как и относительно других положений, которые сами по себе могут быть хорошо доказаны». (10. 2, 97)

«Если же мы знаем, что есть нечто реально сущее и что от небытия не может произойти реально сущее, то это есть очевидное доказательство того, что нечто было от вечности. Все, что не от вечности, имело свое начало, а что имело начало, должно было быть произведено чем-нибудь иным». (10. 2, 98)

«Далее, ясно, что все получившее от другого свое бытие и начало должно было получить от другого и все то, что есть в нем и относится к его бытию. Из того же самого источника должны быть получены и все его силы. Итак, этот вечный источник всякого бытия должен быть также источником и началом всякой силы. Следовательно, это вечное существо должно быть также наиболее могущественным». (10. 2, 98)

Таким же образом доказывается всеведение Бога.

«Так, из рассмотрения нашей собственной личности и того, что мы безошибочно находим в своем собственном строении, наш разум приводит нас к познанию той достоверной и очевидной истины, что есть вечное, всемогущее и всеведущее существо. Неважно, будут ли его называть «богом»; очевидно само бытие его. А из надлежащего рассмотрения этой идеи легко вывести и все другие атрибуты, которые мы должны приписывать этому вечному существу». (10. 2, 99)

Бог есть дух, ибо: «То, что существует как немыслящее, не может быть причиной мыслящего». (10. 2, 101)

Если мы можем рационально познать бытие Божие, то и подавно, мы в состоянии рационально обосновать те нравственные принципы, которые Бог даровал нам.

«Идея верховного существа бесконечной силы, благости и мудрости, которым мы созданы и от которого зависим, и идея человека как существа понимающего, разумного при той ясности, какой эти идеи у нас отличаются, могли бы, на мой взгляд, в случае надлежащего рассмотрения и следования им дать нашим обязанностям и правилам поведения основания, способные поставить нравственность в ряд "доказуемых наук', и я не сомневаюсь, что при этом можно было бы установить мерила добра и зла исходя из самоочевидных положений путем выводов столь же необходимых, сколь и бесспорных, как выводы в математике, установить их для всякого, кто займется нравственностью с тем же беспристрастием и вниманием, с каким он занимается науками математическими». (10. 2, 27)

«Все рассматриваемые в этике идеи суть реальные сущности, взаимная связь и соответствие друг другу которых, на мой взгляд, могут быть обнаружены. Поэтому, поскольку мы можем выявить их свойства и отношения, постольку мы можем обладать достоверными, реальными и общими истинами. И для меня несомненно, что при наличии правильного метода значительную часть этики можно было бы построить с такою ясностью, которая мыслящему человеку оставляла бы так же мало оснований для сомнении, как мало их для сомнений в истинности доказанных ему математических положений». (10. 2, 122 – 123)

«Я уверен, что, если бы люди искали нравственные истины тем же методом, с тем же беспристрастием, с каким ищут истины математические, они нашли бы, что первые более тесно связаны друг с другом, более неизбежно вытекают из наших ясных и отличных друг от друга идей и ближе подходят к совершенному доказательству, чем это обычно себе представляют. Но в этом отношении нельзя ожидать многого, пока жажда почета, богатства или власти заставляет людей защищать модные и хорошо вознаграждаемые мнения и потом отыскивать аргументы, чтобы доказать их красоту либо приукрасить и прикрыть их безобразие; ибо для духа нет ничего прекраснее истины, для разума нет ничего безобразнее и отвратительнее лжи. И хотя многие испытывают столь сильное чувство удовлетворения, что могут сказать, что любят не особенно красивую женщину, у кого, однако, хватит смелости признаться, что он вступил в брак с неправдой, впустив в душу такую безобразную вещь, как ложь? Пока партии вбивают свои догматы в головы всех тех, кого только могут подчинить своей власти, не позволяя разбираться в их истинности или ложности, пока партии не предоставляют истине вести честную игру, а людям — свободу в отыскании истины, каких успехов можно ждать в этом отношении, на какое просветление можно надеяться в области нравственных наук? Напротив, угнетенная часть человечества почти всюду вместе с египетским рабством могла бы ждать египетской тьмы, если бы сам господь не зажег в человеческих умах свет, которого не может погасить ни человеческое дуновение, ни власть людей». (10. 2, 30)

Уверенность Джона Локка в том, что бытие Бога, основные истины религии и нравственные принципы можно познать и доказать рационально с неизбежностью приводят его к необходимости пересмотреть соотношение веры и разума. Это он делает в четвертой книге своего «Опыта…», в главе восемнадцатой «О вере и разуме и их различных областях».

«Я нахожу, что каждая секта в той мере, в какой разум может помочь ей, охотно пользуется им; но когда он изменяет ей, сейчас же поднимается крик: «Это вопрос веры, это выше разума!» Я не понимаю, как можно спорить с кем-нибудь и тем более убедить противника, пользующегося этим же приемом, не установив точных границ между верой и разумом, что должно было бы быть первой задачей, стоящей во всех вопросах, где дело касается веры. Итак, под разумом, если противопоставить его вере, я понимаю здесь выявление достоверности или вероятности таких положений или истин, к которым ум приходит путем выведения из идей, полученных им благодаря применению его естественных способностей, а именно посредством ощущения или рефлексии. С другой стороны, вера есть согласие с каким-нибудь положением, составленным не путем дедукции разума, но на основании доверия к говорящему, как с положением, исходящим каким-то необычным путем от бога. Такой путь открытия истин людям мы называем откровением». (10. 2, 169)

Также как и средневековые мыслители, Локк убежден в гармонии, царящей между разумом и верой. Философ чрезвычайно почтителен по отношению к религиозным истинам, но сквозь эту почтительность постоянно проглядывает его уверенность в превосходстве и совершенстве разума. Разум для него – главное и самое надежное средство в познании и жизни человека:

«…никакое положение не может быть принято за божественное откровение или получить надлежащее всем таким положениям согласие, если оно противоречит нашему ясному интуитивному познанию, ибо это означало бы ниспровергнуть принципы и основы всякого познания, всякой очевидности и всякого согласия». (10. 2, 172)

«Поэтому разум является настоящим судьей во всех вопросах, где у нас есть ясная очевидность, основанная на наших идеях и упомянутых выше принципах знания. А откровение хотя и может при согласии с разумом подтвердить его предписания, но не может в таких случаях отнять у его решений их силу и не может принудить нас, когда у нас есть ясное и очевидное решение разума, отказаться от него в пользу противоположного мнения под тем предлогом, что это есть дело веры: это не может иметь силу авторитета пред лицом ясных и очевидных предписаний разума». (10. 2, 174)

«Не установив границ между верой и разумом, нельзя оспаривать в религии никакого фанатизма или нелепости. Если не разделить такими границами области веры и разума, то в деле религии вообще не останется места для разума, и нелепые мнения и обряды в различных религиях мира не будут заслуживать осуждения. Ибо, на мой взгляд, именно этому восхвалению веры в противоположность разуму можем мы в значительной мере приписать те нелепости, которыми полны почти все религии, держащие в своей власти человечество и разделяющие его. В самом деле, утвердившись во мнении, что не нужно советоваться с разумом в делах религиозных, как бы явно ни противоречили они здравому смыслу и самим принципам всякого их знания, люди давали волю своей фантазии и естественному суеверию и приходили из-за них к столь странным мнениям и нелепым религиозным обрядам, что рассудительный человек не может удержаться от изумления перед их глупостями и от суждения, что эти мнения и обряды не только не могут быть угодны великому и мудрому богу, но даже не могут не казаться смешными и оскорбительными всякому трезвому и честному человеку. Вследствие этого именно в религии, которая должна была бы всего более отличать нас от зверей и особенно поднимать нас, как существа разумные, выше животных,— именно в религии люди часто бывают всего неразумнее и бесчувственнее самих зверей». (10. 2, 176)

Но Локк вовсе не собирается подменять религию рациональной философией. Он указывает на то, что есть вещи, которые недоступны нашему разуму. Но! Но недоступность этих вещей разуму проистекает как из их сверхразумной природы, так и из-за физической невозможности нашей узнать их.

«Но есть много вещей, понятия о которых у нас очень несовершенны или вовсе отсутствуют, а есть и такие, о прошедшем, настоящем или будущем которых при естественном применении своих способностей мы вообще не можем ничего узнать. Это как раз те вещи, которые не могут быть раскрыты нашими естественными способностями, они выше разума и составляют собственно предмет веры. Так, например, то, что часть ангелов восстала против бога и из-за этого утратила свое прежнее блаженство, что мертвые воскреснут и будут жить снова, и тому подобное, как нечто такое, что не может быть усмотрено разумом, составляет исключительно предмет веры, с которым разум непосредственно не имеет никакого дела». (10. 2, 174)

«Основывающееся на предании откровение может нам дать знание таких положений, которые мы можем познать и разумом, но не с такой достоверностью, как это делает разум. Я утверждаю, во-вторых, что откровение может раскрыть и сообщить нам те же самые истины, которые могут быть нам открыты с помощью разума и идей, полученных нами естественным путем». (10. 2, 170)

«К откровению нужно прислушиваться в вопросах, где разум не может судить или составляет только вероятное суждение». (10. 2, 175)

В полной мере рационалистическая позиция Локка в делах веры раскрывается далее в девятнадцатой главе «О [религиозном] исступлении».

В подлиннике эта глава имеет название - «О энтузиазме» («Of enthusiasm»). И хотя авторы примечания и переводчики указывают, что в то время под «энтузиазмом» в Англии «понимались религиозный экстаз, фанатическое самоисступление верующих, слепая вера в боговдохновенность и непогрешимость вожака своей секты», я подозреваю, что название пришлось изменить в советском издании по политическим соображениям. Слово «энтузиазм» было чрезвычайно важным для коммунистической власти и эта глава Локка могла быть воспринята неправильно. Действительно, все, что говорит Локк о религиозном энтузиазме, справедливо и по отношению к энтузиазму политическому.

В этой главе Локк обрушивается на тех верующих, которые во имя веры сознательно отрекаются от разума, на тех, кто провозглашает безусловный приоритет веры над разумом.

«Оно (религиозное исступление – С. Ч.), устраняя разум, стремится установить откровение без его помощи. Но на деле оно устраняет этим и разум и откровение и ставит на их место беспочвенные фантазии человеческого мозга и выдвигает их как основание мнения и поведения». (10. 2, 178)

«Разум — это естественное откровение, с помощью которого вечный отец света и источник всякого знания сообщает людям долю истины, данную им в пределах досягаемости их естественных способностей. Откровение — это естественный разум, обогащенный новым рядом открытий, которые сообщены непосредственно богом и за истинность которых разум ручается своим свидетельством и доказательствами того, что они происходят от бога. Таким образом, кто устраняет разум, чтобы дать дорогу откровению, устраняет оба источника света и действует приблизительно так же, как если бы он убедил кого-нибудь выколоть себе глаза, чтобы лучше воспринимать через телескоп далекий свет невидимой звезды». (10. 2, 178 – 179)

Далее Локк указывает, что подобное навязывание иррационального в ущерб рациональному чаще всего связано не столько с любовью к Богу, сколько с любовью к власти.

«С такой предубежденностью и испорченностью наших суждений всегда связаны присвоение себе права диктовать другим и готовность предписывать им мнения. Да и как это может быть по-другому, если охотно готов навязать убеждение другим тот, кто уже навязал его самому себе? Какое есть основание ждать в обращении с другими доводов и убеждения от того, чей ум не привык к такому обращению с самим собой, от того, кто насилует собственные способности, мучит свой собственный ум и присваивает себе право, принадлежащее одной лишь истине,— право требовать согласия только на основании ее собственного авторитета, т. е. в силу заключающейся в ней очевидности и в соответствии с этой очевидностью». (10. 2, 177)

Но вместе с тем, Джон Локк не склонен самообольщаться относительно пределов возможностей человеческого разума. Его исследование призвано раскрыть не только возможности разума, но и его границы. Философ убежден, что наше познание имеет пределы.

Предел нашего познания определяется не столько недостоверностью и сомнительностью ощущений, сколько непреодолимыми препятствиями, существующими в самом бытии предметов и нас самих. Мы никогда не сможем познать механизм взаимодействия частиц или природу небесных светил. Первые слишком малы, вторые же – слишком удалены. В четвертой книге своего «Опыта», в третьей главе Локк подробно исследует эти трудности и даже высказывает уверенность, что на иных планетах есть растения, животные и разумные существа. Но мы никогда не сможем познать их, ибо невозможно нам оторваться от Земли.

«Поэтому я склонен думать, что, как бы далеко человеческое рвение ни продвинуло полезное и основанное на опыте познание физических тел, их научного познания мы все же не достигнем» (10. 2, 34)

§. 3. Моральная и политическая философия Дж. Локка.

Моральная философия, или этика.

Этическое учение Локка представляется многим исследователям примитивным и неглубоким. А между тем, почти все этические озарения Иммануила Канта, нравственная философия которого традиционно оценивается очень высоко, восходят к идеям Локка. Кант лишь придал им блеск оригинальной систематизации и сделал из них неожиданные выводы.

Важнейшее этическое сочинение Дж. Локка - «Опыты о законе природы». Для Локка нравственный закон – это закон природы. Речь вовсе не идет о том, что Локк склонен возродить киническую философию. Речь идет о том, что, по мнению философа, нравственные принципы коренятся в самой природе человека. Это утверждение кажется совершенно неожиданным ввиду той сокрушительной исторической и культурологической критики, которой подверг сам Локк принципы морали. Мы уже сталкивались с его аргументами на этот счет в разделе «Опыта о человеческом разумении», посвященном врожденности нравственных принципов.

В «Опыте о законе природы» Локк вновь подтверждает свою критику врожденности нравственных принципов. Он указывает, что нравственный закон, или закон природы (в дальнейшем я буду именовать его «нравственным законом природы») невозможно обосновать общим мнением, даже если это мнение будет мнением всех обществ и всех народов, известных нам из истории:

«Ничего не даст вам и обращение к культурным народам или к здравомыслящим философам, если для иудеев все остальные народы представляются язычниками и неверными, для греков — варварами, если Спарта, ее суровый народ оправдывает воровство, а римская религия — нечестивые жертвоприношения Юпитеру Латийскому. Что пользы обращаться к философам? Если Варрон приводит более двухсот их мнений о том, что есть высшее благо, и, следовательно, не может быть меньшим и число мнений о пути, ведущем к счастью, т. е. о законе природы, а такие философы, как Диагор из Мелосса, Феодор из Кирены и Протагор, запятнали себя атеизмом». (10. 3, 34)

«…мы утверждаем, что если бы и существовало единодушное и всеобщее согласие людей относительно какого-то мнения, то это согласие все же не доказывало бы, что это мнение есть закон природы, потому что закон природы каждым должен быть выведен из естественных принципов, а не из чужой веры, и такого рода согласие возможно только по такому предмету, который ни в коем случае не является законом природы, например: если бы у всех людей золото ценилось выше свинца, то отсюда бы не следовало, что это установлено законом природы, или если бы все, подобно персам, бросали человеческие трупы на съедение псам или, подобно грекам, сжигали их, то ни первое, ни второе не доказывало бы, что это требование закона природы, обязывающего людей, ибо такого рода согласия далеко не достаточно, чтобы создать обязательство; я признаю, что такого рода согласие может указывать на закон природы, но не может доказать его, может заставить меня сильнее верить, но не определеннее знать, что это и есть закон природы». (10. 3, 35)

Не могут быть основаниями для нравственного закона природы и соображения выгоды. Ведь мы часто видим, что выгоднее нарушать этот закон, чем его соблюдать. А между тем, закон природы обязателен для всех людей.

Подлинным основанием нравственного закона природы является Бог и те принципы человеческой природы, которые Бог нам дал:

«И это обязательство проистекает, по-видимому, как из божественной мудрости законодателя, так и из того права, которым создатель обладает по отношению к своему созданию. Ведь в конечном итоге всякое обязательство ведет к богу, волю и власть которого мы обязаны уважать и почитать потому, что именно от него получаем и наше бытие, и наше дело, от его воли зависит и то и другое и мы должны блюсти ту меру, которую он предписывает нам, равно как мы обязаны поступать так, как то угодно всеведущему и всемогущему». (10. 3, 37)

«Прежде всего этот закон содержит все, что требуется для того, чтобы он был обязывающим. Ведь бог, создавший этот закон, пожелал, чтобы он стал мерилом наших нравов и жизни и достаточно ясно оповестил об этом, дабы всякий желающий проявить старание, настойчивость и ум ради познания его смог бы его знать; а поскольку для установления обязательства не требуется ничего иного, кроме факта господства, законности власти того, кто повелевает, и очевидности его воли, никто не может сомневаться, что закон природы обязывает людей. Во-первых, потому, что бог — превыше всего и обладает над нами таким правом и такой властью, какими мы не можем обладать по отношению к самим себе, и поскольку мы единственно ему одному обязаны нашим телом, душой, жизнью, всем, что мы есть, всем, что имеем, всем, чем можем стать, то справедливо, если мы будем жить по предписанию его воли. Бог создал нас из ничего и, если ему будет угодно, вновь обратит нас в ничто, и поэтому с полнейшим правом и с полной необходимостью мы должны подчиняться ему. Во-вторых, сей закон есть воля этого законодателя, становящаяся нам известной благодаря светочу и принципам природы, познание которой не может быть недоступным никому, кроме возлюбивших мрак и слепоту и, чтобы избежать исполнения своего долга, отказывающихся от собственной природы». (10. 3, 39 – 40)

Таким образом, о нравственном законе мы узнаем из двух источников. Мы узнаем о нем, благодаря своему разуму, который исследует сущность природы. И мы узнаем о нем, благодаря Божественному Откровению, познаваемому верой.

Но пренебречь тем фактом, что этот нравственный закон природы оказывается неизвестным для множества цивилизованных и нецивилизованных народов тоже нельзя:

«Но при таком положении есть все основания сомневаться, обязывает ли закон природы целиком весь род человеческий, непоседливый и непостоянный, живущий по совершенно разным обычаям, движимый совершенно противоположными побуждениями? Ведь трудно поверить, что требования природы столь темны и неясны, что оказываются скрытыми от целых народов». (10. 3, 41)

«И конечно же, природа, мать всего сущего, не может быть столь жестокой, чтобы требовать от смертных повиновения такому закону, которому она их не научила и который не объявила достаточно ясно. Отсюда, как представляется, следует заключить: либо где-то вообще не существует никакого закона природы, либо хотя бы некоторые народы им не связаны, а потому обязательство, налагаемое законом природы, не является всеобъемлющим». (10. 3, 41 – 42)

На это справедливое сомнение Локк отвечает совершенно неудовлетворительным объяснением:

«…если кто-нибудь усомнится в том, является ли налагаемое законом природы обязательство всеобъемлющим, поскольку столь различны представления людей о собственном долге и столь различны их нравы, то на это следует сказать, что эта несхожесть людей и в образе жизни, и во взглядах существует не потому, что закон природы различен у разных народов, а потому, что то ли под влиянием древних традиций и местных обычаев, то ли увлекаемые страстями, они усваивают чуждые им моральные представления и, не позволяя себе обратиться к разуму (выделено мной – С. Ч.), подчиняются чувственному побуждению, подобно животным следуя за стадом…». (10. 3, 47)

Как видите, объяснение, предлагаемое Локком, оказывается слишком легковесным. У людей нет врожденных нравственных принципов, но они обладают от рождения природой, требующей исполнения нравственного закона. Но страсти и чуждые им моральные представления не позволяют реализовать нравственный закон. Лишь цивилизация и действия просвещенного разума позволяют людям открыть этот закон и сознательно следовать ему. Неудовлетворительность этого аргумента хорошо раскрывается в сравнении с потребностью в еде. По природе человек устроен так, что он должен есть. И никакие страсти и чуждые представления не способны отвратить его от этой пагубной привычки. Если бы нравственный закон, также как и потребность в пище, коренился бы в самой природе человека, то он реализовывался бы всегда и везде в независимости от исторических и культурных обстоятельств. Эту проблему не смог решить и Кант. Он лишь создал видимость ее решения, чрезвычайно осложнив проблему умозрительным различением человека феноменального и ноуменального.

Все эти сложности проистекают не столько из запутанности проблемы обоснования морали, сколько из незаконного вторжения в сферу разума милых сердцу иллюзий. Всякий моралист оказывается перед целой чередой неразрешимых трудностей только потому, что он ставит перед собой совершенно немыслимую задачу – доказать, что его нравственные предрассудки, обусловленные культурой и временем, являются выражением высшего и вечного закона природы. Если вы пытаетесь использовать науку в нравоучительных целях, то вас неизбежно на этом пути подстерегает конфуз и неудача.

Политическая философия. Либерализм.

XVII столетие для Англии было переломным. Оно все проходит под знаком Великой Английской революции. В результате этой революции Англия стала передовой страной в мире не только в экономическом, но и в политическом плане. Важнейший итог преобразований – мировое господство Британской империи. Начиная с конца XVII века и вплоть до середины XX века, Англия является господствующей мировой державой.

Но для самих англичан эта революция представлялась временем ужасных бедствий и вопиющих насилий. Английские философы пытались осмыслить опыт этих событий и извлечь из них уроки. Естественно, характер этого осмысления напрямую зависел от политических ориентаций того или иного мыслителя. Как мы видели, Томас Гоббс считал эти ужасные события лучшим доказательством пагубности любого своеволия и свободомыслия и предлагал тираническую власть в качестве надежного средства предотвращения чего-либо подобного в будущем.

Подобная реакция на социальные потрясения весьма типична для многих. Хаос и произвол, сопровождающие революцию внушают мысль некоторым людям о необходимости твердой руки, которая бы железной хваткой предотвратила любые поползновения к анархии. Понять этих людей можно. Но страх, заставляющий их броситься в объятия диктатора, не позволяет им увидеть главное: железная рука, удушающая какие-либо проявления анархии и произвола, убивает и саму жизнь. В итоге, общество костенеет, и с каждым днем все меньше соответствует реальностям меняющегося мира. Рано или поздно такое окостеневшее общество с грохотом обрушивается подобно колоссу на глиняных ногах и все убивающий порядок, установленный твердой рукой, с неизбежностью сменяется разгулом анархии. Здесь лекарство оказывается лишь замораживающим средством, не способным излечить саму болезнь.

В отличие от Гоббса Локк принадлежал к совершенно иной политической партии. Он был на стороне тех буржуазных и либеральных кругов, которые более не желали мириться с деспотическим произволом абсолютной королевской власти. И если Гоббс видел в восстании этих людей лишь стремление к анархии, то Локк провозглашал их право добиваться свободной и счастливой жизни. Победа осталась за партией, к которой принадлежал Джон Локк. Ужасы английской революции миновали, реакционная власть реставрированной монархии пала и в Англии свершилась бескровная «Славная революция», утвердившая либеральную форму правления. Сегодня эту «Славную революцию» назвали бы «бархатной» - возникший режим настолько соответствовал желаниям и умонастроению большинства англичан, что его установление не потребовало пролития крови.

Джон Локк фактически выступил идеологом «Славной революции» и того либерального политического режима, который она породила. Свои идеи он разрабатывал накануне этой революции, в процессе ее подготовки и окончательно оформил сразу после ее победы. «Славная революция» свершилась в 1688 году. А публикация «Двух трактатов о правлении», в которых Локк систематически изложил свою политическую философию, состоялась в 1690 году. Почти сразу это сочинение выдержало два переиздания. А в 1691 году оно было опубликовано в Голландии на французском языке и стало достоянием широких политических и интеллектуальных кругов континента.

Этим сочинением Джон Локк заложил основы европейского либерализма. Именно с этого момента либерализм как политическое течение начинает свое осознанное существование. В дальнейшем идеи Локка широко пропагандировались, преобразовывались, дополнялись, но основные принципы оставались неизменными.

Многие упрекают Локка в отсутствии оригинальности. Действительно, большинство его политических идей и принципов можно обнаружить у мыслителей предыдущих столетий.

Идея ограничения единоличной власти монарха договором и правом присутствует уже у средневековых схоластов. Присутствует у них и мысль о правомерности восстания подданных против тирана и деспота. Правда, эти идеи имели совсем иную основу, чем либерализм Локка. Локк вдохновлялся стремлением широких буржуазных слоев к правовому демократическому государству. Схоласты же исходили из интересов церкви, которым постоянно угрожали деспотические притязания королевской власти.

Подобные идеи оказались востребованными и в эпоху религиозных войн XVI – XVII столетий. И протестанты, и католики использовали их в качестве аргументов в своей борьбе с религиозно чуждой государственной властью.

Многое, что мы находим у Локка, мы обнаруживаем у его современников и непосредственных предшественников. В первую очередь, как правило, упоминают сочинения голландского юриста и политического философа Гуго Гроция.

По этому поводу Бертран Рассел даже заявляет следующее: «… в локковской теории государства мало оригинального. В этом Локк сходен с большинством людей, прославившихся своими идеями. Как правило, человек, который первым выдвигает новую идею, настолько опережает свое время, что его считают чудаком, так что он остается неизвестным и скоро его забывают. Затем постепенно мир вырастает до понимания такой идеи, и человек, который провозглашает ее, в надлежащий момент получает все почести». (11. 738)

Но даже если дело обстоит именно так, все это отнюдь не умаляет заслуг Джона Локка. Он обобщил, систематизировал и популяризовал политический опыт, победившей либеральной демократии. И этот опыт оказался весьма актуальным для всего мира. В XVIII – XIX вв. остальные европейские страны с завистью созерцали богатство и могущество Англии, задаваясь вопросом: как сделать так, чтобы и мы могли насладиться всем этим? И мыслящие люди этих стран отвечали: «Рецепт этого благополучия изложен в работах Джона Локка. Если мы последуем примеру англичан и организуем наше общество на основе либеральных принципов, то мы будем так же свободны, богаты и сильны, как и они».

Либеральные идеи Локка, усовершенствованные просветителями XVIII века фактически стали политическим знаменем для либеральных реформ и революций в большинстве европейских стран последних трех столетий. Ныне, мы являемся свидетелями триумфа этой политической программы на Западе – остальные страны мира взирают на него с завистью и надеждой обрести подобные же богатства и могущество так же, как некогда европейские страны взирали на Англию.

Но так же, как и некогда в Европе, в этих странах находятся многочисленные противники либерального политического идеала. Эти люди уверены, что у их страны уникальная, особая историческая судьба и, в силу этого, для нее не подходят либеральные принципы, впервые разработанные англичанами в XVII веке¹⁴. Они всячески поддерживают и пытаются сохранить архаические формы правления, доставшиеся этой стране от древности. Либо же - пытаются усилить эти формы правления в духе еще большего возрастания деспотической власти. В этих странах сочинения Локка по-прежнему не в чести. То, что было написано в конце XVII века благоразумным и умеренным англичанином, чуждого каких-либо крайностей и экстремизма, воспринимается современными деспотическими правительствами как крайне опасный, возмутительный, революционный политический памфлет.¹⁵

Краткое содержание «Двух трактатов о правлении» излагается Джоном Локком уже в самом названии его сочинения. Подзаголовок выглядит так: «В первом ложные принципы и основания сэра Роберта Филмера и его последователей исследуются и опровергаются. Второй есть опыт об истинном происхождении, области действия и цели гражданского правления». (10. 3. С.135)

Действительно, первый трактат посвящен полемике с Р. Филмером. Последний попытался обосновать законность неограниченной королевской власти ссылками на Священное Писание. Согласно Филмеру абсолютная монархия имеет источником своей легитимности власть отца. Монархия в своих истоках восходит к власти первого человека, Адама, дарованной ему самим Богом. Локк с легкостью разрушает эти суждения, указывая в числе прочего и на проблематичность установления первородства между современными монархами и Адамом. Кроме того, он указывает, что у Адама мог быть лишь один наследник по старшинству и, следовательно, можно говорить лишь об одном законном монархе, притязающем на всемирное господство. Очевидно, что ни Филмер, ни его последователи и уж тем более ни один монарх в мире не согласится подчиниться этому истинному мировому императору, если таковой будет обнаружен.

Во втором трактате Локк разворачивает и обосновывает свое понимание происхождения, области действия и цели государства. Уже в самом начале, предлагая определение политической власти, философ указывает на общественное благо как на главную цель существования государства: «…политической властью я считаю право создавать законы, предусматривающие смертную казнь и соответственно все менее строгие меры наказания для регулирования и сохранения собственности, и применять силу сообщества для исполнения этих законов и для защиты государства от нападения извне — и все это только ради общественного блага». (10. 3, 263)

Исследуя сущность государства, Локк идет по проторенному его предшественниками пути. Он полагает, что государственному состоянию предшествовало состояние естественное. Следовательно, для «правильного понимания политической власти и определения источника ее возникновения мы должны рассмотреть, в каком естественном состоянии находятся все люди, а это — состояние полной свободы в отношении их действий и в отношении распоряжения своим имуществом и личностью в соответствии с тем, что они считают подходящим для себя в границах закона природы, не испрашивая разрешения у какого-либо другого лица и не завися от чьей-либо воли. Это также состояние равенства, при котором вся власть и вся юрисдикция являются взаимными,— никто не имеет больше другого. Нет ничего более очевидного, чем то, что существа одной и той же породы и вида, при своем рождении без различия получая одинаковые природные преимущества и используя одни и те же способности, должны также быть равными между собой без какого-либо подчинения или подавления, если только господь и владыка их всех каким-либо явным проявлением своей воли не поставит одного над другим и не облечет его посредством явного и определенного назначения бесспорным правом на господство и верховную власть». (10. 3, 263 – 264)

Естественное состояние выражается, прежде всего, в природном равенстве людей. Это равенство проистекает из одинаковых способностей и равного владения данной людям Богом землей. Это равенство и нравственный закон природы не позволяют людям создать «такое подчинение, которое дает нам право уничтожать друг друга, как если бы мы были созданы для использования одного другим, подобно тому как низшие породы существ созданы для нас». (10. 3, 265) Но если кто-либо из людей решается пренебречь нравственным законно природы и покушается на жизнь и собственность другого человека, то в естественном состоянии «…каждый человек имеет право наказать преступника и быть исполнителем закона природы» (10. 3, 266), то есть «…в естественном состоянии каждый обладает исполнительной властью…». (10. 3, 268)

Это положение вещей создает известное неудобство, поскольку в законное право человека защитить себя и покарать агрессора неизбежно вторгается его личный произвол и предвзятость. Это обстоятельство уже само по себе порождает необходимость создания государственной власти. Но какой власти? Глубоко заблуждаются те, кто полагает, что это - неограниченная монархическая власть.

«…абсолютные монархи всего лишь люди, и если правление должно быть средством, избавляющим от тех зол, которые неизбежно возникают, когда люди оказываются судьями в своих собственных делах, и естественное состояние поэтому нетерпимо, то я хочу знать, что это за правление и насколько оно лучше естественного состояния, когда один человек, повелевая множеством людей, волен быть судьей в своем собственном деле и может поступать в отношении всех своих подданных, как ему заблагорассудится, причем никто не имеет ни малейшего права ставить под сомнение правоту или проверять тех, кто осуществляет его прихоть? И во всем, что бы он ни делал, поступая по рассудку, по ошибке или по страсти, ему должны подчиняться? А ведь в естественном состоянии, где люди не должны покоряться несправедливой воле другого, положение обстоит гораздо лучше: и если тот, кто судит, судит ошибочно в своем или в каком-либо другом деле, то он отвечает за это перед остальным человечеством». (10. 3, 269)

Государство в виде неограниченной монархии не только не преодолевает и не облагораживает естественное состояние, но извращает его наихудшим образом. Пороки и недостатки, свойственные естественному состоянию, в неограниченной монархии еще более усиливаются.

Важнейшим неотъемлемым правом, свойственным человеку по природе, является естественная свобода. Неограниченная же монархия это право попирает:

«Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле и не подчиняется воле или законодательной власти другого человека, но руководствуется только законом природы. Свобода человека в обществе заключается в том, что он не подчиняется никакой другой законодательной власти, кроме той, которая установлена по согласию в государстве, и не находится в подчинении чьей-либо воли и не ограничен каким-либо законом, за исключением тех, которые будут установлены этим законодательным органом в соответствии с оказанным ему доверием… это — свобода следовать моему собственному желанию во всех случаях, когда этого не запрещает закон¹⁶, и не быть зависимым от непостоянной, неопределенной, неизвестной самовластной воли другого человека, в то время как естественная свобода заключается в том, чтобы не быть ничем связанным, кроме закона природы. Эта свобода от абсолютной, деспотической власти настолько необходима для сохранения человека и настолько тесно с этим связана, что он не может расстаться с ней, не поплатившись за это своей безопасностью и жизнью. Ибо человек, не обладая властью над собственной жизнью, не может посредством договора или собственного согласия отдать себя в рабство кому-либо (выделено мной – С. Ч.) или поставить себя под абсолютную, деспотичную власть другого, чтобы тот лишил его жизни, когда ему это будет угодно. Никто не может дать большую власть, чем та, которой он сам обладает, и тот, кто не может лишить себя жизни, не может дать другому власти над ней». (10. 3, 274 – 275). «Таким образом, несмотря на всевозможные лжетолкования, целью закона является не уничтожение и не ограничение, а сохранение и расширение свободы (выделено мной – С. Ч.). Ведь во всех состояниях живых существ, способных иметь законы, там, где нет закона, нет и свободы. Ведь свобода состоит в том, чтобы не испытывать ограничения и насилия со стороны других, а это не может быть осуществлено там, где нет закона». (10. 3, 293)

Другим основанием для возникновения государства является появление собственности и необходимость ее защиты. Локк придерживается «трудовой теории» возникновения собственности. Он указывает, что первоначально вся земля была дарована Богом людям как общая собственность. Весь мир был подобен Америке, где небольшие племена людей кочуют по бескрайним просторам, не имеющим собственника.

«Бог отдал мир всем людям сообща; но так как он отдал им его для их блага и для того, чтобы они могли извлечь из него наибольшие удобства для жизни, то нельзя предположить, будто бы он хотел, чтобы мир всегда оставался в общем владении и невозделанным». (10. 3, 280) «Бог приказал, и собственные нужды человека заставляли его трудиться, и его неотъемлемой собственностью было все, к чему он прилагал свой труд. Как мы видим, подчинение земли человеческому труду, или ее возделывание, и владение ею связаны друг с другом. Одно давало право на другое (выделено мной – С. Ч.). Таким образом, бог, приказав покорять землю, давал тем самым основание для присвоения; а условия человеческой жизни, которые требуют труда и материалов для работы, по необходимости вводят частную собственность». (10. 3, 281)

Человек является хозяином самого себя. Естественно, что он является также хозяином и плодов своего труда. Земля, обработанная человеком, становится его собственностью, ибо к ней присоединен его труд.

«…хотя предметы природы даны всем сообща, но человек, будучи господином над самим собой и владельцем своей собственной личности, ее действий и ее труда, в качестве такового заключал в себе самом великую основу собственности; и то, что составляло большую часть того, что он употреблял для поддержания своего существования или для своего удобства, когда изобретения и искусство улучшили условия жизни, было всецело его собственным и. не находилось в совместном владении с другими». (10. 3, 287)

Со временем «маленький кусочек желтого металла», золото становится мерилом труда. Благодаря этому изобретению появилась возможность накапливать и сохранять результаты труда. Невозможно долго сохранять выращенные фрукты или мясо, но можно до бесконечности сохранять и накапливать их в виде золота. Различные люди являют различные степени усердия. В итоге, различные степени усердия порождают различия в собственности - одни становятся богаче других.

Здесь мы сталкиваемся с известным противоречием и слабостью классического либерализма. Обосновывая природное равенство людей, Локк ссылается на крайне сомнительное утверждение о равенстве людей в способностях. Он пишет о том, что люди обладают одинаковыми способностями и имеют в общем владении одну данную на всех природу. Но переходя к вопросу о возникновении собственности, Локк делает акцент на неравной степени трудового усердия. Таким образом, бедность оказывается следствием порока, именуемого ленью. Подобный тезис находится слишком в большом противоречии с эмпирически наблюдаемой реальностью. Выбивающийся из сил нищий трудяга вряд ли может быть обвинен в пороке лени. И трудно назвать трудолюбивым богача, проведшего свою жизнь в роскоши и наслаждениях.

Локковская трудовая теория происхождения собственности слишком проста, слишком умозрительна, слишком антиисторична для того, чтоб ей пользоваться. Она характерна для классического либерализма, но отвергнута либерализмом современным, социальным либерализмом. Последний признает, что существует множество факторов помимо личного труда, порождающих собственность. И социальный либерализм пытается предложить процедуры отделения «справедливой» собственности от «несправедливой».

Термины «справедливый» и «несправедливый» я специально поставил в кавычки, указывая на то, что справедливость – вещь субъективная, а, значит, и иллюзорная. В объективной реальности нет никакой справедливости и нет никаких оснований к справедливости. Это социальный фантом, порожденный человеческой субъективностью. Люди посредством этих понятий пытаются упорядочить социальную реальность. Всякий раз они вкладывают в эти понятия исторически относительное содержание. Но, впрочем, социальный либерализм, как и всякая идеология, не знает об этом. Он убежден в том, что существует некий объективный принцип справедливости.

Рано или поздно, по мере увеличения количества людей, живущих на Земле, изначально общие земля и ресурсы оказываются поделены между людьми.¹⁷ В итоге, собственность узаконивается посредством положительного соглашения между людьми. Люди соглашаются взаимно признать законность собственности друг друга и установить государственные институты, призванные защищать неприкосновенность этой собственности. Таким образом, стремление обезопасить собственные жизнь, здоровье и собственность является главной причиной возникновения государства. Государство возникает вследствие общественного договора, в котором отдельные люди соглашаются поступиться частью безграничной естественной свободы, данной им изначально Богом, ради достижения мира и безопасности.

Но возникновение политического сообщества, государства вовсе не означает отрицание естественного состояния. В этом главное отличие концепции Джона Локка от концепции Томаса Гоббса. По Гоббсу люди, вступив в государственное состояние раз и навсегда, безвозвратно отказались от состояния естественного. Локк же полагает, что государственное состояние как бы надстраивается над состоянием естественным – оно продолжает и развивает его. Выражается это в том, что государственное состояние создается во имя наивысшей реализации естественных прав человека и должно согласовываться с этими правами. Если, конечно, это государство не является извращением – монархией или деспотией.

Деспотическое государство, проповедуемое Томасом Гоббсом, есть, по мнению Локка, величайшее злоупотребление доверием людей. Оно не только не выражает сущности общественного договора, но прямо противоречит ему, отрицает его. Люди согласились создать государство ради достижения еще большей безопасности своих жизни, здоровья и собственности. Деспотическое же государство подвергает и жизнь, и здоровье, и собственность подданных еще большим опасностям, чем те, которым они подвергались в естественном состоянии. В естественном состоянии каждый потенциально имел противником каждого. В деспотическом государстве каждый становится добычей всесильного и безжалостного Левиафана.

«Отсюда очевидно, что абсолютная монархия, которую некоторые считают единственной формой правления в мире, на самом деле несовместима с гражданским обществом и, следовательно, не может вообще быть формой гражданского правления». (10. 3, 312). «И таким образом, подобный человек, как бы он ни назывался — царь, или владетельный сеньор, или еще как-нибудь, в такой же степени находится в естественном состоянии по отношению ко всем, кто ему подвластен, как и по отношению ко всему остальному человечеству». (10. 3, 313)

«Тому же, кто полагает, что абсолютная власть очищает кровь людей и исправляет низость человеческой натуры, достаточно хотя бы прочитать историю нашей или любой другой эпохи, чтобы убедиться в противном. Тот, кто был бы наглым и несправедливым в лесах Америки, вряд ли стал бы лучше на троне, где, вероятно, привлекут науку и религию, чтобы оправдать все, что он будет творить в отношении своих подданных, а меч заставит сразу же замолчать тех, кто осмелится сомневаться в этом». (10. 3, 314)

«Как будто бы люди, оставив естественное состояние и вступив в общество, согласились, что все, кроме одного, должны удерживаться законами, но что он, этот один, должен по-прежнему сохранять всю свободу естественного состояния, увеличившуюся вместе с властью и превратившуюся в распущенность вследствие безнаказанности. Это все равно что думать, будто люди настолько глупы, что они стараются избежать вреда от хорьков или лис, но довольны и даже считают себя в безопасности, когда их пожирают львы. Но что бы ни болтали льстецы с целью отвлечь умы людей, это не мешает людям чувствовать; и когда они замечают, что какой-либо человек, независимо от того, какое положение он занимает, вышел из границ гражданского общества, в котором они живут, и что им не к кому обратиться на земле за защитой от того зла, которое он им может причинить, то они начинают думать, что сами находятся в естественном состоянии по отношению к тому человеку, который, как они считают, находится в таком состоянии, и стараются так скоро, как только могут, обрести ту безопасность и защиту в гражданском обществе, для которых оно было первоначально учреждено и ради которых только они в него вступили…» (10. 3, 315 – 316)

«Нельзя предположить, чтобы они намеревались, даже если бы они и были в состоянии поступить так, передать какому-либо лицу или нескольким лицам абсолютную деспотическую власть над своими личностями и достоянием и вложить власть в руки должностного лица для того, чтобы тот неограниченно творил произвол в отношении их. Ведь это значило бы поставить себя в еще более худшее положение, чем естественное состояние, когда они обладали свободой защищать свои права от посягательств других и в равной мере имели силу, чтобы отстоять их, подвергшись нападению одного человека или сразу многих. Если же мы предположим, что они подчиняли себя абсолютной деспотической власти и воле одного законодателя, то они обезоружили себя и вооружили его, так что он в любую минуту может сделать их своей добычей. Ведь в гораздо худшем положении находится тот, кто зависит от деспотической власти одного человека, имеющего у себя под началом 100 000, чем тот, кто подчиняется деспотической власти 100 000 отдельных людей; ведь никто не может иметь гарантию, что воля того, кто имеет подобную власть, лучше, чем воля других людей, хотя бы его сила и была в 100 000 раз больше». (10. 3, 342 – 343)

Абсолютная монархия есть форма деспотического правления. Это правление не имеет законных оправданий. Монархия возможна и допустима, но основана она не на Божественном праве, а на естественном законе и его должна соблюдать. Ссылки на Божественное установление абсолютной монархии есть искажение истины. Божественный закон не может противоречить закону естественному, ибо и тот и другой проистекают от Бога. Божественный закон и закон естественный суть одно и то же. Именно поэтому государственная власть, пренебрегающая естественным законом и естественными человеческими правами, пренебрегает и законом Божественным.

Легитимность (законность) такой государственной власти не может возникнуть и из факта завоевания. Мы видим, что очень часто абсолютные монархии возникают в результате завоевания. Но это завоевание не придает законности власти завоевателя и его наследников. Несправедливое завоевание может попрать естественный закон и естественные права, но не в состоянии их отменить. У завоеванных всегда сохраняется право восстания против власти, попирающей их естественные права. Если, конечно, завоеватель не поступит мудро и не попытается легитимизировать собственную власть посредством приведения ее в согласование с естественным законом и естественными правами новых подданных.

«То, что агрессор, ставящий себя в состояние войны с другим и несправедливо посягающий на права другого человека, никогда не может получить благодаря подобной несправедливой войне право над покоренным, легко будет признано всеми людьми, которые не сочтут, что разбойники и пираты обладают правом власти над всеми теми, кого им удалось одолеть силой, или что люди связаны обещаниями, исторгнутыми у них беззаконным применением силы. Если разбойник вломится в мой дом и, приставив мне к горлу кинжал, заставит меня приложить печать к обязательству передать ему мое имение, то разве это даст ему какое-либо право? Точно таким же правом, добытым с помощью меча, обладает и несправедливый завоеватель, который принуждает меня к подчинению. Несправедливость и преступление — одно и то же, независимо от того, совершены ли они венценосцем или мелким негодяем. Титул преступника и количество его приспешников не меняют характера преступления, разве что отягощают его. Разница только в том, что крупные разбойники наказывают мелких, чтобы держать их в повиновении, а крупных награждают лаврами и триумфами, так как они слишком сильны для слабых рук правосудия в этом мире и сами обладают властью, которая должна наказывать преступников». (10. 3, 365 – 366)

«Так как первый завоеватель никогда не имел права на землю этой страны, то люди, являющиеся потомками или претендующими на то, что они являются потомками тех, кого силой принудили покориться ярму насильно навязанного правительства, всегда имеют право сбросить его и освободиться от узурпации или тирании, которые принес им меч, пока их правители не создадут для них такой государственный строй, на который они охотно и по собственному выбору согласятся… Ведь ни одно правительство не имеет права на повиновение со стороны народа, который не согласился на это добровольно (выделено мной – С. Ч.)». (10. 3, 374)

Возможно, первые монархи были добродетельными людьми. Но «…время, придающее авторитет и (как пытаются убеждать нас некоторые) святость обычаям, которые возникли благодаря небрежности и простодушной непредусмотрительности первых веков, породило преемников иного склада…» (10. 3, 316)

Причины всеобщего извращения сущности государственной власти, на которые указывает Локк, слишком легковесны. Невозможно согласиться с утверждением, что человечество тысячелетия пребывало и пребывает в ситуации искажения естественного закона только потому, что проявило небрежность и простодушную непредусмотрительность и стало жертвой святости обычаев.

Но, как бы там ни было, времена Локка преисполнились благодатью. Человечество в лице английской нации, наконец, смогло осознать противоестественность предшествующего государственного состояния. Это осознание Локк связывает с успехами деятельности просвещенного разума. Разумом изначально обладали и обладают все люди, но не все им пользуются: «Таким образом, мы рождаемся свободными, так же как мы рождаемся разумными, но это не означает, что мы тотчас же пользуемся и тем и другим». (10. 3, 296) Свершая «Славную революцию» англичане продемонстрировали, что они созрели для ответственного использования собственного разума.

Так как же должно быть устроено государственное правление, которое согласуется с законами человеческой природы и естественными человеческими правами?

Естественные человеческие права - право на жизнь, свободу, собственность, защиту прав и т. д. – должны максимально реализовываться и защищаться в таком государстве. Соблюдение этих прав является необходимым условием для достижения человеческого блага. Соответственно, основная цель создания и существования государства – благо его граждан.

Ключевой главой второго трактата Локка «О правлении» является одиннадцатая глава, озаглавленная «Об объеме законодательной власти». Глава начинается со своеобразной декларации:

«Основной целью вступления людей в общество является стремление мирно и безопасно пользоваться своей собственностью, а основным орудием и средством для этого служат законы, установленные в этом обществе; первым и основным положительным законом всех государств является установление законодательной власти; точно так же первым и основным естественным законом, которому должна подчиняться сама законодательная власть, является сохранение общества и (в той мере, в какой это будет совпадать с общественным благом) каждого члена общества. Эта законодательная власть является не только верховной властью в государстве, но и священной и неизменной в руках тех, кому сообщество однажды ее доверило. И ни один указ кого бы то ни было, в какой бы форме он ни был задуман и какая бы власть его ни поддерживала, не обладает силой и обязательностью закона, если он не получил санкции законодательного органа, который избран и назначен народом. Ибо без этого данный закон не будет обладать тем, что совершенно необходимо для того, чтобы он стал действительно законом,— согласием общества, выше которого нет ничего, и издавать законы не может иметь права никто, кроме как с согласия этого общества и на основании власти, полученной от его членов». (10. 3, 339)

Для Гоббса основной вопрос политической философии заключался в том, как сделать государство всемогущим. Основной же вопрос политической философии для Локка заключается в том, как ограничить чрезмерное притязание государства с тем, чтобы это государство служило народу, а не пожирало его. Соответственно, принципиальным здесь является вопрос об ограничении законодательной власти.

Локк убежден, что в цивилизованном государстве властные полномочия должны быть разделены между законодательной, исполнительной и федеральной властями. Высшей властью является власть законодательного собрания, избранного и уполномоченного народом. Именно поэтому ограничение властных полномочий законодательной власти является принципиальным и необходимым. Эти ограничения позволяют народу контролировать власть законодательную, а через нее – и другие государственные структуры.

«Хотя в конституционном государстве, опирающемся на свой собственный базис и действующем в соответствии со своей собственной природой, т. е. действующем ради сохранения сообщества, может быть всего одна верховная власть, а именно законодательная, которой все остальные подчиняются, и должны подчиняться, все же законодательная власть представляет собой лишь доверенную власть, которая должна действовать ради определенных целей, и поэтому по-прежнему остается у народа верховная власть устранять или заменять законодательный орган, когда народ видит, что законодательная власть действует вопреки оказанному ей доверию. Ведь вся переданная на основе доверия власть предназначается для достижения одной цели и ограничивается этой целью; когда же этой целью явно пренебрегают или оказывают ей сопротивление, то доверие по необходимости должно быть отобрано, и власть возвращается в руки тех, кто ее дал, и они снова могут поместить ее так, как они сочтут лучше для их безопасности и благополучия. И таким образом, сообщество постоянно сохраняет верховную власть для спасения себя от покушений и замыслов кого угодно, даже своих законодателей, в тех случаях, когда они окажутся настолько глупыми или настолько злонамеренными, чтобы создавать и осуществлять заговоры против свободы и собственности подданного». (10. 3, 349)

Власть законодательного органа ограничивается следующим:

«Во-первых, она не является и, вероятно, не может являться абсолютно деспотической в отношении жизни и достояния народа… Ибо никто не может передать другому большую власть, нежели та, которую он сам имеет, и никто не обладает абсолютной деспотической властью над собой или над кем-либо другим, правом лишить себя жизни или лишить жизни или имущества другого». (10. 3, 340)

«Эта власть в своих самых крайних пределах ограничена общественным благом. Она не имеет иной цели, кроме сохранения [общества], и, следовательно, никогда не может иметь права уничтожать, порабощать или умышленно разорять подданных. Обязательства закона природы не перестают существовать в обществе, но только во многих случаях они более четко выражены, и в соответствии с человеческими законами им сопутствуют известные наказания, для того чтобы принудить их соблюдать. Таким образом, закон природы выступает как вечное руководство для всех людей, для законодателей в такой же степени, как и для других. Те законы, которые они создают для направления действий других людей, должны, так же как и их собственные действия и действия других людей, соответствовать закону природы, т. е. божьей воле, проявлением которой он является; и так как основным законом природы является сохранение человечества, то никакая человеческая санкция не может быть благодетельной или обоснованной, если она тому противоречит». (10. 3, 340 - 341)

«Во-вторых, законодательная, или высшая, власть не может брать на себя право повелевать посредством произвольных деспотических указов; наоборот, она обязана отправлять правосудие и определять права подданного посредством провозглашенных постоянных законов и известных уполномоченных на то судей». (10. 3, 341) Ибо «…люди надеются, что ими будут управлять посредством провозглашенных законов, в противном же случае их мир, покой и собственность будут по-прежнему в таком же неопределенном положении, как и в естественном состоянии». (10. 3, 342).

«В-третьих, верховная власть не может лишить какого-либо человека какой-либо части его собственности без его согласия. Ибо сохранение собственности является целью правительства, и именно ради этого люди вступают в общество; и, таким образом, отсюда по необходимости предполагается и требуется, чтобы люди обладали собственностью, так как без этого следует предположить, что они, вступая в общество, теряют то, что являлось целью, ради которой они вступили в него; это слишком большая нелепость, вряд ли кто-либо с ней согласится». (10. 3, 343)

«В-четвертых, законодательный орган не может передать право издавать законы в чьи-либо другие руки. Ведь это право, доверенное народом, и те, кто им обладает, не могут передавать его другим. Только народ может устанавливать форму государства, делая это посредством создания законодательной власти и назначения тех, в чьих руках она будет находиться». (10. 3, 345)

Эти ограничения необходимы и разумны, поскольку «законы должны предназначаться ни для какой иной конечной цели, кроме как для блага народа». (10. 3, 346)

Деспотическое правление не имеет никаких оправданий. Оно есть нарушение и пренебрежение всеми человеческими и божественными законами и совершенно неважно, кто осуществляет это деспотическое правление – тиран, абсолютный монарх, или узурпировавшее права народа законодательное собрание. Именно поэтому в тринадцатой главе «О тирании» Локк указывает, что сущность тирании не столько в господстве одного и немногих, сколько в нарушении естественных прав подданных.

« Если узурпация есть осуществление власти, на которую имеет право другой, то тирания — это осуществление власти помимо права, на что никто не может иметь права. И это есть использование власти, которую кто-либо имеет в своих руках, не на благо тех, кто подчиняется этой власти, но в целях своей личной частной выгоды, когда правитель, какими бы полномочиями он ни обладал, кладет в основу своих действий не закон, а свою волю и его распоряжения и действия направлены не на сохранение собственности его народа, но на удовлетворение его собственного честолюбия, мстительности, жадности или какой-либо другой недостойной страсти». (10. 3, 378)

«Где кончается закон, начинается тирания, если закон преступается во вред другому». (10. 3, 379)

«Преступать пределы власти не имеет права ни высокопоставленное, ни низшее должностное лицо; это в равной степени непростительно как королю, так и констеблю. Для первого это еще хуже, поскольку он облечен большим доверием, уже имеет гораздо большую долю, нежели остальные из его братьев, и, как предполагается, благодаря полученному им образованию, роду своих занятий и имеющимся у него советникам гораздо лучше знает меру справедливости и несправедливости». (10. 3, 380)

То же мы находим и в девятнадцатой главе трактата Локка:

«Причина, по которой люди вступают в общество,— это сохранение их собственности; и цель, ради которой они избирают и уполномочивают законодательный орган, заключается в том, чтобы издавались законы и устанавливались правила в качестве гарантии и охраны собственности всех членов общества, дабы ограничивалась власть и умерялось господство каждой части и каждого члена общества. Ведь никак нельзя предположить, будто воля общества заключалась в том, чтобы законодательный орган обладал властью уничтожить то, что каждый собирается обеспечить, вступая в общество, и ради чего люди стали подчиняться поставленным ими самими законодателям; когда же законодатели пытаются отнять и уничтожить собственность народа или повергнуть его в рабство деспотической власти, то они ставят себя в состояние войны с народом, который вследствие этого освобождается от обязанности какого-либо дальнейшего повиновения и свободен обратиться к общему прибежищу, которое бог предусмотрел для всех людей против силы и насилия. Следовательно, в том случае, когда законодательный орган преступит этот основной принцип общества и в силу честолюбия, страха, безумия или подкупа попытается захватить сам или передать в руки кого-либо другого абсолютную власть над жизнью, свободой и имуществом народа, то из-за этого нарушения доверия он лишается той власти, которую передал в его руки народ для совершенно противоположных целей, и эта власть возвращается народу, который имеет право восстановить свою первоначальную свободу и посредством учреждения нового законодательного органа (такого, какой он сочтет подходящим) обеспечить собственную безопасность и защиту, что является той целью, ради которой люди находятся в обществе. То, что я здесь сказал в отношении законодательной власти вообще, справедливо также и в отношении главы исполнительной власти, который, получив двойное доверие — как участник законодательного органа и как верховный исполнитель закона, действует в нарушение того и другого, когда пытается навязать свою деспотическую волю в качестве закона общества. Он тоже действует в нарушение оказанного ему доверия и тогда, когда либо пытается использовать силу, казну и должности общества для подкупа представителей и для поддержки ими его замыслов, либо открыто заранее привлекает на свою сторону выборщиков и предписывает им избрать тех, кого он посредством уговоров, угроз, обещаний или иным каким-либо способом обратил в своих сторонников, и использует выборщиков для выбора тех, кто заранее пообещал голосовать и издавать законы, как им скажут. Но разве подобрать кандидатов и выборщиков и изменить способ выборов не означает подрезать образ правления под самый корень и отравить сам источник общественной безопасности? Ведь народ, сохранив за собой право выбирать своих представителей как ограду своей собственности, не мог сделать это для какой-либо иной цели, кроме как для того, чтобы эти представители могли всегда свободно избираться и, будучи так избраны, свободно действовать и советовать, как того требуют, по их суждению, необходимость для государства и общественное благо, после рассмотрения и зрелого обсуждения. Те же, кто отдают свой голос еще до того, как услышат обсуждение и взвесят доводы всех сторон, не в состоянии так поступать. Подготовка подобного законодательного собрания и попытка представить явных проводников собственной воли главы исполнительной власти в качестве подлинных представителей народа и законодателей общества, несомненно, является столь грубым нарушением доверия и столь полным заявлением о своем умысле свергнуть правительство, с каким только можно встретиться. Если же к этому еще прибавить награды и наказания, явно применяемые для этой же цели, и всевозможные превратные толкования закона, для того чтобы убрать и уничтожить всех, кто стоит на пути к осуществлению этого замысла и не хочет стать соучастником предательства свободы своей родины, то не будет никаких сомнений в том, что происходит. Какую власть должны иметь в обществе те, кто подобным образом применяет ее в нарушение оказанного им доверия, связанного с их должностью с самого ее учреждения, легко определить; и невозможно не видеть, что тот, кто однажды попытался совершить подобную вещь, уже не может больше заслуживать доверия». (10. 3, 390 – 391) (выделено мной – С. Ч.)

«И если те, кто силой уничтожает законодательный орган, являются мятежниками, то и самих законодателей, как было показано, нельзя не считать таковыми: когда те, кто был поставлен для защиты и охраны народа, его свободы и собственности, силой посягают на них и пытаются их отнять, то они тем самым ставят себя в состояние войны с теми, кто сделал их своими защитниками и охранителями мира,— в этом случае они доподлинно и при самых отягчающих обстоятельствах суть rebellantes — мятежники». (10. 3, 394) (выделено мной – С. Ч.)

Рассматривает Локк и случаи распада системы правления. Если такой распад свершился, то «народ волен сам позаботиться о себе, создав новый законодательный орган, отличающийся от прежнего или составом, или формой, или же и тем и другим в зависимости от того, что народ сочтет более соответствующим интересам его безопасности и блага. Ведь общество никогда не может в результате ошибки какого-либо лица утратить природное и первоначальное право, которое оно имеет, на самосохранение, что может быть достигнуто только с помощью установленного законодательного органа и справедливого и беспристрастного осуществления изданных им законов». (10. 3, 389)

Политическая философия либерализма, впервые систематизированная и развернуто изложенная Джоном Локком, стала идеологическим фундаментом всех модернизированных обществ современности. Она выражает дух этих обществ и описывает политические условия, вне которых эти общества не могут существовать. Сегодня эта философия является для модернизированных обществ чем-то самим собой разумеющимся. Но для обществ немодернизированных или пытающихся модернизироваться она оказывается изрядным камнем преткновения – одни ею упиваются, другие ее ненавидят.

Будучи подданным все еще пытающегося модернизироваться государства, я являюсь убежденным либералом. И слова Локка звучат для меня, как гимн, который должен мобилизовать одних и образумить или, на худой конец, устрашить других. Но объективности ради, должен признать: политическая философия либерализма, являясь идеологией, как таковая есть «предрассудок». Идеология не может быть научной. В лучшем случае она может опираться на науку. Но как совокупность идей, выражающих интересы, ожидания и цели той или иной социальной группы или общества в целом, идеология всегда оказывается вне науки. Идеология - это духовное оружие определенной социальной формы жизни, стремящейся выжить, победить и экспансировать максимально широко.

Ученый может попытаться оценить, какая из существующих идеологий наиболее адекватна современному, наличному уровню социального развития. Как человек он может солидаризироваться с той или иной идеологией. Но если ученый заявляет, что та или иная идеология является истинной, то тем самым он перестает быть ученым и становится идеологом. Ученый должен быть вне какой-либо идеологии.

Как всякая идеология либерализм исторически ограничен и преходящ. Рано или поздно он будет заменен иными идеологиями. Если человечество двинется «вспять», назад к аграрному и первобытному состоянию, то победят те идеологические формы, которые ныне господствуют в немодернизированных обществах. Если же человечество двинется «вперед», то либерализм со временем будет сменен идеологиями, которые будут рассматривать эту политическую философию в качестве предшествующей, подготавливающей их формы. Будущее темно и неисповедимо и посему умолкаю в ожидании…