Глава 12. Смиренный разум и непокорная вера. Случай Иова

Как разум и вера взаимодействуют в науке, религии и истории познания во­обще? Существует устойчивая традиция связывать веру с древними, адаптив­ными и нерефлексивными типами сознания, в то время как разум ассоци­ируется с иным - современностью, критическим сомнением, выработкой новых смыслов. Эта позиция игнорирует эволюцию разума и веры в исто­рии культуры, в которой они приобретали новое содержание на каждом эта­пе развития. Обратимся к одному из таких этапов, изложенному в библей­ской истории об Иове, где разум и вера явно меняются местами: вера носит парадоксальный и проблемный характер, тогда как разум обнаруживает компромиссность и сервильность. Перипетии веры в истории Иова демон­стрируют переход от договора к смирению, а от него - к обостренной реф­лексивности. Онтологические эпистемологические и этические коллизии Иова могут быть поняты как способы формирования познавательного отно­шения, в котором человек обретает свободу.

Договор и свобода

Библейский праведник Иов - образец успешного и уверенно­го в себе человека. Он собрал большие богатства, наплодил потом­ство, сохранил отменное здоровье. И всем этим он обязан, как он полагает, Богу, которого он всемерно чтит, принося щедрые жерт­вы. Иов верит в Бога, верит истово, отважно и бескомпромиссно, не допускает никаких сомнений в существовании Бога и даже бо­лее того - в наличии у него определенных качеств и своей способ­ности их как-то обозначить. Каковы же предпосылки его веры, ее конкретные идейные проявления, наконец, ее следствия? Обра­тимся к реальности, в которой жил наш культурный герой. Эта ре­альность имеет коммуникативный характер: это обмен между че­ловеком и природой, между группами и индивидами, обмен, ос­нованный на договоре.

Задумаемся о том, что же в локальной племенной религии ев­реев способствовало такому договору и даже стало источником

¹ Частично опубликовано в кн.: Экзистенциальный опыт и когнитивные прак­тики. М, 2010.

236

Раздел П. История познания: принципы и примеры

глобальной интегративной тенденции, приведшей к возникнове­нию целой группы мировых авраамических конфессий.

Во-первых, вспомним, что избранность евреев понималась не в этническом, но именно в идейно-культурном смысле. Во-вторых, различие «эллина и иудея» трактовалось в каждой из этих двух культур по-своему. Для полисного греческого сознания факт рож­дения определяет причастность к свободному и политически пол­ноправному населению. Для евреев это не так важно: в иудейство и тем самым в круг избранных могут принять всякого, кто обязует­ся соблюдать религиозный закон. По-видимому, локальная идей­но-культурная система, постулируя «избранность» некоторого народа, становится для остальных либо возмутительной ересью, либо - что нередко тождественно ей — вектором общественного развития. И если данному народу сопутствует успех, то другие племена следуют по его пути. Достаточно вспомнить, что лучшим аргументом в пользу принятия американскими индейцами хри­стианства служило убеждение в силе «бога белых людей», давшего им винтовку, виски и устойчивость против кори и гриппа, от кото­рых аборигены гибли тысячами. Восторг некоторых кругов запад­ной общественности, вызванный октябрьской революцией в России и ее «успехами», - явление примерно того же рода.

Европейцам, впервые приезжающим в Азию или Африку, приходится нередко сталкиваться с бросающейся в глаза «необя­зательностью» местного населения, которую в то же время едва ли можно объяснить просто психологическими свойствами абориге­нов. Легкомыслие по отношению к договору вытекает, по-види­мому, из отчасти неосознаваемого рассмотрения европейца как «недочеловека», так как он исповедует иную религию и следует иным запретам и предписаниям. «Космополитизму» европейца, замешенному на просветительской идее «единства человеческого разума», противостоит локальность, национально-культурная местечковость аборигена, который свободен от обязательств пе­ред «чужаком».

Когда К. Юнг говорит о переходе от мифологического миро­воззрения к монотеистической религии, он именно с ней связыва­ет осознание человеком своих демиургических потенций - по об­разу и подобию Бога. Однако трудно принять эту мысль Юнга без оговорок: древнегреческие герои не менее стихийны, необуздан­ны и свободны в силу своего родства с Зевсом или Посейдоном,