Глава 10. Эпистемология и идея истории

185

шениемочередного этапа развития культуры, кризисом обществен-ного-устройства и возникновением знания нового типа. Истолкова­ние данной гипотезы как формы обоснования материалистиче­ского понимания истории лежит на поверхности. В самом деле, определенная общественная формация, обеспечивусловия разви­тия культуры, исчерпывает себя в тот момент, когда культурная динамика приводит к возникновению знания нового типа. При этом и речи нет о прямом влиянии социального развития на воз­никновение новой науки. Напротив, оно обусловлено предшест­вующим расцветом культуры, который оказывает определенное влияние и на предшествующий тип научности, и на идеологию, а через нее — на общественное устройство.

В эту модель современный неклассический историзм вносит существенные коррективы исходя из принципов нелинейности истории, культурной относительности и двойственной природы исторического события¹. В картине познания, понятого как исто­рическая реальность, практически снимается традиционная про­блема социокультурной обусловленности знания и обратного влияния науки на социум². Социальные и культурные содержания оказываются интегральным и внутренним измерением познава­тельного процесса, а познание в узком смысле (исследовательская деятельность) выступает как механизм, моделирующий и запус­кающий все другие явления и процессы. Творить историю вовсе не значит делать ее вслепую, стихийно, наугад. Новые идеи, пове­денческие образцы, правила общения людей, целенаправленно выстраивающих свою жизнь, дают всем остальным материал для подражания. В противном случае из людей штампует, лепит своих

¹ О неклассическом историзме см. подробнее: Касавин И. Т. Традиции и интер­претации. Фрагменты исторической эпистемологии. СПб., 1999. Гл. 1.

² Не станем обсуждать взаимные достоинства и недостатки разных подходов к данной проблеме. Отметим только, что при всей своей утонченности интерналист-ские модели развития науки не в состоянии удовлетворительно ответить на во­прос, к примеру, почему кризис католицизма в XIII в., в эпоху высокого Ренессан­са, не привел ни к революционным потрясениям, ни к реформации, ни к научной революции. Или почему периоды расцвета культуры в Китае или Индии не поро­дили ничего, подобного европейскому классическому естествознанию. Для ответа на эти и подобные вопросы в объяснение когнитивных трансформаций должен быть вовлечен весь горизонт социальных и культурных факторов. Иное дело, что любая общая модель предоставляет собой не алгоритм объяснения, но лишь регу­лятивную идею, которая должна быть реализована в конкретной реконструкции познавательной ситуации.

186

Раздел II. История познания: принципы и примеры

Глава 10. Эпистемология и идея истории

187

исполнителей бездумная сила материального интереса и бездуш­ной пропаганды. Свобода человека в истории и состоит в возмож­ности сделать иначе, чем от него требуют, выбирать, жить своим умом. Именно здесь пролегает путь к ответу на третий вопрос.

Три интерпретации историзма в эпистемологии

Однако прежде необходимо осуществить эпистемологическую работу с историей, т.е. так отобрать, расположить и интерпретиро­вать исторические феномены, чтобы они приобрели релевантность для понимания и объяснения познавательных ситуаций. Выделим три эпистемологические интерпретации историзма, каждая из ко­торых достаточно успешно решает свои собственные проблемы, но не в состоянии помочь в решении остальных. 1. Историческая рефлексия в методологии науки получила развитие начиная с 1960-х гг. Как только главной проблемой философии науки была провозглашена проблема роста знания и стали анали­зироваться условия, предпосылки и перспективы развития, в эпи­стемологию вошло время¹. Важность истории науки для методо­логии науки была признана и Поппером и Куном, и Лакатосом и Тулмином. Однако в критическом рационализме под историей понимался скорее материал для воплощения логики. История возникала только как продукт рациональной реконструкции, и только в этом качестве она могла выступать в качестве критерия истинности методологической модели. Логика вторгалась в исто­рию, вмешательство же истории в логику оставалось под запре­том. Реальную эмпирическую историю науки, в которой трудно провести демаркационную линию между внешней и внутренней историей, нужно было рационально очистить. Это по существу подразумевало ее редукцию к собственно познавательным содер­жаниям. В фокус анализа попали уже два известных со времен неопозитивизма уровня научного знания — теория и эмпирия. Поскольку в этих содержаниях необходимо было вскрыть меха-

¹ При этом темпоральный анализ как таковой в основном находился за преде­лами знаний и интересов методологов науки, еще почти никто не думал о различии эволюционного и революционного времени, о совпадении и расхождении време­ни научного сообщества и времени индивида (См.: Зубец О.П., Касавин И. Т. Тем­поральный анализ как метод философского исследования//О специфике методов философского исследования. М., 1987).

низмы развития, статичные структурные элементы науки были поняты динамически, сточки зрения их взаимоотношения, обме­на смыслами. К теоретическим конструкциям и фактам стали применяться такие понятия, как прогресс и регресс, развитие и стагнация, успех и неудача, причем в соотносительном смысле («эмпирический успех теории»).

2. В качестве второй эпистемологической интерпретации историзма выступила, как известно, конкурирующая программа «историче­ской школы». Ее интенции наиболее последовательно выразила историческая социология знания (науки). Она поставила своей задачей исследование ситуаций социального производства зна­ния как обмена смыслами не между теорией и эмпирией, но меж­ду внутренними и внешними контекстами. В работах Куна, не­смотря на его репутацию лидера исторической школы, речь идет в основном о ситуациях и процедурах, характеризующих «нормаль­ную науку» и потому не включающих непосредственное вмеша­тельство социальных, культурных и психологических факторов. По Куну, эти факторы влиятельны лишь в краткие периоды экст-рапарадигмальной науки. Эдинбургская школа, школа антропо­логии науки и близкие к ним исследователи, напротив, доказыва­ли, что внешние контексты пронизывают знание, значимы во все периоды его развития и даже определяют его решающим образом. Попперовскому «знанию без субъекта», обеспечивающему свободу развития науки, пришло на смену «знание без объекта», фиксирующее зависимость ученого от научного сообщества и бо­лее широкого (социального, культурного, биографического) кон­текста его жизни. Теперь уже вторжение логики в историю, общей схемы в конкретное событие рассматривалось не столько как про­извол, столько как особенный социально-исторический фено­мен. Сила истории оказывается, напротив, интегральным прояв­лением социальности познания. Она проявляет себя в приоритете отдельного события над общим принципом, и потому историче­ски ориентированным исследователем задача нахождения общ­ности и единства может не ставиться вообще. «В интеллектуаль­ной истории любая действительная проблемная ситуация создает некоторый спектр возможных интеллектуальных новаций»', — пишет Тулмин. Реальны и первичны только познавательные си-

¹ Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 313.

188