Раздел I. Категориальные сдвиги

Глава 3. Что значит быть лондонской цветочницей?

73

можно научить, и даже не в манере вести себя, а в том, как себя ве­дут с ними окружающие. С профессором Хиггинсом я навсегда ос­танусь цветочницей, потому что он вел себя и будет вести себя со мной, как с цветочницей. Но с вами я могу стать леди, потому что вы вели себя и будете вести себя со мной, как с леди.

Эти фрагменты образуют основную аргументацию Хиггинса, которую по сути дела разделяет и Элиза Дулитл — его эксперимен­тальный проект. Профессор убежден в том, что человек - сущест­во, всецело конструируемое социально, с помощью копирования поведения, прежде всего языкового, и не обладающее никакой «субъективностью» (чувствами, мыслями, переживаниями, идеа­лами) за пределами преподанных ему общественных форм. Если человек не может выразить себя, то ничего у него внутри нет. «Все, что может быть сказано, может быть сказано ясно. О чем невоз­можно говорить, о том следует молчать», — артикулирует эту идею хрестоматийная максима Витгенштейна в «Логико-философском трактате».

А вот несколько цитат из «Франкенштейна»¹, конструирую­щих воображаемый диалог главных героев.

Франкенштейн. Ценой многих дней и ночей нечеловеческого труда и усилий мне удалось постичь тайну зарождения жизни; бо­лее того, я узнал, как оживлять саму безжизненную материю...

Чудовище. ...Как ужаснулся я, когда увидел свое отражение в прозрачной воде!... Когда понял, какя уродлив, сердце мое напол­нилось горькой тоской и обидой.

Франкенштейн. Я трудился с единственной целью — вдохнуть жизнь в бездыханное тело... А теперь, когда я окончил свой труд, вся прелесть мечты исчезла и сердце мое наполнилось несказан­ным ужасом и отвращением...

Чудовище. Неужели человек столь могуч, добродетелен и велик и вместе с тем так порочен и низок?... Все это заставило меня взглянуть на себя как бы со стороны... Неужели же я - чудовище, пятно на лице Земли, создание, от которого все бегут и все отрека­ются? Странная вещь — познание!

¹ См.: Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей ; пер. 3. Алек­сандровой. М, 1995.

Франкенштейн. ...Я впервые осознал долг создателя перед сво­им творением и понял, что должен был обеспечить его счастье, прежде чем обвинять в злодействах.

Чудовище. Я должен был бы быть твоим Адамом, а стал падшим ангелом, которого ты безвинно отлучил от всякой радости. Я был кроток и добр; несчастья превратили меня в злобного демона. Сделай меня счастливым, и я снова буду добродетелен.

Франкенштейн. Увлекшись своей идеей, я создал разумное су­щество и был обязан... обеспечить его счастье и благополучие. Это был мой долг; но у меня был и другой долг, еще выше. Долг в отно­шении моих собратьев-людей стоял на первом месте, ибо здесь шла речь о счастье или несчастье многих.

Франкенштейн, как и Хиггинс, — вариант Фауста, овладевшего мощными демиургическими силами. Только у Франкенштейна в отличие от Хиггинса все всерьез - и муки творчества, и запоздалые страдания по поводу непредсказуемости и опасности его результатов. Более того, Франкенштейн убеждается в том, что есте­ствознание не позволяет сконструировать человека, ибо его созна­ние - не комбинация материальных частиц, а плод человеческих отношений. Нельзя отдать сознание во власть телу - его случайно­му вместилищу, даже если последнее — результат высших достиже­ний науки. Наделить тело способностью воспринимать и двигать­ся — это одно; сделать его культурной личностью — совсем другое.

Природа ли, культура ли программирует человеческое созна­ние, сводится ли сознание к поведению и языку или нейронам и информации — теоретические крайности сходятся. Философам, подвергающим их критической рефлексии, стоило бы убеждать нас не во власти науки над сознанием, а в необходимости соразмерить науку с ценностями гуманизма. Сознание человека- вершина дол­гого исторического процесса, а не продукт биологической эволю­ции, каким является мозг. И по мере своего развития мы все больше уверяемся в том, что никакая зависимость — от природы ли, от об­щества ли — не сделает нас счастливее. Подлинная философия со­знания - это обоснование свободы человеческого разума, способ­ности благодаря сознанию возвыситься над бездумным величием бытия; это манифест разумной, или ответственной свободы.