Письма Брехта

Эта знаменательная встреча в Москве сильно укрепила мою связь с Брехтом. Я стал получать от него многочисленные письма, написанные им лично либо по его поручению.

Как-то он сообщил мне, что Берлинский ансамбль собирается ставить Воспитанницу А. Островского. В ответном письме я высказал некоторые соображения о постановке. Позже Анжелика Хурвиц, которая осуществила {332} режиссуру постановки этой пьесы, рассказала мне, что Брехт вручил ей мое письмо и просил учесть мои замечания.

Любопытно, что из громадного арсенала драматургии Островского Брехт выбрал именно Воспитанницу, не замечавшуюся многими театралами. Мне этот выбор был понятен — в пьесе много эпически-поучительного, зато сравнительно мало аристотелевской драматургии, с ее конденсацией и нарастанием людских столкновений и противоречий.

… После возвращения из Милана Брехт писал, что постановка Штрелера ему понравилась, но чувствует он себя неважно. Оказалось, что Брехт заразился в Италии вирусным гриппом, давшим осложнение на сердце. Он никак не мог оправиться от болезни, даже сигара и та была ему больше не по вкусу, писала Рюлике, Но в театре, сообщала она, решительно все оберегают Брехта, не позволяют ему работать.

Письма эти тревожили, но вместе с тем думалось, что следует терпеливо ждать, ведь последствия гриппа иногда держатся довольно долго.

… Брехт продолжал переписываться с посольством о моей визе. (В это время было получено сообщение о моей реабилитации. Я информировал об этом Брехта, и он немедленно прислал телеграмму с поздравлением. Теперь он спрашивал, когда я приеду.) Но целый ряд практических проблем, которые были разрешимы лишь в Москве, задержали меня. Я жил еще в Валмиере, когда мне передали телеграмму из Берлина. Брехт настоятельно просил, чтобы я срочно выехал в Москву и взялся контролировать издание его пьес в издательстве Искусство. Он просил, чтобы я сообщил о моем согласии по телефону. Я позвонил. Мне ответили, что Брехта в театре нет, он лежит в больнице… Благодарили за согласие.

Уже на следующий день в моих руках была телеграмма Брехта, в которой он уполномочивал меня действовать и решать все вопросы, связанные с изданием его пьес по собственному усмотрению.

Я был встревожен тем, что Брехт в больнице, ведь раньше ни он сам, ни Кете Рюлике об этом не упоминали. Значит, здоровье у него ухудшилось?.. И он нуждается в покое?..

Было видно, его беспокоят издательские дела. Но Брехт твердо заявил, что, хотя он, разумеется, хочет, {333} чтобы его произведения стали известны советским читателям, он может дать согласие лишь на вполне доброкачественное издание.

В этом сказывался весь Брехт, в котором так тесно сочетались высокая требовательность и истинная преданность делу. Он поручил мне определить, соответствуют ли переводы оригиналу. Если, по моему мнению, такого соответствия не получилось, то я имел право прекратить работу.

В каждом из переводов нашлось по нескольку ошибок, которые и были исправлены. Подготовительная работа в целом шла ритмично, в хорошем темпе и приближалась к завершению.

Переводы, санкционированные мною, отнюдь не были безупречны. Важно, что они открывали читателю Брехта-мыслителя. Но они не передавали на русском языке богатую и тонкую стилистику Брехта — драматурга и поэта. Значит, читатель однотомника не получит того огромного эстетического удовольствия, какое вызывает оригинал.

Как же так? Почему же я тогда согласился с этими переводами?

Я вспомнил историю эстетического освоения Шекспира в Германии. Первым переводчиком шекспировских произведений на немецкий язык был знаменитый Виланд. Перевод представлял собой, по существу, изложение шекспировских текстов в прозе. Лет двадцать или тридцать спустя начали появляться настоящие переводы Шекспира, принадлежавшие Шлегелю и Тику. Но было совершенно очевидно, что даже та грубая и черновая работа, которая в свое время была проделана Виландом, явилась необходимым предварительным трудом для создания полноценного и уже действительно немецкого Шекспира.

И переводы брехтовских пьес следовало оценить как временное, но полезное освоение его творчества…

Мои информации успокаивали Брехта. Он отвечал веселыми и благодарными письмами. Писал, что самочувствие его улучшается, следовательно, я полагал, что имею моральное право консультироваться с ним и по возникающим вопросам не первостепенной важности… Увы! Оказалось, что я слишком легко успокоился. Своими вопросами я наверняка утомлял его. Как перевести заглавие Mutter Courage und ihre Kinder? Русские не пользуются {334} словом «мать», когда оно соединяется с фамилией или прозвищем — они говорят тогда «матушка». Однако неуместно назвать злосчастную и зловещую маркитантку «матушкой». Это все равно что назвать Вассу Железнову «мамулей». Переводчик С. Апт предложил перевести Мамаша Кураж. Это мне нравилось — слово «мамаша» несет с собой ироническую интонацию. В известной степени оно снимает и оттенок добродушия в характеристике героини брехтовской драмы…

Изменение заглавия хотелось согласовать с автором. Я изложил ему, как умел, различие между словами «матушка» и «мамаша» и получил телеграмму: «Только “мамаша”». В издательстве Искусство пьеса и вышла под заглавием: Мамаша Кураж. Однако привычка имеет огромную силу. Часто еще встречается первоначальное заглавие: Матушка Кураж.

Читая Жизнь Галилея, я был поражен богатством глубоких мыслей и невольно начал искать второй и третий планы текста. И перестарался! Консультируясь с Брехтом, я, вероятно, вызвал у него серьезное удивление своими поисками. И, словно оправдываясь, он ответил, что та или другая фраза имеет лишь самый простой смысл.

Пьесы Брехта были изданием, по существу, впервые знакомившим советских читателей с Брехтом¹.

Редакционная работа была почти завершена. Главный редактор просил меня убедить Брехта в необходимости авторского обращения к советским читателям, где давалось бы изложение его эстетического кредо. Сначала Брехт в принципе согласился, но высказал сомнение, сможет ли он в настоящее время написать такое вступление. Он начинал выздоравливать, но ему было предписано избегать умственной перегрузки. Брехт добавил, что чувствует он себя лучше и ждет меня, поскольку издательские дела в основном закончены. Я обрадовался доброму тону его письма и вновь повторил ему доводы в пользу написания обращения к читателям советского издания его Пьес. Пусть напишет одну-две страницы, не более…

{335} Так в ожидании его ответа я, покинув по-летнему жаркую Москву, отдыхал в Абрамцеве. Обычно раз в неделю я ездил в Москву за корреспонденцией. Однажды утром, раскрыв Правду, вижу на последней странице краткую информацию о кончине Бертольта Брехта. Я помчался в Москву. На московской квартире лежала телеграмма от Елены Вайгель: «Брехт умер».

Несколькими днями позже мне вручили в издательстве последнее — на самом деле последнее — письмо Брехта. Он сообщал, что пробовал написать предисловие, но ничего не вышло: «… писать коротко — надо долго». А сейчас он не может исполнить наше желание… Потом шла приписка: «Дорогой Райх, прилагаю ответ по вопросу о предисловии. Я очень надеюсь скоро свидеться с тобой у нас… Привет Асе! Берлин, 9.VIII». Эти слова писал живой Брехт! Когда они дошли до меня и начали по-настоящему жить, тот, кто их писал, был уже мертв…