Третье посещение Москвы

Конец мая 1941 года. Комитет по делам искусств СССР дал мне задание проверить состояние театрального дела в Энгельсе. Железнодорожный билет до Саратова у меня в кармане. И вдруг случайно узнаю, что утром приехал Брехт с семьей.

Звоню в гостиницу Метрополь. Брехт говорит, что хочет меня видеть непременно. Он страшно занят, но отменит все встречи и будет ждать меня вечером.

В назначенный час я постучался в номер гостиницы Метрополь. Типичный «люкс» — высокая, вместительная, {316} помпезная комната. Повсюду разбросаны какие-то сундуки, узлы, чемоданы разных размеров и фасонов. В качалке спокойно покачивается мальчик с серьезным взглядом. Это Штеф — сын Брехта. В углу уютно устроилась маленькая дочь Барбара. Хели в этот момент что-то вынула из чемоданчика и накрыла какой-то скатертью стол. У окна я увидел Маргарет Штеффин, смотревшую в упор своими лихорадочно блестевшими глазами. Брехт сидел у стола и дымил. Я смотрел и думал: «Ни дать ни взять — семья переселенцев».

Когда мы много лет назад в Берлине смотрели чаплиновскую кинокомедию Эмигрант, то, конечно, никому из нас не приходило в голову, что для Брехта она станет пророческой, что ему придется не раз испытать на себе чаплиновскую растерянность переселенца и по-чаплиновски стоически переносить выпавшие на его долю невзгоды.

Хотя прошло много времени с последней встречи, между нами, как обычно, завязался доверительный разговор.

Я с тревогой думал про себя: «Что же случилось в мире, почему он вдруг именно сейчас со всей семьей и с таким громадным багажом решил покинуть Европу?»

Брехт рассказал, что давно уехал из Дании, жил в Швеции, потом в Финляндии. «Господин Рути в восторге от Трехгрошовой оперы. Он и устроил мой приезд в Финляндию…» Что случилось в мире? Ничего определенного он не знает. Думает все же, что США надежнее Финляндии… Переговоры о выезде в Америку ведутся уже давно. Но власти отказали в вше М. Штеффин. А он не хочет оставлять ее одну. Уже несколько раз он вновь ставил вопрос о выдаче ей визы. В конце концов была получена лишь годовая виза. Задерживаться далее в Европе крайне опасно. Он решил осуществить переезд в Америку через СССР. Дорога длинная, неудобная, но это самый надежный маршрут. С берегов Тихого океана они возьмут курс на США. В Америке же он добьется визы для Греты.

Неизбежно возник разговор о вероятном развитии событий. Нападет ли Гитлер на нас? И когда?

Он считал нападение весьма вероятным. Оно лога-чески вытекало из политики «фюрера». Ведь Гитлер — это Гитлер! В то же время Брехт был за советско-германский пакт о ненападении. Ему нравилась интеллектуальная гибкость советской дипломатии, которая искала {317} в изменившейся обстановке новых, наиболее целесообразных решений.

Я рассказал Брехту о статье Гельфанда и спросил, не найдется ли у него экземпляра пьесы Жизнь Галилея? И опять мне не повезло. Брехт отдал последний экземпляр Марии Остен (немецкой антифашистской писательнице). «Я потрошу Марию, — сказал он, — чтобы она передала тебе Галилея, когда ты вернешься в Москву».

Он рассказал о последних работах и планах — кроме Галилея он закончил большую драму Мамаша Кураж, комедию Пунтила, драму Добрый человек из Сезуана и теоретическую работу о драматургии и театре.

О Мамаше Кураж и Пунтиле он лишь упомянул, зато о притче Добрый человек рассказал довольно обстоятельно. Эта пьеса, главный персонаж которой женщина, иногда выступающая в облике кузена. Она добрая девушка, кузен же расчетливый делец. Брехт не скрывал своего любопытства: что я на это скажу?

Брехтовский приблизительный и метафорический рассказ вызвал у меня ассоциацию с драмой Франка Ведекинда Франциска, где героиня-девушка переодевается в мужчину и силится победить тем самым превратности судьбы, выпадающие на долю слабой и пассивной женщины. У Ведекинда переодевание Франциски своеобразно перекликается с омоложением Фауста. Пьеса Ведекинда ничего не говорила моему сердцу, и я отнесся к брехтовскому расскажу предвзято.

Я уклонился от обсуждения замысла пьесы и коротко объяснил ему, что само по себе превращение женщины в мужчину мне лично не нравится, это слишком искусственный прием… и зритель вряд ли его примет. Брехт невозмутимо выслушал меня, не возразив ни единым словом, и продолжил рассказ о своих планах. «Сейчас я работаю, — сказал он, — над… — и уставился на меня. О, я отчетливо видел, что он хочет по выражению моего лица узнать, какое впечатление произведет его сообщение, — … над романом Коммерческие дела господина Юлия Цезаря. Мало кто знает о размахе финансовых операций славных героев римской империи…»

Заглавие романа поразило, но оно мне понравилось. Никто еще не обращался к завоевателю половины мира Цезарю с безликим, серым словом, уравнивающим его с другими, — «господин». Брехт улыбнулся, и мы распрощались {318} попросту, как прощаются хорошие приятели, друзья, полагая, что скоро опять обидятся…

Мы знали, что новая встреча не может быть близкой. И все же не подозревали, что пройдет столько времени и столько событий, прежде чем состоится четвертое посещение Брехтом столицы СССР.

… Когда я вернулся из поездки в Энгельс, Брехта уже не было в Москве. Сообщили, что через несколько дней после его отъезда из Москвы Грета умерла от туберкулеза…

Я гонялся за Марией Остен, чтобы получить Галилея. 20 июня мы наконец встретились. Она попросила зайти к ней завтра за Галилеем в гостиницу Балчуг. Следующий день был очень суматошным, и мне не удалось побывать у нее, а 22 июня началась война. Лишь 23‑го я забежал в гостиницу. Там мне сказали, что Остен здесь больше нет. Я ушел…

Итак, Брехт плывет по Тихому океану. Я изумлялся этой проницательности Брехта, умению предвидеть войну и шутя говорил, что у него наверняка развито шестое чувство.

Брехт покинул Германию как раз вовремя — перед самым поджогом рейхстага. Жил некоторое время в Вене, потом Праге. Ненадолго задержался в Австрии, Чехии и Словакии. Поехал дальше в Данию.

Но в 1940 году еще продолжалась эта странная, спокойная война между германскими и французскими войсками. Полагали, что так будет и впредь. А Брехт чуял, что гитлеровцы займут Данию, и он вовремя переселился в Швецию, а затем в Финляндию.

… Среди немецкой эмиграции в Москве лишь Лацис и я страстно защищали творчество Брехта. Мы видели в нем прежде всего дерзкого, поразительно интересного экспериментатора. Действительно, до 1936 года Брехт таким и был. Не наша вина, что мы не знали его последних произведений, где он достигал неожиданно богатого и тонкого художественного синтеза. Не знали и другие, что тот самый Брехт, к которому они относились с известной настороженностью и снисходительной фамильярностью, написал уже произведения эпохального значения… Фамилия Брехт, которая в то время большинству говорила еще так мало, уже навечно принадлежала миру высокой поэзии.