Тема 3. Философия Нового времени.

1.Изменения социально-экономической жизни в ХVI в. Духовная децентрализация. Секуляризация человеческой культуры и общественной жизни. Переход от религиозной культуры к светской. Утверждение силы и безграничности разума.

2. Возрожденческий гуманизм. Пантеизм. Основные принципы философии эпохи Возрождения: антропоцентризм, постулирование творческой сущности человека, личностно-материальное понимание действительности.

3. Научная революция ХVII в и формирование нового стиля мышления. Философия Ф. Бэкона: развитие экспериментального метода и метода индукции. Философия Р. Декарта: постулирование исходным пунктом философии реальности мыслящего субъекта; принцип методического сомнения интеллектуальной интуицией, поиск во всем рационального порядка. Метафизика Спинозы.

4. Рационализм и эмпиризм. Теория познания Дж. Локка.

5. Правовые идеи Т. Гоббса и Дж. Локка.

6. Концепция человека в контексте протестантской этики. Роль разума в познании и организации и рационального хозяйства.

Литература.

1. Канке В. А. Философия. М., 2007.

2. Мальцева С. А. Западная философия от истоков до наших дней. Кн. 3. От Возрождения до Канта. – СПб, 2004.

3. Рассел Б. История западной философии: в 3кн. - СПб, 2001.

4. Соколов В.В. Европейская философия XV-VVII вв. – М., 2009.

Задание 1. На основании нижеприведенных текстов и материала учебников заполните таблицу

Философы	Онтология (Учение о субстанции)	Гносеология	Учение об обществе	Учение о человеке

Философия ф. Бэкона

О видах экспериментирования

"Существуют два вида открытия, совершенно отличных друг от друга. Первый вид — это изобретение искусств и наук, второй — открытие доказательств и словесного выражения. Я утверждаю, что первый из этих двух видов полностью отсутствует. <…>

То, что следует создать такой раздел науки,—совер­шенно бесспорно. Прежде всего потому, что диалектика ничего не говорит, более того, даже не помышляет ни об изобретении искусств, как механических, так и тех, которые называют свободными, ни о выработке средств для первых, ни об открытии аксиом для вторых, но обращается к людям мимоходом, приказывая доверять каж­дому в его собственном искусстве. Цельс, человек умуд­ренный не только в медицине (хотя всем свойственно восхвалять собственное искусство), говоря весьма серьезно и умно об эмпирическом и догматическом направлениях в медицине, заявляет, что сначала были открыты лекар­ства и другие средства лечения, а уже потом стали рас­суждать о причинах и основаниях болезней, а не наобо­рот,— сначала были извлечены из природы вещей при­чины, которые осветили путь для изобретения лекарств. <…>

… если несколько внимательнее присмотреться к делу, то сама форма индукции, которую предлагает нам диалектика, доказывает справедливость нашего утвержде­ния, ибо эта форма индукции, с помощью которой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, со­вершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую искажает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рассмотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний … обнаружит, что ум, действуя само­стоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, которую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисле­ния отдельных фактов без противоречащего случая, как это обычно делается у диалектиков, вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. <…> И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклюжей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые широко использовать ее; единственной причиной этого яв­ится, по-видимому, их поспешное желание направить свои усилия на утверждение теории и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение частными фактами, а тем более продолжительным их исследованием. <…> … даже если допустить, что научные прин­ципы могут быть правильно установлены с помощью обычной индукции или же чувственным и опытным пу­тем, все же остается совершенно несомненным, что из естественных явлений, обладающих материальной при­родой, невозможно достаточно надежно вывести аксиомы с помощью силлогизма. Ведь силлогизм с помощью про­межуточных посылок осуществляет сведение предположе­ний к принципам. Эта форма открытия или доказатель­ства имеет место в таких науках, как этика, политика, право и т. п.; встречается она и в теологии, поскольку богу по доброте его было угодно приспособиться к воз­можностям человеческого познания. Но в физике, где требуется реально овладеть природой, а не опутать про­тивника аргументацией, истина при таком способе ис­следования ускользает из рук, так как природа намного тоньше и сложнее любой самой изощрённой речи, и из-за бессилия силлогизма в любом случае необходима помощь индукции, но только подлинной и исправленной, для того, чтобы установить как самые общие принципы, так и промежуточные посылки. Ведь силлогизмы состоят из предложений, предложения — из слов, слова же — это знаки понятий; поэтому если сами понятия (которые со­ставляют душу слов) будут плохо и произвольно абстра­гированы от реальных явлений, то разрушится и все зда­ние. <…> Таким образом, немало философов (и среди них некото­рые очень известные) имели весьма серьезные и очевидные причины стать академиками и скептиками, отрицающими достоверность человеческого знания и восприятия и утверждающими, что с их помощью можно достигнуть лишь правдоподобия и вероятности. <…> Их главная вина заключалась прежде всего в том, что они клеветали на чувственные восприятия и тем самым в корне подрывали всякое знание. Ведь хотя чувства довольно часто обманывают и вводят в заблуждение, однако в союзе с ак­тивной деятельностью человека они могут давать нам вполне достаточные знания; и это достигается не столько с помощью инструментов (хотя и они в известной мере оказываются полезными), сколько благодаря экспери­ментам, способным объекты, недоступные нашим орга­нам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым объ­ектам, Скорее они должны были бы приписать этот недостаток как ошибкам разума, так и его самоуверенно­сти (не желающей считаться с самыми реальными вещами), а также неверным доказательствам и методам рассуждения и умозаключения из чувственных восприя­тий. Мы говорим об этом не для того, чтобы умалить зна­чение интеллекта или чтобы объявить тщетными все его попытки; наша цель состоит в том, чтобы найти и предоставить интеллекту необходимую помощь, благодаря которой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы. <…> Именно это мы и собираемся сде­лать; к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным ма­териальным вещам, найти особое искусство указания и наведения, которое раскрывало бы нам и де­лало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Мы с полным основанием утверждаем, что такая наука должна быть создана.

Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспе­риментов к аксиомам, которые в свою очередь сами ука­зывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом, вторую — истолкованием природы, или Новым Органо­ном. <…>

Научный опыт … исследует модифи­кации экспериментирования. Поскольку мы установили, что эта область знания только должна быть создана и пока еще далеко не является ясной, то по заведенному нами порядку мы попытаемся в известной мере обрисо­вать ее. Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, пере­нос, инверсия, усиление, применение, соединение и, на­конец, случайности экспериментов. Все это, вме­сте взятое, находится, однако, еще за пределами откры­тия какой-либо аксиомы. Вторая же названная нами часть, т. е. Новый Органон, целиком посвящается рас­смотрению всех форм перехода от экспериментов к аксио­мам или от аксиом к экспериментам.

Изменение эксперимента прежде всего касается ма­терии, т. е. речь идет о том, что эксперимент, проводив­шийся до сих пор постоянно с одной определенной мате­рией, теперь проводится на других вещах подобного же рода. Например, бумагу делают из полотняных лоскутов и никогда не делают ни из шелка (за исключением, мо­жет быть, Китая), ни из ворсистой ткани, так называе­мого камлота, ни из шерсти, хлопка и кожи; впрочем, эта три последних представляются менее подходящими и по­этому скорее могут быть использованы в соединении с другими, чем сами по себе. <…> К изме­нениям эксперимента относительно материи мы причис­ляем также и его изменения относительно части пред­мета. Например, мы знаем, что черенок, привитый к стволу дерева, приживется скорее, чем посаженный в землю. А почему бы не предположить, что семя лука, внесенное в головку зеленого лука, не прорастет лучше, чем если его просто посеять в землю? Здесь речь идет о замене ствола корнем, так что эту операцию можно рас­сматривать как своеобразную прививку на корне. Во-вторых, изменение может касаться и действующей при­чины. Так, солнечные лучи с помощью зажигательных стекол настолько усиливают свою теплоту, что могут зажечь легко воспламеняющееся вещество; а нельзя ли с помощью тех же стекол сфокусировать и лунные лучи, чтобы выяснить, обладают ли все небесные тела какой-то теплотворной способностью? Точно так же, как нам известно, тепловые лучи усиливаются благодаря дейст­вию зажигательных стекол и зеркал; но происходит ли то же самое и с теплотой темных тел (например, камней или металлов, еще не разогретых добела), или же здесь скорее играют какую-то роль частицы света? <…> В-третьих, изменение эксперимента мо­жет касаться и количества; в этом типе эксперимента нужно быть особенно внимательным, так как здесь нас подстерегает возможность многочисленных ошибок. Ведь люди убеждены, что с возрастанием или умножением ко­личества пропорционально возрастают или умножаются и достоинства. И это становится чуть ли не постулатом и предполагается как своего рода математическая опре­деленность, в то время как это утверждение абсолютно ложно. Свинцовый шар весом в один фунт, брошенный с башни, упадет на землю, предположим, через десять секунд; ну а шар в два фунта (у которого это так назы­ваемое естественное ускорение должно быть в два раза больше) упадет, следовательно, через пять секунд? А меж­ду тем он упадет почти в то же самое время и не уско­рит своего падения в зависимости от изменения количе­ства. <…>

Распространение эксперимента может выступать в двух видах: как повторение и как расширение экспери­мента, т. е. когда эксперимент или неоднократно повто­ряется, или ставится в какой-то более тонкой форме, Можно привести такой пример повторения. Винный спирт образуется из вина в результате однократной ди­стилляции; он значительно крепче и сильнее самого ви­на; а не превзойдет ли спирт по крепости самого себя, если его вторично подвергнуть дистилляции или сублимации? Но и повторение эксперимента таит в себе воз­можность ошибки. Ведь вторичная возгонка может не дать результата, аналогичного первому, да к тому же довольно часто при таком повторении эксперимента пос­ле достижения некоего предельного состояния природа не только не продвигается дальше, но, наоборот, отсту­пает назад. Поэтому в этом типе эксперимента необхо­дима осторожность. Подобным же образом ртуть в по­лотняной тряпке или еще в чем-нибудь, помещенная в расплавленный свинец, когда он уже начинает осты­вать, густеет и теряет текучесть; но, быть может, эта же ртуть при неоднократном повторении этого эксперимента настолько уплотнится, что станет ковкой? А вот пример расширения эксперимента. Вода в подвешенном состоя­нии, вливаясь сверху через продолговатое горлышко со­суда в находящееся на более низком уровне вино, раз­бавленное водой, в конце концов отделит вино от воды, потому что вино будет подниматься в верхний сосуд, а вода оседать на дно нижнего; нужно проверить, нельзя ли, подобно тому, как в нашем эксперименте вино и вода (две очевидно различные вещи) отделяются друг от друга, отделить таким же образом с помощью своего рода ве­совой дистилляции более тонкие от более плотных ча­стиц вина (несомненно, однородного тела) и таким образом в верхнем сосуде получить нечто подобное винному спирту, но только, может быть, более тонкое? Или, например, магнит притягивает цельный кусок железа; а если кусок магнита поместить в жидкое железо, будет ли он притягивать к себе частицы железа и покроется ли таким образом железной оболочкой?

Перенос эксперимента может идти тремя путями: или из природы или случайности в искусство, или из ис­кусства или одного вида практики в другой, или из ка­кой-то части искусства в другую часть того же искусства. Можно привести бесчисленное множество примеров пе­реноса эксперимента из природы или случайности в искусство; собственно говоря, почти все механические искусства обязаны своим происхождением незначитель­ным и случайным фактам и явлениям природы. <…> Если бы люди имели возможность вести поиски полезного для себя, то им следовало бы вни­мательно, детально и целенаправленно изучать все при­родные действия и процессы, беспрестанно и напряженно обдумывая, решая, что из виденного можно использовать для развития искусств, ибо природа — это зеркало ис­кусства. Не менее многочисленны эксперименты, кото­рые могут быть перенесены из одного искусства в другое, т. е. с одного вида практики на другой, хотя это встре­чается все же относительно реже, потому что природа — у всех перед глазами, а отдельные искусства известны лишь тем мастерам, которые ими занимаются. Очки изо­бретены для того, чтобы помочь слабеющему зрению; но, может быть, кто-нибудь сумеет придумать какой-то ин­струмент, который, если его приложить к глохнущему уху, поможет восстановить слух? <…>

Инверсия эксперимента имеет место тогда, когда до­казывается противоположное тому, что известно из экспе­римента. Например: «Зеркала усиливают интенсивность тепла», но, может быть, и холода? Точно так же: «Теп­ло, распространяясь, поднимается снизу вверх»; но, мо­жет быть, холод, распространяясь, опускается сверху вниз? Например, возьмем железную палочку и нагреем ее с одного конца, а затем, поставив ее в вертикальное положение так, чтобы нагретый конец оказался внизу, поднесем руку к верхнему концу палочки: руку сразу же обожжет; если же нагретый конец поместить сверху, а взяться рукой за нижний конец палочки, то рука по­чувствует жар намного позже. Если же нагреть всю па­лочку и один конец ее погрузить в снег или обернуть губкой, смоченной в холодной воде, и если при этом снег или губка охладят верхний конец палочки, то будет ли холод быстрее распространяться книзу, чем подниматься вверх, если охладить нижний конец палочки? <…>

Под усилением эксперимента мы понимаем доведение эксперимента до уничтожения или потери исследуемого свойства: в остальных видах охоты зверя только ловят, здесь же убивают. Вот пример усиления эксперимента. Магнит притягивает железо — будем воздействовать на магнит и на железо, добиваясь, чтобы больше не проис­ходило притяжения, например, подвергая магнит нагрева­нию на огне или смачивая его в сильных растворах, что­бы выяснить, не исчезнет ли или, по крайней мере, не ослабеет ли его сила. Наоборот, если сталь или железо превратить в окисел железа или так называемую зака­ленную сталь либо подвергнуть ее воздействию сильных растворов, то будет ли магнит в этом случае притягивать их? Далее, магнит притягивает железо через всякую из­вестную нам среду, т. е. если между ними поместить золото, серебро, стекло; будем теперь искать, если это только возможно, какую-то среду, которая бы останавли­вала силу магнитного притяжения: испытаем ртуть, мас­ло, камень, обожженный уголь и пр., что до сих пор еще не испытывалось в этом отношении. <…>

Применение эксперимента есть не что иное, как изо­бретательный перенос его на какой-нибудь другой по­лезный эксперимент. Можно привести такой пример: каждое тело имеет определенный объем и вес. Золото обладает большим весом и меньшим объемом, чем се­ребро, вода — большим весом и меньшим объемом, чем вино. Отсюда можно сделать весьма полезный практиче­ский вывод: зная объем и вес предметов, можно опреде­лить, сколько серебра примешано к золоту либо сколько воды смешано с вином,— это и было знаменитой «эврикой» Архимеда. <…>

Соединение эксперимента—это тесная связь и сцеп­ление его применений; оно имеет место там, где отдель­ные явления не могли бы принести сами по себе какой-то пользы, но в соединении с другими оказываются полез­ными. Например, если хочешь получить поздние розы или фрукты, то этого можно добиться, срезав ранние почки; того же результата можно достичь, оставляя до середины весны корни растений не покрытыми землей; но намного вернее цель будет достигнута, если соединить оба этих способа. Точно так же особенно сильное охлаж­дение способны вызвать лед и селитра, если же их упот­ребить вместе, то результат оказывается еще более зна­чительным. <…>

Остаются случайности эксперимента. Речь идет здесь о таком способе эксперимента, в котором совершенно отсутствует какое-либо рациональное начало, так что эксперимент производится чуть ли не в состоянии не­коей одержимости, когда вдруг человеку приходит в го­лову провести какой-то опыт не потому, что размышле­ние или какой-то другой эксперимент натолкнули его на этот опыт: просто он берется за него только потому, что подобный эксперимент до сих пор еще никогда не прово­дился. Однако я не уверен, что такой вид эксперимента, о котором мы сейчас ведем речь, не скрывает в себе воз­можности великого открытия, если только перевернуть в природе, так сказать, каждый камень. Ведь великие тайны природы почти всегда лежат в стороне от исхожен­ных дорог, вдали от известных путей, так что иной раз помогает даже сама абсурдность предприятия. Но если в то же время сюда присоединится и разумный расчет, т. е. если к тому соображению, что подобный экспери­мент еще никогда не предпринимался, присоединится еще и серьезная и значительная причина предпринять такого рода эксперимент, то это даст самый лучший ре­зультат и поможет вырвать у природы ее тайны."

Бэкон Ф. Сочинения. Т.1.  М., 1977.  С.279-295.

Исследование форм

"Те, кто занимался науками, были или эмпириками или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только соби­рают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, производят ткань из самих себя. Пчела же изби­рает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по сво­ему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преиму­щественно на силах ума и не откладывает в сознание не­тронутым материал, извлекаемый из естественной исто­рии и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей — опыта и рассудка. <…>

Для построения аксиом должна быть придумана иная форма индукции, чем та, которой пользовались до сих пор. Эта форма должна быть применена не только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и к меньшим и средним и, наконец, ко всем аксио­мам. Индукция, которая совершается путем простого пе­речисления, есть детская вещь; она дает шаткие заклю­чения и подвергнута опасности со стороны противореча­щих частностей, вынося решения большей частью на ос­новании меньшего, чем следует, количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо. Индукция же, которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после до­статочного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном. <…> Пользоваться же помощью этой индукции следует не только для открытия аксиом, но и для опреде­ления понятий. В указанной индукции и заключена, не­сомненно, наибольшая надежда.

При построении аксиом посредством этой индукции нужно взвесить и исследовать, приспособлена ли устанав­ливаемая аксиома только к мере тех частностей, из кото­рых она извлекается, или она полнее и шире. И если она полнее или шире, то надо смотреть, не может ли ак­сиома укрепить эту свою широту и полноту указанием новых частностей, как бы неким поручительством, чтобы мы и не погрязли в том, что уже известно, и не охватили бы чрезмерно широким охватом лишь тени и абстракт­ные формы, а не прочное и определенное в материи. Только тогда, когда это войдет в обыкновение, по спра­ведливости блеснет прочная надежда. <…>

Бэкон Ф. Сочинения. Т.2.  М., 1978.  С.56-58, 60-62, 80-83, 87-90, 100-103, 107, 109.