Мужество и жизнь: ницше

Спинозовская идея «самосохранения» (как и понятие «самоутверждения») в онтологической перспективе вызывает важный вопрос: что означает «самоутверждение» там, где Я отсутствует, — например, в неживой природе или в бесконечной субстанции, в бытии как таковом? Не является ли аргументом против онтологического характера мужества тот факт, что о мужестве невозможно говорить применительно к широчайшим областям реальности и, следовательно, к самой сути этой реальности в ее целом? Не является ли мужество чисто человеческим качеством, которое даже к высшим животным может быть отнесено разве что по аналогии, а не в собственном смысле? И не служит ли это решающим доводом в пользу этического, а не онтологического понимания мужества? Подобный аргумент напоминает аналогичные возражения против многих, более метафизических, понятий в истории человеческой мысли: «мировая душа», «микрокосм», «инстинкт», «воля к власти» и т. п. Они вызывают возражения на том основании, что вносят субъективное начало в объективный мир вещей. Однако обвинения эти ложны. Они свидетельствуют о том, что те, кто их выдвигает, не схватывают смысла онтологических понятий. Задача онтологических понятий — не в том, чтобы описать онтологическую природу реальности в терминах субъективного или объективного аспекта нашего обыденного опыта. Функция всякого онтологического

22

понятия состоит в следующем: оно должно использовать некоторую область этого опыта для обозначения свойств бытия как такового, которое располагается выше раздвоения на субъективное и объективное и поэтому не может быть выражено буквально в терминах, заимствованных из объективной или субъективной области. Онтология говорит переносными смыслами, по аналогии. Бытие как таковое превосходит субъективность и объективность. Но, чтобы посредством познания приблизиться к нему, мы вынуждены использовать и то, и другое. И мы должны поступать подобным образом, ибо каждая из этих сфер укоренена в том, что их превосходит, т. е. в бытии как таковом, запредельном полярности субъективного и объективного. В свете этих соображений и следует рассматривать указанные онтологические понятия. Их следует понимать не буквально, а по аналогии. Это не означает, что их можно создавать произвольно и с легкостью заменять другими. Их выбор — дело опыта и мысли; он подсуден некоторым критериям, определяющим адекватность или неадекватность каждого из них. Все это верно и по отношению к таким понятиям, как самосохранение или самоутверждение, взятым в онтологическом смысле. Это верно относительно любого раздела онтологии мужества.

И самоутверждение, и самосохранение логически предполагают преодоление чего-то такого, что (по крайней мере потенциально) угрожает Я или отрицает его. Ни стоицизм, ни неостоицизм не находят объяснения для этого «нечто», хотя оба они признают его присутствие. В случае Спинозы такой негативный элемент кажется вообще необъяснимым в рамках его системы. Если все с необходимостью следует из природы вечной субстанции, то никакое существо не должно иметь силы угрожать самосохранению другого существа. Все вещи будут тем, что они есть, а утверждение себя станет лишь неким крайним способом выражения для обозначения простого тождества предмета самому себе, Но, конечно, Спиноза думает совершенно иначе. Он говорит о реальной угрозе, больше того, о том, что, по его опыту, изза нее погибает множество людей. Он говорит об «усилии ради» (conatus) и «силе» (potentia) самореализации. Хотя эти слова не следует принимать буквально, их нельзя отбросить как вовсе бессмысленные. Понимать их нужно аналогически. Начиная с Платона и Аристотеля, понятие силы играет важную роль в онтологической мысли. Такие термины, как δύναμις, potentia (Лейбниц) в качестве характеристики истинной природы бытия, готовили путь ницшеанской «воле к власти». То же относится и к термину «воля», относимому к первичной реальности начиная с Августина и Дунса Скота до Беме, Шеллинга и I Шопенгауэра. Ницшеанская «Воля к власти» объединяет оба термина, которые следует понимать в свете их онтологического значения. Неким парадоксальным образом можно утверждать, что «воля к власти» 

23

Ницше — не есть воля и не есть власть, т. е, не «воля» в психологическом смысле и не «власть» в социологическом смысле. «Воля к власти» обозначает самоутверждение жизни как жизни, включающее самосохранение и рост. Таким образом, воля не стремится ни к чему такому, чего в ней нет, к какому-либо внешнему объекту, Она хочет самой себя — в двойном смысле: она хочет сохранить и превзойти себя. Это и есть ее власть, среди прочего — и ее власть над собой. Воля к власти есть самоутверждение воли как высшей реальности,

Ницше — наиболее яркий и сильный представитель того, что можно было бы назвать «философией жизни». «Жизнь» в этой терминологии означает процесс, посредством которою осуществляет себя сила бытия. Но, осуществляясь, она побеждает нечто такое, что, хотя и принадлежит ей, в ней самой есть отрицание жизни. Можно назвать это нечто «волей, сопротивляющейся воле к власти». В своем «Заратустре», в главе «О проповедниках смерти» Ницше называет разные способы, с помощью которых жизнь подвергается искушению признать собственное отрицание: «они встречают калеку, или старика, или труп — и говорят: жизнь опровергнута! Но опровергнуты они сами и их глаза, видящие только одну сторону существования». У жизни много сторон, она двусмысленна, Ярче всего Нищие изобразил ее переменчивую многозначность в последнем фрагменте книги «Воля к власти». Мужество есть сила жизни утверждать себя вопреки собственной двусмысленности, тогда как отрицание жизни на основании ее отрицательности есть выражение трусости. Исходя из этого Ницше создал свою пророческую проповедь и философию мужества — противоборствуя надвигающейся посредственности и упадку жизни в грядущей эпохе, которую он предчувствовал.

Как и древние философы, Ницше «Заратустры» считает воина (которого он отличает от простого солдата) лучшим образцом мужества, «Что есть благо, спросите вы? Быть смелым — вот что благо; не искать долгой жизни, не желать себе пощады — и все это единственно из любви к жизни. Смерть воина и зрелого мужа не должна быть укором земле. Самоутверждение есть утверждение жизни — но и смерти, которая этой жизни принадлежит» (гл. «О войне и воинах»).

Итак, добродетель для Ницше — как и для Спинозы — есть самоутверждение. В главе «О Добродетельных» Ницше пишет: «Ваше любимейшее Я — вот ваша добродетель. Есть в вас жажда кольца: догнать себя стремится кольцо — и смыкается с собой». Эта аналогия лучше всякого определения описывает значение самоутверждения и философии жизни. «Я» обладает собой, но в то же время стремится достичь себя. Здесь conatus Спинозы становится столь динамичным, что, говоря обобщенно, можно было бы утверждать, что Ницше есть как бы воспроизведение Спинозы в динамических терминах. «Жизнь»

24

Ницше замещает «субстанцию» Спинозы. Это можно сказать не только о Ницше, но и о большинстве «философов жизни». Истина добродетели заключается в том, что она несет в себе наше собственное Я, а не какой-то «внешний объект». «Да пребудет ваше истинное Я в вашем действии, как мать в своем ребенке, — пусть это будет вашим словом о добродетели!» (там же). Мужество есть добродетель в той мере, в какой оно есть утверждение Я.

Я, самоутверждение которого суть добродетель и мужество, есть Я, превзошедшее себя: «Тайну эту сама жизнь поведала мне. Смотри, сказала она, я — то, что должно непрестанно превосходить себя» (II, 34). Выделяя курсивом последние слова, Ницше указывает, что он здесь намерен дать определение самой сущности жизни. «...Так воистину жизнь жертвует собой — ради власти!» — продолжает он; по его мысли, самоутверждение включает самоотрицание — но не ради отрицания, а ради предельного утверждения, ради того, что он называет «властью». Жизнь создает и жизнь любит то, что она создала, но неизбежно обернется против всего этого: «Так хочет моя [т. е. Жизни] воля». Поэтому неверно говорить о «юле к существованию» или даже о «воле к жизни» — нужно говорить о «юле к власти», т. е. к большей жизни.

Жизнь, желающая превзойти себя саму, — правильная жизнь, а правильная жизнь есть смелая жизнь. Это жизнь «сильной души» и «ликующего тела», чье упоение собой есть добродетель (III, 54). Такая душа гонит «все трусливое, она говорит: дурно то, что трусливо». Но, чтобы достичь такого благородства, необходимо уметь подчиняться и повелевать, и, повелевая, подчиняться. Послушание, включенное в повелевание, противоположно покорности. Покорность есть трусость, которая не смеет рисковать. Покорное Я противоположно самоутверждаемому Я — даже если покорно оно Богу. Покорное Я хочет избежать муки причинять страдание и принимать страдание. Послушное же Я, напротив, — это Я, которое повелевает собой и «потому собой рискует» (II, 34). Повелевая собой, оно становится по отношению к самой себе и судьей, и подсудимым. Оно властвует собой по закону жизни — закону, повелевающему превзойти себя. Воля, повелевающая собой, есть творческая юля. Она создает целое из осколков и загадок жизни. Она не оглядывается, она отстраняется от нечистой совести, она отвергает «дух мести» — глубочайшую внутреннюю сущность самообвинения и сознания вины, она выходит в мир, запредельный примирению, ибо она есть юля к власти (II, 42). Поступая таким образом мужественное Я соединяется с самой жизнью и ее тайной (II, 34)·

Наш обзор ницшеанской онтологии можно завершить следующей цитатой: «Есть ли у вас мужество, братья?,. Не мужество при свидетелях, но мужество отшельника и орла, которых не видит уже и Бог?.. Тот имеет сердце в груди своей, кто знает страх, но побеждает его, 

25

кто смотрит орлиными очами в бездну, кто орлиными когтями схватывает бездну, — тот имеет в себе мужество» (IV, 73, 4).

Эти слова раскрывают другую сторону Ницше, ту, где он предстает экзистенциалистом: мужество смотреть в бездну небытия в полном одиночестве человека, уже услышавшего весть: «Бог умер». К этой стороне ницшеанской мысли мы вернемся в последующих главах. Здесь же мы завершим наш исторический очерк, который, впрочем, не был задуман как история идеи мужества. Он преследовал двоякую цель: прежде всего показать, что в истории западной мысли, от платоновского «Лахета» до ницшеанского «Заратустры», онтологическая проблема мужества стимулирует философское творчество — отчасти потому, что нравственная природа мужества остается не проясняемой без его онтологической природы; и потому, что опыт мужества оказался прекрасным ключом для онтологического рассмотрения реальности. Кроме того, исторический очерк должен в конечном счете представить тот концептуальный материал, который необходим для систематического изучения проблемы мужества — главным образом концепции онтологического самоутверждения в его глубинном значении и разных вариантов этой концепции.

26