Мужество и мудрость: стоики

Идея мужества в широком смысле, включающем этический и онтологический элементы, приобретает особую действенность в конце древнего и в начале нового мира — у стоиков и неостоиков. Стоицизм и неостоицизм — школы среди других философских школ, но в то же время они больше, чем только философские школы. Они — тот путь, на котором благороднейшие люди поздней античности и их последователи в Новое время нашли ответ на вопрос существования и победили тревогу судьбы и смерти. Стоицизм в этом смысле — глубоко религиозная в своей основе позиция, проявляется ли он в теистической, атеистической или транстеистической формах.

Именно поэтому стоицизм представляет собой единственную альтернативу христианству в западном мире. Это удивительно, если помнить, что в религиозно-философской области христианству пришлось бороться с гностицизмом и неоплатонизмом, а в религиозно-политической — с Римской империей. Казалось, что стоики, высокообразованные индивидуалисты, не только не опасны для христианства — они как будто были близки к тому, чтобы принять элементы христианского теизма, 

13

Но это только на первый взгляд. У христианства была общая почва с религиозным синкретизмом древнего мира; идея пришествия Божественного Существа, которое спасет мир. В сотериологически центрированных религиозных движениях тревога судьбы и смерти снималась благодаря причастию человека к этому Божественному Существу, которое принимает судьбу и смерть на себя. Христианство, придерживаясь внешне сходного верования, превосходило синкретизм в силу индивидуального характера Спасителя и в силу своей конкретно-исторической укорененности в Ветхом Завете. Поэтому христианство могло вобрать в себя многие элементы религиозно-философского синкретизма позднеантичного мира, не утрачивая при этом своего исторического основания, однако ассимилировать чисто стоическую позицию оно не могло. Это особенно замечательно, если помнить о том мощном воздействии, которое учение стоиков о Логосе и естественном нравственном законе имело на догматику и этику христианства. Но и такое широкое восприятие стоических идей не смогло заполнить пропасти между отречением стоиков от мира и христианской верой в спасение мира. Победа христианской Церкви оттеснила стоицизм в тень, из которой он вновь вышел только в начале Нового времени. Не могла быть соперницей христианства и Римская империя. И знаменательно, что среди императоров самую серьезную опасность для христиан представляли не дикие тираны, вроде Нерона, и не фанатичные ретрограды, вроде Юлиана, а такие стоики-праведники, как Марк Аврелий. Это не случайно: стоик обладает общественным и личным мужеством, в котором заключена реальная альтернатива христианскому мужеству.

Стоическое мужество — ре изобретение философов-стоиков. Они дали ему классическое выражение в рациональных терминах, но корни его уходят в мифы, героический эпос, в древнюю мудрость, поэзию и трагедию, в столетия философии, предшествовавшей стоицизму. Одно особое событие сообщило мужеству стоиков непреходящую силу — смерть Сократа. Эта смерть для всего древнего мира оставалась и подвигом, и символом. Она открыла человеческую ситуацию перед лицом судьбы и смерти. Она показала мужество, которое может утверждать жизнь — потому, что оно может утверждать смерть. И она внесла глубокие изменения в традиционную идею мужества. В личности Сократа героическое мужество прошлого стало рациональным и универсальным. Так родилось демократическое понимание мужества, которое в известном смысле противопоставило себя аристократическому его пониманию. Воинская храбрость померкла перед мужеством мудрости. В такой форме оно и давало «философское утешение» множеству людей в разных частях древнего мира в эпоху катастроф и великих сдвигов.

Описание стоического мужества у такого автора, как Сенека, выявляет взаимную зависимость между страхом смерти и страхом жизни и

14

такую же связь между мужеством умирать и мужеством жить. Сенека указывает на тех, кто «не хотят жить и не знают, как умереть». Он говорит о libido moriendi, — точном латинском эквиваленте фрейдовского «инстинкта смерти». Он говорит о людях, которым жизнь кажется бессмысленной и ненужной и которые, как в книге Экклезиаста, говорят: не могу ни совершить, ни увидеть ничего нового! Согласно Сенеке, это — результат следования принципу удовольствия, или, как он его называет, предвосхищая современное американское выражение «goodtime» — «хорошее времяпрепровождение», — позиция, по его наблюдению, особенно свойственная младшему поколению. И как у Фрейда инстинкт смерти есть оборотная сторона вечно неудовлетворенных стремлений либидо, так и у Сенеки принятие принципа удовольствия неизбежно ведет к отчаянию и отвращению к жизни. Но Сенека (как и Фрейд) знал, что неспособность принять жизнь еще не означает способность принять смерть. Тревога судьбы и смерти пронизывает существование даже тех, кто потерял волю к жизни. Из этого ясно, что рекомендуемое стоиками самоубийство — это совет не тем, кто побежден жизнью, а тем, кто победил жизнь, кто равно может и жить, и умереть, и способен свободно выбрать между жизнью и смертью. Самоубийство как побег, продиктованный страхом, противостоит мужеству быть стоиков.

Стоическое мужество есть мужество быть в онтологическом и в этическом смысле·, его основа — главенствующее (владычественное) положение разума в человеческом существе. Но разум у старых и новых стоиков означает нечто иное, чем в современной терминологии. Разум в стоическом понимании — не способность «рассуждать» с помощью орудий логики (обычной или математической) и на основе опыта. Разум для стоиков — это Логос, смыслоносная структура реальности как целого, и, в частности, человеческого ума. «Если разум, — говорит Сенека, — есть единственный атрибут, принадлежащий человеку как человеку, тогда разум — его единственное достояние, более ценное, нежели все прочее вместе взятое». Это значит, что разум есть истинная и сущностная природа человека, в сравнение с которой все остальное случайно. Мужество быть — это мужество утверждать превосходство нашей собственной разумной природы вопреки всему случайному в нас. Совершенно ясно, что разум, понимаемый таким образом, относится к самому центру личности и включает в себя все духовные функции. Рассудок, будучи ограниченной познавательной функцией, оторванной от личностного центра, неспособен породить мужество. Тревогу нельзя отодвинуть, рассудив ее со всех сторон. Это не новейшее открытие психоанализа; стоики, прославляя разум, уже прекрасно знали об этом. Они знали, что тревогу можно преодолеть лишь силой вселенского разума, который в мудром человеке господствует над желаниями и страхами. 

15

Мужество стоиков предполагает подчинение личностного центра Логосу бытия; это участие в божественной силе разума, запредельной миру страстей и тревог. Мужество быть — это мужество утверждать собственную разумную природу вопреки тому, что в нас противодействует ее соединению с разумной природой бытия как такового.

Итак, мужеству мудрости противоборствуют желания и страхи. Стоики развили глубокое учение о тревоге, которое очень напоминает новейшие теории. Они открыли, что объект страха составляет сам страх. «Нет ничего, — говорит Сенека, — пугающего в вещах, кроме самого страха». И Эпиктет: «Ибо не смерть и не страдание страшат нас, а страх смерти и страдания». Наша тревога надевает пугающие маски на всех людей и на вещи. Если мы сорвем с них эти маски, явится их настоящее лицо и страх, ими вызванный, исчезнет. Это истинно даже по отношению к смерти. Поскольку каждый день уносит у нас малую частицу нашей жизни — ведь мы умираем с каждым днем — и последний наш час, конец нашего существования, не приносит смерти сам по себе, он только довершает процесс умирания. Ужас, связанный со смертью, — плод воображения. Он исчезает, как только с образа смерти сорвана маска.

Наши неконтролируемые желания — вот что создает маски и прячет под ними лица людей и вещей. Сенека предвосхитил фрейдовскую идею либидо, причем в более широком контексте. Он различает естественные желания, которые ограничены, и желания, возникающие вследствие ложных мнений, которым нет границ. Желание как таковое не безгранично. В неиспорченной природе оно ограничено объективными потребностями и поэтому его можно удовлетворить. Но извращенное воображение человека преступает пределы объективной необходимости («когда сбился с пути, блуждаешь бесконечно») и вместе с ними — возможность удовлетворения; именно это, а не желание как таковое, производит «безрассудное (inconsulta) стремление к смерти».

Утверждение своего сущностного бытия вопреки желаниям и страхам рождает радость. Сенека призывает Луцилла «научиться чувствовать радость». Он имеет в виду не радость от исполнения желаний; ибо истинная радость — «трудное дело», она — счастье души, «поднявшейся над всеми обстоятельствами». Радость сопровождает самоутверждение нашего Я в сущностном бытии наперекор сопротивлению всего случайного в нас. Радость — это эмоциональное выражение мужественного «да» собственному истинному бытию. Такое соединение мужества и радости яснее всего раскрывает онтологический характер мужества. Если мужество понимается исключительно в этических терминах, его связь с радостью самоосуществления остается скрытой. Именно в онтологическом акте, посредством которого человек утверждает самого себя в собственной сущности, мужество и радость совпадают.

16

Стоическое мужество нельзя назвать ни атеистическом, ни теистическим в техническом смысле этих слов. Вопрос о том, каким образом мужество связано с идеей Бога, известен стоикам: они ставят его и дают на него ответ. Но отвечают они так, что самый ответ порождает еще больше вопросов, — и этот факт показывает экзистенциальную серьезность стоической доктрины мужества. Сенека предлагает три разных образа отношения мужества мудрости к религии. Прежде всего он провозглашает: «Невозмущаемые страхами и неиспорченные удовольствиями, мы не устрашимся ни смерти, ни богов». В этой фразе «боги» означают судьбу. «Боги» — силы, которые определяют судьбу и воплощают собой ее угрозу. Мужество, побеждающее страх перед судьбой, побеждает и страх перед богами. Итак, мудрый человек, утверждая свою причастность к вселенскому разуму, выходит из области действия богов. Мужество быть превосходит политеистическую силу судьбы. Второе утверждение говорит, что душа мудрого человека подобна Богу. В данном случае «Бог» это — божественный Логос, в единении с которым мужество мудрости побеждает судьбу и выходит из круга действия богов. Это — «бог-над-богами». Третье утверждение в теистических терминах иллюстрирует все различие между идеей отречения от мира и идеей спасения мира. Сенека говорит, что если Богзапределен страданию, то истинный стоик — выше страдания, пребывает над ним. Тем самым страдание противоречит природе Бога. Бог не может страдать: Он — по ту сторону страдания. Стоик же, будучи человеком, способен страдать. Однако совершенно не обязательно, что он позволит страданию завладеть центром своего разумного бытия. Он может подняться над ним, так как страдание не есть следствие его сущностного бытия, но лишь того, что в нем случайно. Такое различие между «вне» и «над» несет в себе оценочное суждение. Мудрый человек, мужественно побеждающий желания, страдание и страх, «превосходит самого Бога», он возвышается над Богом, который по своему природному совершенству и блаженству пребывает вне всего этого. Обладая столь высоким ценностным уровнем, мужество мудрости и отречения могло бы уступить место мужеству веры в спасение, т. е. веры в Бога, Который парадоксальным образом участвует в человеческом страдании. Однако сам по себе стоицизм не способен совершить этот последний шаг.

Стоицизм обнаруживает свою ограниченность всякий раз, когда ставится вопрос: каким образом возможно мужество мудрости? Хотя стоики и подчеркивали, что все люди равны в своей причастности всеобщему Логосу, они не могли отрицать того факта, что мудрость — достояние бесконечно малой элиты. Массы людей — признавали они — «глупцы» в цепях желаний и страхов. Соучаствуя в божественном Логосе своей сущностной или разумной природой, большая часть людей

17 

находится в состоянии реального конфликта с собственным разумным началом и потому мужественно утвердить свое сущностное бытие они просто неспособны.

Стоики не знали, как объяснить эту ситуацию, реальности которой отрицать не могли. И не только преобладание «глупцов» среди человечества было необъяснимым. Нечто и в самом мудреце ставило их перед труднейшей проблемой. Сенека говорит, что нет мужества более великого, чем мужество, рожденное крайним отчаянием. Но, позволительно спросить, как может стоик, оставаясь стоиком, достичь состояния «крайнего отчаяния»? Можно ли достичь его в рамках стоической философии? Или же чего-то недостает в его отчаянии, и, следовательно, в его мужестве?

Стоик, оставаясь стоиком, не знает опыта отчаяния личной вины. Эпиктет приводит слова Сократа (из Ксенофонта): «Я сохранил все, что было мне доверено» и «я не совершил ничего несправедливого ни в моей частной, ни в общественной жизни». Сам Эпиктет утверждает, что научился не заботиться ни о чем, что лежит вне круга его моральных установок. Но еще более, чем такие утверждения, показателен самый тон превосходства и самодовольства, которым отмечены стоические диатрибы — моральные наставления и публичные обличения. Стоик не способен сказать, как Гамлет, что всех нас «сознание» превращает в трусов. Кажется, что всеобщее падение от сущностной разумности к глупости не ставит перед ним проблему личной ответственности и проблему вины. Для него мужество быть — это мужество утверждать себя вопреки судьбе и смерти, а не вопреки греху и вине. Иначе и быть не могло: ибо мужество поглядеть в лицо собственной вине ведет к вопрошанию, формулированному в терминах спасения, а не отречения.