2.2.2. Герой

Соответственно вышесказанному, герой писателей-романтиков выражает идеал беспредельной свободы, как внутренней, так и внешней; он безгранично верит в себя, в право своей личности на самоутверждение. Он как будто бросает вызов всему миру – и потому часто это герой одинокий, противостоящий окружению («толпе»), герой-индивидуалист. Целый ряд персонажей такого типа создал великий английский поэт Джордж Гордон Байрон (в литературоведении утвердилось понятие «байронический герой»). Таков, например, Конрад из поэмы «Корсар», – предводитель пиратов. Поэма открывается их песней, в которой прославляется свобода:

Наш вольный дух вьет вольный свой полет

Над радостною ширью синих вод:

Везде, где ветры пенный вал ведут,-

Владенья наши, дом наш и приют.

Вот наше царство, нет ему границ…

Главный герой – воплощение внутренней силы, беспримерного мужества и вместе с тем – демонического одиночества.

Покорны все: сам Конрад их ведет.

И кто судить его приказ дерзнет?

Загадочен и вечно одинок,

Казалось, улыбаться он не мог;

При имени его у храбреца

Бледнели краски смуглого лица;

Он знал искусство власти, что толпой

Всегда владеет, робкой и слепой,

Постиг он приказаний волшебство,

И с завистью все слушают его…

Во внешности Конрада поражают «огненный взор», «чернота густых кудрей» и «дьявольская усмешка на устах»; лицо отражает «полет тайных дум» и «горение неведомых страстей». Герой Байрона – «разочарованный» герой; трагические события в прошлом сделали его нелюдимым, отчаявшимся.

Он средь людей тягчайшую из школ –

Путь разочарования – прошел…

Оттолкнут, оклеветан с юных дней,

Безумно ненавидел он людей…

Его – хоть был он дик и одинок-

Ни пожалеть, ни презирать не мог

Никто. Страшило имя, странность дел,

Всяк трепетал, но пренебречь не смел. (1814 г. Пер. Г. Шенгели)

Произведения Байрона оказали огромное воздействие на европейский и русский романтизм. Черты «байронического героя» мы увидим в персонажах Пушкина, Лермонтова и других русских авторов. Многие писатели-романтики, погружаясь в «бездны» внутреннего мира личности, высказали трагизм одиночества, силу отчаяния с беспримерной художественной силой. Яркий пример – поэма «Ворон» (1845), которое написал виднейший американский поэт и новеллист Эдгар Алан По. Тему произведения сам По определял как «смерть молодой прекрасной женщины» (в основе такого объяснения лежит биографический факт – поэт очень рано потерял горячо любимую жену), но наиболее распространено другое, более общее толкование – противостояние человека року. Приведем заключительную строфу:

И, венчая шкаф мой книжный,

Неподвижный, неподвижный,

С изваяния Минервы не слетая никуда,

Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,

Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.

И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда

Не восстанет никогда. (пер. М. Донского)

Если мы перечтем произведения немецких романтиков, то увидим, что их внимание сконцентрировано на герое-поэте, герое-музыканте или живописце. Такой герой находится целиком во власти искусства, которому он служит беззаветно и всей душой, подчиняя ему всю свою жизнь. Но такого рода служение, с одной стороны, воспеваемое автором, с другой стороны, неизбежно будет нести в себе некую раздвоенность, поскольку делает надежду на гармоничное бытие весьма призрачной. Посмотрим на иронически окрашенную самохарактеристику студента Ансельма, главного героя знаменитой новеллы Гофмана «Золотой горшок» (1814):

…Я родился на свет для всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу не угадал в чет и нечет, что мои бутерброды всегда падают на землю намасленной стороной, – обо всех этих злополучиях я не стану и говорить; но не ужасная ли это судьба, что я, сделавшись наконец студентом назло всем чертям, должен все-таки быть и оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного пятна или не разорвать его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый гвоздь? Кланялся ли я хоть раз какой-нибудь даме или какому-нибудь господину советнику без того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда или я сам не спотыкался на гладком полу и постыдно не шлепался? Не приходилось ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке определенную подать от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому что черт несет меня прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я хоть раз вовремя в университет или в какое-нибудь другое место?... (пер. Вл. Соловьева)

Здесь отчетливо проступает особая стилистическая интонация, открытая немецкими писателями-романтиками; в научной литературе она получила имя романтической иронии. Важно отметить, что данное определение было сформулировано самими романтиками – о «романтической иронии» писали и немецкие философы Шлегель, Шеллинг, Ф. Зольгер, и некоторые из их единомышленников в Германии. В смысловом богатстве понятия «романтической иронии» сосуществуют и противоборствуют разнообразные слои творческой рефлексии: неколебимая вера в искусство как высшую сферу реализации личности и одновременно – светлый юмор, несущий с собой оттенок сомнения в том, что полное отвержение практической стороны жизни в пользу занятий искусством всегда и несомненно будет верным.