1.4. Формула развития предикативных сочетаний

Ранее, рассматривая проблему сущности управления, мы сформулировали правило: «…для того чтобы соединить два одинаковых элемента (а + а), второй элемент нужно модифицировать: а + а → а + ха» [Луценко 1997б, с. 9]. В цитированной статье было показано, что данная формула применима не только к анализу управления, но также и согласования, «работает» в области других языковых явлений (не исключая явлений из сферы фонетики). Очевидно, что, принимая во внимание всеобщность предикации как первого (актуального) шага к установлению языковых единств (единств на основе расподобления), формулу следует дополнить звеном, моделирующим предикативное отношение: а = а. С учётом того, что ха – это, в сущности, b, формулу развития от предикации к языковым единствам, подобным слову, можно представить в следующем виде: а = а → а + а → а + b (ха).

Преобразование элементов предикации по формуле а = а → а + а → а + b аналитически уравнивает структуры типа вкривь и вкось (а + а) и вдоль и поперек (а + b). Вообще говоря, на месте b всегда появляется парадигматически связанный с а элемент (смысл). Не входя пока в подробности, отметим, что вследствие действия механизма, отраженного формулой, в языке появились глагол, прилагательное, связка, наречие, союз, роды, падежи, числа и т.д. Разумеется, о каждом из данных случав следует говорить отдельно. Но есть в них и общее – преобразование одного из партнеров предикации в атрибут. Далеко не случайно, что функция качественного определителя приписывается глаголам, наречиям, прилагательным, падежным формам, формам числа и т.д. Всё это следствия модификации первоначальной предикативной связи. Преобразование, «игра» смыслов основывается на обособленности элементов предикации в сложении.

Cледствием перехода от а = а к а + b стало, например, появление родительного падежа. Родительный падеж появился вследствие того, что переход предикации в подчинительную связь дал повод для рассмотрения прежней «формы» собирательности/женского рода как носителя признака посессивности, назывательного коррелята к форме женского рода (формы мужского рода). На основе падежного рассмотрения переосмысленной формы (как Род. п.) исходный член предикации тоже стал рассматриваться как падежная форма (форма Им. п.). Существующие до сих пор сомнения относительно принадлежности номинатива к падежам – это одновременно (косвенное) указание на то, что и генетив когда-то падежом не был.

Функция атрибута порождает восприятие определяемого как части целого – в рамках структуры а + b происходит сужение значения. Отсюда, по-видимому, с одной стороны, узкое содержание таких слов, как зеница (зеница ока, но зенки), десна (ср. десница), цыпки, цыпочки, карачки (< ‘нога’), мах (< ‘рука’, ср. нем. machen ‘делать’), укр. пучка (ср. укр. пукати ‘стучать’, русск. пучить: ‘рука’ + ‘рот’) и др., с другой стороны, автосемантическое употребление носителей признака атрибутивности тогда, когда на позиции определяемых членов предполагаются общие имена (люди, человек и т.д.) – ср. употребление таких слов, как нищие, болящие, страждущие и т.д. Добавим, что правило сужения значения одного из членов подчинительной синтагмы действует и в других случаях (поэтому нельзя сказать говорил голосом, только – говорил тихим голосом и т.д.).

Здесь нельзя не отметить действия в языке следующей важной тенденции-принципа: обозначению соответствия (а + а) в плане выражения (брат уехал, добрый малый) отвечает представление несоответствия в плане содержания (а + b: предм. + действ., призн. + предм.) и, наоборот, обозначению соответствия в плане содержания (а + а: дом учителя, предм. + предм.) отвечает представление несоответствия в плане выражения (а + b: ø – -а). Отсюда расподобление в плане содержания (ночь тиха, взмах руки: предм. + призн., действ. + предм.), наблюдаемое при внешнем морфологическом несходстве сочетающихся слов, – указание на прежнее (историческое) тождество их в плане выражения (ср. ниже; § 3.3).

Согласно приведенной выше схеме, отражающей развитие структуры предикации, в сочетательных синтагмах имеет место переход от раздельности к единству. По А.А.Потебне, в этом случае происходит устранение двойственности, или раздельности, субстанций, которая особенно чувствуется, когда родовое имя стоит впереди частного, видового, как, например, в «река Дунай», «птица орел» и т.п. [Потебня 1968, с.127]. Интересно, что именно подобное распределение слов (в скрещениях), с помещением впереди родового понятия, слова, одноэлементного или многоэлементного, Н.Я.Марр охарактеризовал как одно из древнейших [Марр 1936б, с.147].

«Скрещенное состояние (слов как производственно-общественных терминов. – Н.Л.), – писал Н.Я.Марр, – разъясняется на различных стадиях развития языка и мышления (в зависимости от развития материального базиса, в частности и трудового процесса, производства и техники) не только различно, но и в противоположностях, вышедших из единства и на следующей стадии снимаемых единством, каждый раз иного порядка и иной системы. Так, на одной стадии, если ограничиться надстройкой, диалектическим мышлением только двух стадий, на одной, именно позднейшей из двух стадий, коллектив, производственно-социальный слой соответственной формации, как мы замечаем в ряде языков одной и той же системы, предпосылает родовое понятие, слово, одноэлементное ли оно или многоэлементный комбинат…, дотоле многозначимому слову, также простому элементу или комбинату многоэлементному» (там же). Но, как отмечает Н.Я.Марр, имея в виду, в сущности, предикацию, «на предшествующей стадии не было самостоятельного отвлеченного понятия, а был двузначимый образ, представление, служившее для выражения и понятия. Мыслили не понятиями, а образами, т.е. было, собственно, не мышление, а соображение» (там же; выделено нами. – Н.Л.).

В отличие от А.А.Потебни и Н.Я.Марра, синтаксическую связь «по типу подчинения» и её коррелят – генетическое мышление – А.С.Сидоров поместил в начало развития мышления и речи: «Генетическое мышление, – отмечает автор, – и есть родоначальник логического мышления… В недрах генетического типа мышления и соответствующего синтаксического строя и выработалась современная структура двухконцентрного предложения, как опять-таки диалектическая противоположность характеру связей слов при генетическом типе…» [1933, с. 13]. В силу этого слово как «синтаксическое явление» для А.С.Сидорова – это структура типа а + b (с. 18-19). Соответственно, биноминативное предложение, по А.С.Сидорову, – высший тип, «когда цикл развития завершается» (с. 12). Как видим, несмотря на в целом верный подход к фактам языка и мышления, правильно упорядочить их хронологию А.С.Сидорову не удалось.

Опираясь на материал, собранный А.А.Потебней, можно отметить, что, например, в (фольклорной) синтагме рать сила подобную смысловую трансформацию пережило слово сила – оно стало выражать значение ‘многочисленная’: И прибили тое силу рать великую… (из былины), – определяющее имя сила и прилагательное великая здесь обрамляют слово рать, образуя н о в о е отношение предикации. Не удивительно, что и прилагательное сильный стало выражать это значение: прihха силнiи (= многочисленные) послове отъ всея земля Нhмецкыя (Пск. лет., II, 1323; примеры из [Потебня 1968, с.124]). Интересны и пустыня деревня (пустынная), несчастие замужество (несчастное), укр. гора круча (крутая) и др. [Потебня 1968, с.125]. В свою очередь о том, что принимаемое ныне за форму краткого прилагательного слово ряба, элемент речения курочка ряба, исходно было существительным, свидетельствует спорадическая “обработка” его наряду с иными, аналогичными, определителями посредством субстантивных суффиксов: блр. курка рябушечка, бялушечка, чернушечка, русск. курочка чернушечка, хохлушечка (< хохлуша), укр. курочка сокорушечка и др. Сюда и русск. птица синица, блр. жарабица-сивица, серб. птица летушка, укр. жабка стрекотушка и т.п. [Потебня 1968, с.115, 114].

Примеры указанного типа (ср. англ. silver spoon ‘серебряная ложка’, тур. taş köprü ‘каменный мост’ и под.) дополнительно свидетельствуют о следующем: когда слово как единица с «забытой» предикативностью присоединяется к “конструкции” предикации (слову, предложению), оно получает статус присоединяемого зависимого средства. Кроме предлога (§ 3.1), прилагательного и глагола, с этой точки зрения интерес представляет наречие. По своей сущности наречие при-предикативно, т.е. присоединяется всегда к актуальной расчлененной или внешне не выраженной предикации. Иначе говоря, с синтаксической точки зрения все наречия – детерминанты. Например, в Сегодня четверг четверг – распространитель номинативного предложения (Четверг). В синтагме В лесу холодно, вопреки некоторым лингвистам, в лесу не подлежащее, а детерминант при безлично-предикативном предложении. Попутно отметим, что, если морфология – учение о слове, то предикативы не слова, а готовые предложения, которые должны рассматриваться в синтаксисе, а не в морфологии, – точно так же, как в синтаксисе, а не в морфологии рассматриваются номинативные предложения.

Наречие обозначает обстоятельство «предикативного» события. Не случайно, что его связь в предложении определяется как примыкание. Иногда кажется: наречие присоединяется к словам как таковым (глаголу, прилагательному, наречию [Аничков 1997, с.374]). На самом же деле припредикативная сущность наречия сохраняется и в этих случаях – оно присоединяется здесь к словам, которые, хотя и опосредованно, но весьма отчетливо сигнализируют о предикации. На наш взгляд, в диахронии следует исходить из следующей перспективы: прилагательное и глагол возникали при предметно-субъектном имени (а + b, где а такое имя, существительное), наречие формировалось при конструкции предикации, в том числе и при сочетании существительного и глагола. Главное отличие прилагательного и глагола от наречия состоит в том, что они присоединяются только к «постпредикативным» синтагмам, наречие же – к «постпредикативным» и к собственно предикативным синтагмам (Сегодня я иду на футбол).

Можно полагать, что метафорическое или позиционное преобразование имени (при имени) в глагол (ср. весть и Бог весть) качественно преобразовало это имя, превратило его в точку сосредоточения предикативности предложения. Это значит, что в принципе издавна существовала двоякая возможность употребления имени при глаголе – в качестве обозначения пассивного обстоятельства действия (наречия) и в качестве обозначения активного (субъектного) начала действия, ср. Век кончается и Век тебя не видел бы (век₁ = ‘столетие’; век₂ = ‘вечно’). Но это значит также, что единое происхождение существительных (шире – имён) и наречий¹³ – реальность, с которой необходимо считаться историкам языка. Наличие в отношениях между словами в предложении, кроме предикации лексических содержаний слов, предикации показателей словоизменения (см. ниже), очевидно, и вообще некоторым образом ослабило участие лексического значения имени-субъекта в предикации. Поэтому данное имя, подобно наречию, отчасти воспринимается как обозначение (активного) определяющего обстоятельства осуществления действия.

Как кажется, этот факт отразился в попытках некоторых лингвистов рассматривать в качестве истинного подлежащего глагольное лицо (выражается флексией), а существительное в позиции подлежащего – только как подлежащное слово, определяющее лицо глагола (см. об этом [Луценко 1993б, с.45]). Так это или не так (ср. § 3.3), но субъектное имя в именительном падеже действительно обозначает участие некоего начала в осуществлении «предикативного» события. Если субъект не участвует в действии, он обозначается другой формой падежа, а действие оценивается как спонтанное (Петра трясёт; Брату повезло). Не случайно, что появление отрицания при глаголе меняет форму подлежащного имени (Родственница была у больного – Родственницы у больного не было). Признак одушевленности, вообще присущий позиции подлежащего, в этом случае не утрачивается, поэтому синтаксическое истолкование соответствующих имен (Петра, брату) как подлежащих тоже возможно [Луценко 2001а, с. 349; 2003а, с. 76, 106 и др.].

Интересно, что под формулу а + b могут быть подведены следствия субстантивной метафоры и, как представляется, метафоры вообще¹⁴. Субстантивная метафора (зверь – ‘жестокий’; осёл – ‘упрямый, глупый’; орёл – ‘смелый, молодцеватый’; петух – ‘задиристый’ и т.д.) – это мысленное, скрытое (линейное) соотнесение (двух) имен, вследствие которого одно из них обычно – при эксплицитном совместном их употреблении (см. выше) – видоизменяется в прилагательное. Сообразно с этим и переносно использованный субстантив получает, как правило, адъективное толкование (ср. примеры). На этот факт до сих пор не обращали внимания (ср. [Курилович 1962, с. 245]). Между тем он, кроме того, что (косвенно) отражает вторично-обусловленный характер прилагательного как части речи, свидетельствует о вторичности предикации-метафоры, стало быть, указывает на необходимость выяснения структурных источников предикативной природы слова (ср. §§ 1.2, 1.3).

Возможности метафоры кажутся (и отчасти являются) неограниченными благодаря существованию синтаксической сочетаемости слов (об этом понятии см. § 2.4). Используя формальность синтаксических связей, говорящий вправе не считаться и нередко почти не считается с прежде необходимой смысловой соотносительностью сочетающихся лексем. Следствием нарушения названного принципа является аффективность значений, «получаемых» на основе метафоры. Неверно полагать, однако, что вторичное (аффективное) значение слова входит в его содержание как единицы языка. Оно – продукт сочетаемости слов и существует только в контексте другого слова. Конструктивные возможности (исходной) модели предикации в подобных случаях (ты осёл!) применяются с экспрессивной целью. Можно полагать, что в рамках сочетаний слов, опирающихся на «приблизительную» соотносительность их значений, реляция тождества некогда была смещена к реляции уподобления. Подобным образом сформировался новый слой значений (типа b), который закрепился и сейчас используется в узусе. Несмотря на во многом окказиональный характер подобных значений, их распознаваемость и (групповая) стабильность поддерживается языковой природой исходной модели предикации.