1.2. Подступы к предикативной природе слова

В связи с идеей предикативности слова отдельные авторы упоминают Ф.Вегенера и его работу «Исследование основных проблем жизни языка» [Wegener 1885]. Сам язык, пишет Ф.Вегенер, указывает на то, что слово было предложением, чей смысловой элемент, предикат, сохранен в основе, но чья субстанция выражается окончаниями (S. 85). Кроме того, и другие наблюдения (над речевым поведением детей и пр.) приводят к словом представленному предложению (S. 60). С древнейших времен слово нуждается в экспозиции, посредством которой утверждается идея (конкретного) слова. Функцию экспозиции выполняют «вспомогательные выражения», в этой роли указаны повторы (хороший-хороший, пока-пока), модификаторы типа дейктик и др. [Лангер 2000, с. 123-125]. Экспозиция в конечном итоге превращается в вербальный контекст слова, а акт предикации сводится к метафоре. Слова предстают – благодаря их частому употреблению – как «увядающие метафоры», а язык как таковой является хранилищем «увядающих метафор» [Лангер 2000, с. 126]. Для употребления слова в определенном значении необходим контекст, одновременно и контекст для проявления своего содержания опирается на утверждаемое (как предикат на субъект). Субъектность (слова) – следствие «увядания», т.е., если мы правильно понимаем Ф.Вегенера, результат снятия предикации [Лангер 2000, с. 127; ср. Мегентесов, Хазагеров 1995, с. 22-23].

Можно согласиться с тем, что предикация и метафора коррелятивны. Метафора - это «сообщение» о факте, основанное на сходстве функций сопоставляемых явлений. Метафора, однако, представляет собой вторичную предикацию, ибо до метафоры слово должно уже было (онтологически) состояться – как факт «формального языка», который логически и исторически предшествует неформальному (ср. [Розеншток-Хюсси 2000, с. 90-91]; о понятии формального языка см. ниже). Этот процесс Ф.Вегенером, по существу, не объясняется. Говоря о том, что слово развилось из предложения, Вегенер дает примеры простого объединения слов (лат. ideo < id eo; итал. poffare < puo fare и т.п.), которые едва ли кого-нибудь особенно впечатляют [Wegener 1885, S. 101-102]. И в других отношениях суждения Ф.Вегенера («приправленные» к тому же компаративистскими представлениями) неоднозначны, в них не всё понятно, чем и можно объяснить, очевидно, в общем невыразительное их влияние на развитие логико-философской и лингвистической мысли.

Соотечественника и современника Ф.Вегенера, Г.Пауля, материал его книги «Принципы истории языка» (1880), прежде всего примеры копулятивных (предикативных) сочетаний типа Art und Weise «способ», Grund und Boden «земля» и пр., оба члена которых определяются одним атрибутом и в которых согласовательно изменяемым выступает только второй член, вполне мог натолкнуть на мысль о предикативности слова, однако этого не произошло. Г.Пауль не смог понять, что, как, скажем, в русск. То-то и оно, в разбираемых им примерах «формальный» союз в действительности (глубинно) является связкой и что, следовательно, в этих примерах представлена трансформированная в номинацию предикация (см. [Пауль 1960, с. 392-395] и § 3.3). Это тем более печально, что указанные примеры представляют модель первичной (снятой) предикации, взаимодействующей в языке с предикацией-метафорой (см. ниже). За двадцать лет до появления работы Ф.Вегенера М.Мюллер писал о том, что всякое слово есть первоначально сказуемое предмета (цит. по: [Виноградов 1938, с. 7]). С этим мнением соглашался А.А.Потебня [Виноградов 1958, с. 331].

Интересно, что А.А.Потебня в своих «Записках…» (1888) – не говоря об источнике цитаты (Вегенер?) – упоминает и, далее, рассматривает тезис – «первое слово есть уже предложение» [1958, с. 81]. В своем комментарии лингвист сводит такое слово к «акту апперцепции, т.е. сравнения и объяснения того, что уже раз воспринято» (там же). И в других своих замечаниях А.А.Потебня апеллирует прежде всего к психологической стороне акта предикации, в котором, по его мнению, соединяются внешний образ и словесное представление объясняемого (с. 82). Данное первобытное слово-предложение предикативно: «Первообразное словесно-одночленное предложение, иначе – первообразное слово языка, каков язык начинающих говорить детей (соответствующая мысль есть у Ф.Вегенера. – Н.Л.), предикативно. Это свойство остается за отдельным словом, как выражением апперцепции, навсегда (напр., Эй! Сюда! Пора! и пр.), но с прибавкой того, что дано языку тысячами лет развития» (там же; выделено нами. – Н.Л.). Поскольку каждое из слов-предложений – это ответ на словесно не выраженный вопрос, такое предложение не имеет формы: «Первообразное слово-предложение, – отмечает А.А.Потебня, – установляя общность признака между х и а, объясняемым и объясняющим, не относит ни того, ни другого ни к какому общему разряду: под мама! детского языка не мыслится ни субстанция, ни её атрибут, ни её действие. Между тем простейшее предложение наших языков заключает в себе грамматическую форму; оно появлется в языке вместе с нею» (с. 82).

Как видим, у А.А.Потебни не идет речь о предикативности слова как такового, о переходе предложения в слово и т.д. – видимо, потому, что он просто откликается на чужую идею. Об этом говорит и последующий скепсис относительно мнения о «полной предикативности имени» (с. 84), и то, что основной вывод А.А.Потебни в пределах фрагмента, содержащего вышеприведенные цитаты, состоит в указании на следующее: история языка должна давать ряд определений предложения (с. 83). Но этот вывод, на наш взгляд, – следствие того, что с идеей предикативности слова в целом выдающийся лингвист не справился.

Современный философ языка О.Розеншток-Хюсси настаивает на том, что предшествующий неформальному формальный человеческий язык не мог возникнуть внутри групп, живущих неформальной жизнью [Розеншток-Хюсси 2000, с. 91]. Привлекательность неформальности заключается в том, что говорящему известна форма, от которой он отказывается (с. 92). Сборища молодых людей, толпы солдат или охотников не могут быть средой, где когда-либо возник человеческий формальный язык. В этой среде деградируют звуки и разрушаются грамматические формы. До сих пор наука, однако, странным образом обращалась именно к указанным группам. В этом случае О.Розеншток-Хюсси, по-видимому, отрицает взгляды Ф.Энгельса и его последователей – в особенности среди советских языковедов – ср. [Якубинский 1986, с. 114 и сл.]. Мнимый факт, будто животные тоже говорят, по О.Розенштоку-Хюсси, превратил бездны между языком животных и человеческим языком в канавки «пренебрежимо малой глубины» (с. 91). Однако ошибочно на группы людей, ближе всех стоящие к природе, возлагать задачу создания предмета, дальше всех отстоящего от природы, – артикулированного и грамматически оформленного языка (с. 92). Формальный язык – это язык имен: «Формальный язык требует имён, к которым человек должен прислушиваться и силою которых он должен быть поименован» (с.93). Семья, товарищество, пара особей всегда приходят к компромиссу между оформленным и условно-формальным языком. В этой среде, т.е. там, где формальный язык неуместен, появляются местоимения. Мысль о вторичности местоимений в языке высказывалась и другими авторами [Мещанинов 1929, с. 163]. Согласно Розенштоку-Хюсси, неразграничение формальной и неформальной речи препятствует нашему пониманию происхождения языка (с. 95). Язык возникает в условиях мирного сосуществования, именно с помощью языка люди достигли мира, уважения, свободы и доверия (с. 106). Других факторов формальности языка О.Розеншток-Хюсси не объясняет, он только замечает, что формальный язык – «создание серьёзных мужей и старцев» (с. 92).

О доминации социального (родового) над индивидуальным (личным) в истории языка (мысля, на наш взгляд, примерно в том же направлении, что и О.Розеншток-Хюсси) писал М.О.Гершензон. М.О.Гершензон отнес слово к наиболее прочным формам кристаллизации родового содержания, определил его как одно из технических орудий общежития [Гершензон 2000, с. 233]. «Самый густой, самый проверенный и взвешенный в частях отстой родового, – отметил исследователь, – заключен в слове, – чистейшая вытяжка человечности» (там же). В кругу подобных орудий слово наименее изменчиво: «Обычай… вечно очищает в себе родовое от личных примесей. Неустанно очищается и густеет идея, ещё чаще меняется закон; одно слово готово, налито в звуки и закупорено на тысячелетия» (там же). Причина этого заключается в орудийности слова: «…по общему закону орудийности, слово наполнено исключительно родовым содержанием; чем оно безличнее, чем отвлеченнее, тем выше его орудийная ценность. Даром речи одарен в человеке лишь род, личность же обречена навеки оставаться немою…» (с. 234). Другие характеристики языка и слова М.О.Гершензона («Слово есть связующая нить рода…»; «Природа слова предопределена законом познания»; «Говорит… род, и говорит о родовом, которое он одно способен познавать»; «…род познает себя в слове»; «…личен в языке только стиль речи» и т.д.), хотя по большому счету верны и глубоки, но тем не менее не конкретны, отчасти обесценены компаративистским контекстом суждений автора. По этой причине масштабы и характер родового у М.О.Гершензона можно воспринимать и оценивать по-разному, сообразно с чем и относиться к изложенным его идеям тоже можно по-разному (всё же, по М.О.Г., человеческий род прежде всего «рассыпается на личности» [с. 237], а не на этносы).

Истоки формальности языка, близко подойдя к идее предикативности слова, глубже и конкретнее вскрыли те ученые, которые исходили из того, что языки – результат скрещения и что в слове, соответственно, отражено скрещение примитивов (протолексем). По Н.Я.Марру, скрещение «племенных слов» стимулировалось усилением общественных взаимоотношений племён. Элементы скрещенного слова самостоятельно значили то же, что «два элемента вместе» (у коми, например, для понятия земля имеется слово muzem, содержащее комийский, mu, и русский, zem, примитив со значением ‘земля’). Внутриязыковой причиной скрещения считается потребность «более точного восприятия» элемента внутри слова, естественная для идеологической морфологии [Марр 1936а, с. 131-132]. Сумма слов-примитивов «была обоюдопонятна для обеих сторон, вовлеченных в общение единством хозяйства» (с. 101). В стиле оригинальных древних сочинений армян, грузинских переводах с греческого VIII-IX вв. Н.Я.Марр отметил также вызванное «влиянием процесса скрещения» парное употребление слов, «означающих в отдельности то же самое» (с. 101). Хотя Н.Я.Марр считал синтаксис «предтечей морфологии» (с. 102), говорил о семантической пустоте, универсальности первых слов (с. 207), продвинуться настолько, чтобы квалифицировать соединение слов-элементов как предикацию их друг другу с целью получения (автономизации) известного смысла, ему не удалось. Он только подчеркнул, что «…каждое слово… есть в источнике акт осознанного, а не аффекционального или непроизвольного действия» (с. 199).

Тем не менее, основанный на этих воззрениях Н.Я.Марра подход к понятию оказался весьма близок к идее предикативной сущности понятия (и в подтексте – слова). В частности, Р.К.Мегрелидзе в работе «Основные проблемы социологии мышления» (1938) писал о том, что понятие представляет собой особый вид интеллектуальной деятельности по сращению мыслимых предметов. Ошибочно полагать, что понятие – это только инструмент познания, а не само познание. Понятие – это понимание, осуществляющееся в рамках определенной смысловой композиции⁴. По Мегрелидзе, понятие выражает не отвлеченную сущность, а «схему» целой мысли. Образуя понятия, сознание «стремится принять известное общее расположение, направление, но при этом в нем отсутствует определенное предметное содержание, нет никаких образов и наглядных представлений» (Мегрелидзе К.Р. Основные проблемы социологии мышления. Тбилиси, 1973. С. 220. – Цит. по: [Жоль 1990, с. 120, 122]).

Уточняя аналитические подходы к слову, Г.И.Турчанинов (тоже последователь Н.Я.Марра) счёл необходимым многосторонность слова соотнести с двумя принципами: 1) принципом реализации в слове синтаксических отношений; 2) принципом реализации в слове функционально-семантической идеи [1932, с. 22]. Наличием в слове функционально-семантической идеи определяется его синтаксическая сочетаемость (нельзя сказать корова ржёт, ибо ржет это буквально «лошадит», «конит»), а также далеко не произвольный круг его переносных употреблений (с. 24-25). В связи с (1) отмечено: «…слово может отражать и отражает в себе те синтаксические отношения, которые существовали исторически раньше и которые, раз возникнув и достигнув своего предельного развития, в условиях нового исторического этапа снимаются вновь развившимися отношениями, для того, чтобы в последующую эпоху (стадию) развиться заново и отразить тем самым в себе несовершенство и неразвитость предыдущей» (с. 22).

Интересно, что О.Н.Трубачёв только за считанные дни до смерти пришёл к аналогичной идее, отметив, что этимологический анализ (реконструкция) слов приводит не только к другому словарному составу, но также к другой грамматике и к другому словообразованию, иначе говоря – к другому языку [2002, с. 6, 12]. Не будем говорить здесь о том, что этимологические «раскопки», которые покойным академиком имеются в виду, не очень глубоки (относительно семантики, фонетики, морфологии), подчеркнём только поразительное по следствиям тормозящее влияние компаративистики на творческое развитие выдающегося ученого. Приходится констатировать, что ещё есть лингвисты, которые (наивно) продолжают верить в продуктивность компаративистики. в то, что на её поприще можно добиться действительно научных результатов. Однако отсутствием успехов в разрешении проблемы слова лингвистика – никуда от этого не деться – во многом обязана именно компаративистике.

В этой связи можно отметить два обстоятельства. С одной стороны, компаративистика исходит из неизменности и чистоты языкового типа, начиная с праязыка, поэтому как таковое структурно-морфологическое развитие отрицает. И для древности постулируются корни, суффиксы, флексии и т.п. Ясно, что соотносить подобную структуру слова с предикацией нет оснований. Но так как слово – именно продукт предикации (ср. ниже), а связать его с ней в этом случае невозможно, остается топтаться на месте, говорить «о чем-то», но не «что-то». С другой стороны, именно компаративистику устраивают те внешние характеристики слова, которые оно получает в различных источниках. Дело в том, что попытка проникнуть «внутрь» слова вскрывает межъидиомную (межъязыковую) сущность предикации и слова как её продукта. Получается, что предикативность слова – отрицание и праязыка, и компаративистики в целом, знание (аргумент) не во благо этой «науки». Приближаться к проблеме сущности слова «опасно для жизни» компаративистики, вот компаративисты и все, кто живёт с ними в мире (а таковых – по разным причинам – немало), к ней и не приближаются.

Заинтересованному читателю, вероятно, интересно будет узнать, что кругу последователей Н.Я.Марра уже давно ясно: традиционный морфологический анализ (используемый в компаративистской этимологии) расчленяет «отдельное слово не на те элементы, из которых оно исторически складывалось, а на те, на которые оно может быть расчленено с точки зрения уже сложившейся грамматической структуры данного языка» [Башинджагян 1935, с. 132]. Из так называемых «морфем» слова «в действительности никогда не складывались» (с. 134). Слово псевдомонолитно, оно «расчленяется, вопреки формально понимаемой морфологии, на элементы, которые реально лежат в его основе» (с. 136). Эти элементы – слова: «Слово, как единство идеологического и формального моментов, – отмечает Л.Г.Башинджагян, – расчленяется на такие же ”слова”, речевые единицы той же принципиально категории, что и целое» (с. 134). Уже в наше время о слове как состоящем из археоморф (по сути – слов) пишет С.И.Павлов [1999, с. 7; 2002, с. 19]. Даже придерживающаяся компаративистских воззрений на язык О.П.Карпенко отмечает в исследуемом ею материале (структуре гидронимов) наличие древних, наследованных языками лексем-элементов, уже в прошлом «имевших общее значение в различных языках, даже не всегда родственных» [1989, с. 19, 21]. Интересно, что И.Е.Аничков, отнесший к словам словосочетания политическая экономия, части света и пр., соответствующие их компоненты (политическая, части) рассматривал не как морфемы, а как «слова в другом употреблении» [1997, с. 253]. Но логически закономерный шаг – вывод о скрытой предикативной связи компонентов разбираемых синтагм – ни одним из авторов не сделан. Это странно, ибо известно, во-первых, что предикативные и атрибутивные отношения взаимообратимы, во-вторых, что формальная связь при переходе от одних отношений к другим остаётся прежней (ср. [Мигирин 1974, с. 139]).

Г.И.Турчанинов также не пишет о том, какие конкретно исторические синтаксические отношения скрывает слово. Лингвист только отмечает различие между «словом-предложением» (Сумрак. Далеко в степи начинают появляться огоньки) и «словом в предложении» (В сумраке далеко в степи начинают появляться огоньки). Конкретный анализ слов в статье Г.И.Турчанинова показывает, что исследователь в равной степени архаическими, более того, параллельными считает атрибутивные и предикативные отношения. Это видно по тому, что слово челюсть толкуется им как ‘кость (чел) рта (усть)’, а слово куропатка – как сочетание двух слов со значением ‘птица’: кур-о-патка = кур + патка, с отсылкой к серб. патка ‘птица’, др.-русск. ïòà ‘птица’ и др. Попутно дана параллель, мадьяр. fogolimadar ‘куропатка’ = нем. vogel ‘птица’ + мадьяр. madar ‘птица’ [Турчанинов 1932, с. 23]. Из этого видно, что Г.И.Турчанинов не имеет чёткого представления о том, как формировалось слово. Атрибутивное (вторичное) отношение, отношение снятой предикации, им поэтому также считается исторически древним, тогда как всё говорит за то, что исторически конструктивным было только предикативное отношение. Посредством этого отношения утверждался конкретный смысл – соответственно формуле, представляющей структуру процесса познания: х есть А [Луценко 2002, с. 97]. Не говоря об отношении предикации, Г.И.Турчанинов подчеркнул, что как простые, так и сложные слова представляют стадиально различные синтаксические отношения, причём понятие простоты в данном случае – только отражение традиционного понимания слова [1932, с. 24].

С критикой учения Н.Я.Марра (яфетидологии) вообще («практически в своих исследованиях главным образом занята этимологизацией отдельных слов»; «природа реализации речи, как проявления логических форм мышления, пока остается не вскрытой яфетидологией») и суждений Г.И.Турчанинова в частности выступил А.С.Сидоров [1933, с. 30-31]. На его взгляд, Г.И.Турчанинов рассмотрел слово только в разрезе «реализации в слове функционально-семантической идеи», а не с точки зрения «реализующихся в слове» синтаксических отношений. «Для него, – заметил А.С.Сидоров, – кажется ясным и известным природа развитых совершенных форм синтаксических отношений. Между тем этой ясности в данном вопросе пока отнюдь нет в языкознании, а тогда как с позиции этих последующих, самых высоких развитых синтаксических отношений, где существует подлинный стык между формами мышления и формами высказывания, становятся более понятными и предшествующие формы, т.е. рудименты развитых форм, напр., конструкция той же слезы (вода глаза)» [1933, с. 30].

В своих конструктивных суждениях А.С.Сидоров оказался очень близок к идее предикативности слова, но, как и другие (см. ниже, о В.Г.Руделеве), до изложения идей в терминах предикации «не дотянул». По А.С.Сидорову, «в языке должны быть отражены в снятой форме все старые формы мышления-высказывания» (с. 6). Генетически каждая языковая категория соотносительна, «её возникновение и функционирование происходит по законам диалектики» (с. 21). Соответственно, «слово нашей речи есть явление прежде всего синтаксическое, а потом уже морфологическое и морфологическое потому, что оно синтаксическое, так как форма получается на почве синтаксиса. Происхождение морфемы в генетическом разрезе основано не на расщеплении целого слова на некие составные части, а на соединении раздельно существовавших слов и закономерном появлении формальных принадлежностей (аффиксов) из полнозначных слов, хотя в единичных случаях (так называемые народные этимологии) при заимствовании незнакомых слов и могут получаться “произвольно” устанавливаемые морфемы, а также часто могут передвигаться во взаимоотношениях морфем их границы. Но это происходит уже на основе нового качества, уже существующего понятия морфемы, тогда, когда морфема претерпевает дальнейшее изменение, превращается в мертвый элемент слова» (с. 22).

«Таким образом, – формулирует свою главную мысль А.С.Сидоров, – всякое отдельное значимое слово, как явление, находящееся в движении, как тип, существует уже в нашем сознании и реализуется в формах, которые представляют собой сложное сочетание всех исторически сложившихся форм мышления-говорения, отражающих стадии мышления-говорения. В взаимодействии неглавном, неосновном, второстепенном, границы между словами легко могут сливаться. исчезать и отдельные слова сливаются в одно слово. Таким образом, нужно заметить, что слово есть явление также и морфологическое, хотя основная его функция синтаксическая. Всякое живое слово …, если его значение индивидуально, изолированно, не взаимодействующее, или расширилось до предельной точки, до всеобщего значения, то оно или сливается с другим словом, умирая как самостоятельное слово, или же превращается в придаток, в форму другого слова, – это в том случае, когда внутреннее содержание слова из-за предельного расширения, обобщения смысла слова теряет способность взаимодействовать диалектически, когда взаимодействие становится односторонним, малосодержательным, или даже взаимодействие совсем прекращается (мертвые суффиксы), а на стадии логического мышления в формальные слова» (там же; выделено А.С.Сидоровым. – Н.Л.).

Ещё одна справедливая мысль А.С.Сидорова здесь достойна упоминания: «Слово, развивающееся в диалектической связи с мышлением, а через него и с социально-производственной сферой, а на более поздних ступенях с классовой идеологией, дает ключ к разрешению основных вопросов науки о языке» (с. 23; выделено нами. – Н.Л.). В другом месте: «В слове, как в фокусе, отражается, откладывается богатство языкового развития человечества, слово то звено, которое многочисленными нитями связано со всеми формами развития языка, оно тот узел, распутывая который, раскрываются другие сложные узлы языкового развития» (с. 27).

Следует отметить, что на «независимую» и, как мы видели, достаточно глубокую работу А.С.Сидорова⁵ не обратили внимания в своих обзорах ни «западник» И.Е.Аничков [1997, с. 217-263], ни особенно внимательный к идеям отечественных лингвистов В.В.Виноградов [1938]. Более того, обсуждая взгляды А.М.Пешковского, проводившего известную аналогию между предложением и словом, В.В.Виноградов заметил: «…едва ли целесообразно эту аналогию между предложением и словом, вытекающую скорее из спорных предпосылок о генезисе слова, чем из живых фактов современного языка, класть в основу определения слова» [1938, с. 110]. Интерпретации слова у самих И.Е.Аничкова и В.В.Виноградова не отличаются оригинальностью, тиражируют идущее в основном от западноевропейских лингвистов непонимание сущности слова.

В своё время Ф.Вегенер говорил о том, что следствием предикации как акта порождения слова выступает формирование грамматической структуры языка [Лангер 2000, с. 124]. В этой связи любопытно, что философ Г.Г.Шпет, например, словами считал и “органические” части слова – основу, приставки, окончания (под-поручик, место-имение, человек-а, рук-ою и под.), отчасти подражая в этом деле Ад.Штёру (см. [Шпет 1996, с. 82, 84-85]). Достаточное число авторов подчёркивает, что критерием «словности» является смысл, смысл же, как «умопостигаемая предметность» добывается в «предикативной деятельности Я» (Э.Гуссерль – цит. по: [Деррида 1996, с. 82]). Стало быть, поверхностным, внешним указанием на (скрытую, снятую) предикативность слова выступает наличие у него смысла и грамматической структуры. Отражением видения если не предикативности, то сложности слова является подведение его под предикат «конструкция» [Вихованець 1988, с. 8; ср. Луценко 1993а, с. 64], а также, очевидно, выделение в нём нулевой флексии.