Глава 1. Обоснование предикативной природы слова

1.1. Общий контекст проблемы1

Онтологическую и гносеологическую ценность такого «атома речи» (П.А.Флоренский), как слово, трудно преувеличить. Эмпирическое представление о слове имеет любой говорящий, чего о других единицах сказать невозможно [Кузнецов 1964, с. 75]. Есть мнение, что слово является единственной единицей языка, единственным «верным признаком» человеческой речи [Руделев 1991, с. 70-71]. Со слова начинаются соответствия между единицами языка и мышления [Чесноков 1992, с. 47]. Не случайно поэтому, что слову приписываются различные виды «памяти» – этимологическая, культурная, когнитивная и пр. Кроме того, слово сосредоточивает в себе свойства всех языковых уровней, соотв., является точкой пересечения основных лингвистических, философских, логических, психологических и др. проблем. Вместе с тем, вслед за некоторыми лингвистами, и сейчас приходится констатировать: «Имеются многочисленные попытки определить понятие слова, однако общепризнанная дефиниция слова отсутствует» [Георгиев, Дуриданов 1972, с. 129; ср. Янко-Триницкая 2001, с. 64].

Участие представителей различных наук в разработке проблемы слова неодинаково и неоднозначно. У философов, мифологов, логиков, теоретиков литературы и т.д. слово нередко становится объектом метафизических спекуляций. Последние представляют собой не что иное, как попытку обойти проблему слова. В частности, в таком многообещающем разделе, как «История слова в кратком изложении», в монографии, посвященной проблеме «конфликта абсолютного Автора – Слова», находим следующие “описания” истории слова: «”История” Слова начинается с того момента, когда оно превратило себя в физический космос, и завершится в момент, когда совершит акт ”обратного” превращения. Между этими моментами и укладывается „исторический” период существования Слова»; «Слово не хочет принимать своё бытие как данность, а само хочет быть причиной и творцом себя самого и своего бытия»; «Превращая себя в космос, слово и содержание бытия превращает в некоторую физическую ценность, в некий материальный эквивалент любви. В ситуации, возникшей вследствие превращения Слова в физический космос, любовь из данности становится заданностью, из наличности – целью… Всё бытие Слова устремлено на овладение любовью…» и т.д. [Федоров 2002, с.7]. Оставим здесь эти высказывания без комментариев, они сами себя «высекают».

Если говорить о чем-то более серьёзном, то определенную проблему представляет соотношение чувственно-конкретного, образного и логического в слове. Эти «слои» в содержании слова рассматриваются то по отдельности, то в единстве. Слово истолковывается как средство отражения этих составляющих сферы идеального бытия, но в целом остаётся неясным, в формирующемся слове чувственное ли предшествует логическому или, напротив, логическое образному. Понятие, как и слово, берется как данность, как единица познания, при этом особенно любопытно, что понятие, выделяющее предмет как самостоятельный объект, так сказать, с ходу интерпретируется как непредикативная единица мышления [Чесноков 1967, с. 25]². Этот взгляд, будучи по большому счёту традиционным, в подтексте содержит мысль, что и слово (являясь «словесным выражением понятия» [Георгиев, Дуриданов 1972, с. 130]) непредикативно. Без ссылки на непредикативность понятия о слове как непредикативной значимой единице языка пишет Н.А.Янко-Триницкая [2001, с. 65]. Основная цель настоящего исследования – доказать ошибочность такого взгляда.

Данность слова порождает инерцию постулировать данность морфемы, соответственно, толковать слово как «определённый тип связи морфем» [Солнцев 1977, с. 251]. Между тем, «определение слова должно… предшествовать определениям грамматики, морфологии, синтаксиса, морфемы, предложения» [Аничков 1997, с. 229]. Следует отметить, что взаимоотношения морфемы и слова – прежде всего диахронические – остаются совершенно невыясненными. Странно, но факт: лингвисты затрудняются в определении исходного звена при анализе языка как системы, отдавая предпочтение то слову, то морфеме, не отказываясь при этом от сведения связи между морфемой и словом к реляции части – целого. Соответственным образом предложение истолковывается то как сочетание слов, то как набор морфем. Очевидно, это связано с тем, что лингвисты синхроническую ценность понятий слова и морфемы не в состоянии осмыслить концептуально. Считается, что слово находится в определенной зависимости от морфемы, а морфема от слова. Достаточно очевидно, что подобная «диалектика» суждений, в сущности, ничего не объясняет.

В трудах по языкознанию формулировки типа «Слово – основная единица языка» встречаются довольно часто. Иногда, правда, создавая некую перспективу развития – и теории лингвистики, и её объекта, пытаются «вытолкнуть» на роль главной единицы языка предложение [Лыков 2002, с.88]. Хотя в принципе за этим фактом и скрывается некий внутренний смысл (ср. определение слова и предложения как «единиц одной логической рамки» в [Луценко 1993а, с. 61]), в настоящее время подобные рассуждения выглядят несерьезно, ибо теоретически пока неизвестно, что такое слово и чем оно отличается от предложения. Последнее, кстати, чаще не считается единицей языка (создается в речи), чем считается – при том, что иногда и признаётся таким же цельным, как и слово [Винокур 1959, с. 397].

Лингвистика пока не может выйти за рамки слова как эмпирического факта, использует слово в качестве понятия, как следует не определённого. Но эта единица неотступно представляется нашему уму как нечто центральное в механизме языка [Соссюр 1977, с. 143]. Перед специалистами по языку вопрос «слово – не слово?» возникает довольно часто – ср. ситуацию с предлогами, союзами, частицами [Булыгина 1970, с. 9] и даже числительными [Вихованець 1988, с.31]. Кроме того, весьма любопытно, что, с одной стороны, как сложные (составные) слова рассматриваются словосочетания железная дорога, общая тетрадь, белый гриб, части света, двадцать пять, на каждый день, принять ванну, ловить рыбу, сидеть сложа руки, собаку съесть и др. [Щерба 1974, с. 52; Аничков 1997, с. 252; Руделев 1984б, с. 18-21, 69; Панов 1999, с. 75], с другой стороны, сложные слова с начальными кино-, парт-, гос-, пром- и т.п. считаются словосочетаниями, содержащими в своём составе аналитические (неизменяемые) прилагательные (см. об этом [Лыков 1976, с. 42]).

Факты подобного рода, разумеется, не случайны. Поэтому сами по себе они тоже могут составить объект наблюдений – для тех, кто пытается выяснить, что же такое слово. В своих «Основах языкознания» Ю.С.Степанов отметил: определение слова, по-видимому, может быть дано через описание пути, которым идёт человек, распознающий слова, т.е. через формализацию интуиции человека и значения [1966, с.64-65]. В принципе это верно, однако любопытно, что сам Ю.С.Степанов от этого пути отказался – в переработанном варианте указанной книги (1975) вопрос о слове как таковой им не выделяется и самостоятельно не рассматривается.

Хотя круг явлений, по отношению к которым мог бы стоять вопрос об их «словности», не уточнён, несложно заметить, что со временем он расширяется. Остаются под вопросом, например, назначение и статус (универсальных) сочинительных структур с элементами, содержательно дублирующими друг друга (вкривь и вкось, стыд и срам, нем. ganz und gar, Schimpf und Schande и пр.), соотв., причины появления в языке таких слов, как зловредный, мерзопакостный, тягомотина, укр. тихосумний и под. Предикат имя (т.е., фактически, слово) прилагается к словам прямой речи и, более того, к тексту [Сватко 1994]. Особого рода попытку представляет собой истолкование так называемых вводных слов как предложений [Олійник 2002]. Эти факты, равно как и тщательное ознакомление с другими источниками, свидетельствуют о том, что адекватного понимания слова в лингвистике, к сожалению, пока не достигнуто³.

По сути, все выдающиеся лингвисты оказались бессильными перед проблемой слова. Одни из них (Й.Рис, Ф. де Соссюр и др.) признали сложность определения данного понятия (ср.: «…понятие слова оказывается принципиально неопределимым» [Теньер 1988, с. 39]), другие, по этой причине, предложили отказаться от понятия «слово» (Ш.Балли, Г.Палмер и др.), третьи (Л.В.Щерба) отметили, что понятия «слова вообще» не существует и что в разных языках «это будет по-разному». Иногда качественно-структурное «неединство» слова постулируется для различных этапов существования языка (В.В.Виноградов – см. § 3.2), но развить в продуктивном смысле эту идею не удается.

В советское время много писал о слове А.И.Смирницкий ([Смирницкий 1955] и др.). Несмотря на претензии автора, было бы трудно сейчас извлечь из его трудов что-либо особенно значимое. А.И.Смирницкий, в частности, не был сведущ в вопросах номинации, поэтому ему, например, не было понятно, что для выражения представлений, запечатленных в словах русалка, домовой и др., достаточно было прежде иметь словесные обозначения для воды и дома. После работ Смирницкого получила известность истолковательная попытка Н.М.Шанского, который выделил в слове двенадцать основных признаков: воспроизводимость, непроницаемость, недвуударность, лексико-грамматическую отнесенность и т.д. [Шанский 1972, с.11]. Н.М.Шанский, однако, как и многие до и после него, не смог увидеть в слове исторический факт языка, слово берётся у него в готовом виде. Тогда же, когда в качестве основного избирается исторический подход к слову, возникает мысль о его предикативности. Эта мысль не нова, но в настоящее время известно о ней немногим.

По-видимому, главным препятствием на пути к идее предикативности слова стало то, что в качестве источника слова и понятия многими считался и считается не неизвестный (имплицитный) акт предикации, а («эксплицитный») акт абстрагирования. Опора на абстрагирование позволяет исследователям двигаться от чувственных свойств единиц языка к их рациональной сущности. Внешне в таком теоретическом «сценарии» есть своя логика, он не «закручен», не таит в себе подводных концептуальных камней, наталкивающих на мысль о существенных недостатках традиции. Поверхностная правдоподобность названного подхода, поддержанная числом и авторитетом его сторонников, приостановила поиски или хотя бы рассмотрение других решений.

С другой стороны, с известного времени по ряду иных причин (социальных, общенаучных, субъективно-гносеологических и др.) из лингвистического мышления исследователей слово как таковое исчезло. Языкознание не только перестало двигаться в сторону разработки проблемы слова, но и без внимания отнеслось к заявленному в конце ХIХ в. началу пути, идя по которому только и можно было разобраться в вопросе о слове. Заметим, что, в числе прочего, в настоящей работе обобщаются немногие достижения тех лингвистов, которые двигались по этому пути (§ 1.2). В начале ХХ в. и позже не эти ученые, однако, диктовали моду в науке о языке. Поэтому следует сказать: ответственность за то, что лингвистика оставила нерешенной столь важную проблему, как проблема слова, ложится на «лингвистов-теоретиков нового типа» – Ф. де Соссюра, И.А.Бодуэна де Куртенэ, Л.Блумфилда и др. Эти ученые, оставаясь – по своему мировоззрению – преимущественно компаративистами, тем не менее повернули языкознание лицом к синхронии. В этом был не только прогресс, но и негативное. В качестве положительного следствия указанного поворота лингвистики можно считать возобладавшее отношение к языку как к системе, в качестве отрицательного – позитивизм и метафизику как методологические опоры языкознания.

Заслугу создания нового языкознания приписывают прежде всего, как известно, Ф. де Соссюру. Но Ф. де Соссюр утверждал: синхроническому анализу языка надлежит основываться на наблюдаемом соотношении форм, ибо всё то, что определяется языковым чувством говорящих, существенно [Соссюр 1990, с. 72-73]. Исходя из наблюдаемых «в живых языках» механизмов и явлений, Соссюр не соглашался с теми, кто считал корни, основы, суффиксы, окончания чистыми абстракциями. Реальным в морфологии, по Соссюру, есть то, что осознают говорящие субъекты. В любом же состоянии языка говорящие субъекты осознают единицы, более мелкие, чем слово (с. 71-72). Их реальность подтверждается неологизмами и образованиями по аналогии (с. 72). Если слово существует до предложения, независимо от него, то этого нельзя сказать об элементах слова по отношению к слову как единице (с. 159). Вывод Ф. де Соссюра – конкретную единицу языка следует искать не в слове [1977, с. 138].

Таким образом слово оказалось включенным в ряд значимых единиц – знаков, где, собственно, и «затерялось». «Добром» от этого «худа» стала идея семиологии [Соссюр 1977, с. 54], ещё одним «худом» – растворение лингвистики в семиотике. Но сведéние слова к знаку – это непонимание того, что слово сложнее знака. Знак – это предикация типа «выражение – факт», знак – это жест, не обладающий существованием вне данной ситуации. Только вторичная ориентация на слово сделала знак как таковой автономным. Правильнее знак сводить к слову (знак – «копия» слова), а не наоборот.

Примерно такими же путями, как и у Ф. де Соссюра, развивалась мысль И.А.Бодуэна де Куртенэ (он изобрел термин морфема), В.А.Богородицкого, Л.Блумфилда и др. В теоретических построениях этих ученых слово как единица как следует не определенная уступило свои позиции более эксплицитной морфеме. Мысли о необходимости поисков в слове иной (утраченной, скрытой) грамматики (ср. ниже) в подобных условиях неоткуда было взяться и она не появилась.