3.3. Природа и функции флексии

Итак, с исторической точки зрения мы имеем: 1) возводимость корня к слову; 2) двухчастность корня; 3) выделение во второй части слова некой идентифицирующей подчасти и подчасти избыточной, способной модифицироваться. Избыточная подчасть – это и есть флексия: субстанциональная (мам-а) или нулевая (мам-ø). Может показаться, что понятие внутренней флексии (fahren – fuhren, ляг – лёг и т.п.) отражает то, что семантически значимые корреляции звуков имеют распределение слова, а не какой-либо (избыточной) его части. Иначе говоря, можно посчитать, что флексия вполне закономерно проявляется на таком участке слова, как корень. Но как согласовать избыточность стандартной флексии, флексии-окончания, с функционированием флексии внутри такой, считающейся неизбыточной, части, как корень? Представляется, что в случае с внутренней флексией мы также имеем дело с избыточностью, но с избыточностью другого рода. Дело в том, что внутренняя флексия – знак фонемного тождества чередующихся звуков. Так как сигнализировать о лексических различиях варианты фонем не могут, их избыточное с лексико-семантической точки зрения различие и используется в качестве флексии. В этом и состоит принципиальное сходство между обычной и внутренней флексией. Нерегулярность внутренней флексии во флективных языках указывает на то, что в целом использование избыточных чередований звуков здесь – архаизм. Внутренняя флексия – знак того, что слово сохранилось в различных фонетических формах (и говорящие об этом знают), а это, как известно, бывает не всегда.

Между тем в лингвистической литературе подчеркивается не принципиальное сходство, а принципиальное различие между внешней и внутренней флексией. В частности, по И.А.Мельчуку, словоформы типа (англ.) book – books (книга – книги) «не должны ставиться в один ряд со словоформами типа foot – feet» (нога – ноги), эти словоформы «представляют собой явления разного порядка» [1963, c. 37]. С диахронической точки зрения здесь, однако, можно постулировать не различие, а сходство: и в случае book – books, поскольку ks и k могут одинаково восходить к *kh, и в случае foot – feet говорящие, с одной стороны, опираются на историческое тождество звуков (k – ks, u – i), с другой стороны, вторично используют их внешнее различие в грамматических целях. К тому же следует учитывать, что, ввиду «несемантичности» конечной вокальной позиции, гласные нередко перемещаются к началу слова («полюсу» семантичности), за согласные, где – как внутренняя флексия – участвуют в создании морфологических противопоставлений. В русском языке такие перемещения – конструктивный фактор противопоставлений по роду (зла – зол, полка – полóк, скáчка – скачок, пере-броска – бросок, укр. шво, ср. р. – шов и т.п.) и падежу (дня – день, сна – сон, льда – лёд, броска – бросок, скачкá – скачок и пр.). Вторичность (т.е. избыточность) гласного между согласными в день, сон, скачок и т.д. как раз и подтверждается тем, что они используются для обозначения не лексических, а грамматических различий³³. Подобные изменения в форме слов, с метатезой, кстати, не связываемые [Панов 1999, c. 36-37], тоже указывают на то, что внешняя и внутренняя флексия – явления одного порядка. В данной связи нельзя не заметить, что так называемые нулевые (внешние) флексии часто выделяются там, где следовало бы, напротив, говорить о внутренней флексии (зла – зол, сна – сон, шва – шов, лба – лоб, рта – рот и т.д.).

Для ряда случаев переинтерпретация форм «с нулевой флексией» как форм с внутренней флексией с теоретической точки зрения весьма существенна. Она позволяет, в частности, оставить в силе тезис о формальной сущности (внешней) флексии (см. ниже), применяя его, помимо реляций рук-а – он-а, и к субституциям типа степь – она. Не подозревая о том, что там, где обычно говорится о флексийном нуле, правильнее было бы речь вести о внутренней флексии, лингвисты оказываются не в состоянии увидеть сходство пар она – рука и она – степь [Лыков, Липская 1998, c. 5]. «…Каким же образом, – рассуждая о нашей точке зрения, пишут указанные авторы, – он собирается с нами спорить и доказывать тождество двух материально и семантически разных вещей: 1) флексии -а местоимения она и 2) отсутствия материального выражения флексии (т.е. нулевой флексии) словоформы степь? Где же здесь логика?» [Лыков, Липская 1998, там же]. Логика здесь есть, нужно только уметь её постичь. Вполне очевидно, что отсутствие внешнего подобия с она в фонетической форме слова степь, не будучи мотивированным современными отношениями, целиком обусловлено историей языка. В этом случае следует говорить о том, что конечное а переместилось в межконсонантную позицию и, хотя под влиянием позиции модифицировалось (→ е), носителями языка по-прежнему воспринимается как а. Ср., например, отношение между укр. тма ‘тьма’, тна (с другим значением, ‘зга’) и тень (тма → тна → тня → тень), с фонетической и семантической стороны целиком подтверждающее нашу реконструкцию. Все односложные имена женского рода, оканчивающиеся на флексийный нуль, относительно их происхождения могут и, вероятно, должны быть рассмотрены в аспекте вторичности присутствия гласного в составе их корня³⁴.

То, что каждое номинативное слово исходно основывает свою структуру на предикации, обеспечивает его формальную и семантическую автономию и относительную свободу в пределах предложения. В качестве автономных носителей смысла слова формировались на основе предикативного «обмена» и соединения разноидиомных репрезентантов одного значения (ср. укр. су-темрява, русск. су-мрак, где, как отмечено, для су-, опираясь на факт номинативной смежности значений ‘вода’, ‘ночь’, ‘сон’, ‘тишина’ и др. [Луценко 1997а], тоже можно восстановить семантику ‘тьма’, или же фривольный: фри- [= англ free ‘свободный’] + вольный). Достаточно очевидно, что утверждение единого смысла (посредством реляций типа а = а) было характерно только для предикативных актов создания первых слов. Когда, используя ту же модель, такие слова начали вступать в новые предикативные связи, их прежние смыслы не поглощались, а участвовали в формировании нового комплексного смысла. Функция флексии в данном случае – обеспечить относительную автономность слов, поскольку на этом уровне использования предикации потребовались как раз сложные, расчлененные смыслы, смыслы словосочетаний и предложений, а не смыслы слов. Итак, слова как репрезентанты автономных субстанций (смыслов) с известного времени начали входить в новые предикативные синтагмы и, приспосабливаясь друг к другу, (семантически) расподобляться (см. § 1.4 и ниже).

«Соединение двух субстанций» в этом случае тоже преобразовывалось в «единство субстанции» (выражения А.А.Потебни) – согласно схеме а = а → а + а → а + b (§ 1.4; [Луценко 2003в, c. 171]). «Единство субстанции», выражаемое посредством слов, – это понятийная иерархия, которой достигают на основе единства формы, созвучия окончаний – ср. укр. бідний малий, где одно из прилагательных благодаря этому превратилось в существительное, или укр. щастя доля, где, наоборот, одно из существительных стало аналогом прилагательного (= ‘щаслива доля’; пример А.А.Потебни). Ср. и реляции типа два человека – пять человек. Эти примеры показывают, что так называемое согласование на основе единства флексий (Моя мама уехала и т.п.) – средство преобразования предикативности в номинативность. Не случайно, что функцию номинации соотносят не только со словом, но и с предложением и текстом. Получается, что флексии – отнюдь не средство конструирования парадигм, презентант системности языка, а средство оформления линейной зависимости слова, средство достижения необходимой связности речи. К подобному, критическому, аспекту, аспекту отрицания операциональности абстрактных правил построения парадигм склоняются авторы новейших работ о языковой деятельности, рассматривающие в том числе и грамматические её аспекты (см. [Гаспаров 1996]; [Лещак 1996]).

Если давать общие пояснения к приведенной схеме, то отличие а = а от а + а заключается в том, что в первом случае значение частей поглощено единым смыслом (ср. то-то!), во втором случае единый смысл не исключает раздельного восприятия тех средств, которыми он обозначается. Выражение со связкой и то-то и оно мало чем отличается от то-то!, поскольку и там, и там сигнализирована реляция тождества. Сочинительный союз и, напротив, тоже характеризуясь пресуппозицией единства «слагаемых», выступает в качестве условия расширения содержания конструкции (а + а → а + b). Благодаря указанной функции союза и, например, в пределах выражения день и ночь слово день стало обозначать только ‘светлое’, ‘видное’, хотя по происхождению оно связано со словом дно, посредством которого, напротив, обозначают нечто укромное, скрытое, глубину, тьму. Движение в направлении от связочного и к союзному и косвенно подтверждается тем, что в полемике относительно того, различались ли исходно по значению слова в выражениях типа нем. ohne Sinn und Verstand (или Sinn und Verstand), русск. без ума-разума, численный перевес на стороне тех, кто считает: не различались [Грушка 1897, c. 269 и сл.]. (Полемика эта, вскрывая один из аспектов реализации модели предикативного тождества, сама по себе с идеей предикативности слова, однако, не связана).

В своё время А.А.Потебня и Ф. де Соссюр пытались убедить лингвистов в том, что конфигурации смысловых отношений между формами слов определяются не их формальными показателями, а оппозитивными отношениями в системе [Потебня 1958, c. 45; Соссюр 1977, c. 154]. Подобным образом, конфигурации отношений смыслов сочетающихся слов тоже в целом не зависят от их формальных особенностей, а, как можно полагать, в каждом конкретном случае развиваются на основе тенденции к «положительному» разрешению ситуации столкновения смыслов: «предмет» – «предмет» → «предмет» + «признак», «предмет» + «процесс», «предмет» + «место» и т.д. То, что здесь имеется в виду, в терминах синтаксических понятий сформулировал А.В.Попов: «…прогресс синтаксического развития заключается в переходе членов предложения от независимости к взаимной зависимости» [Попов 1881, c. 26]. До А.В.Попова похожим образом рассуждал В. фон Гумбольдт: «Грамматические отношения, если даже они не обозначены в языке, можно создать в своём представлении… Так, форма e-tiboa в языке мбайя означает не ‘через меня’, как это принято переводить, а ‘я через’. Связь… существует лишь в сознании того, кто это представляет, а не в связи знаков языка» [Гумбольдт 1984, c. 332]. Формальное совпадение слов (рассматриваемое в одной части как согласование), создавая эффект их линейного единства, направляет мысль говорящего в сторону «единства субстанции», т.е. в сторону конструирования единого сложного смысла. Стало быть, каждый отдельный случай представления «единства субстанции», например, лес рук, щелка рта, зеница ока и т.п., скрывает прежнее (предикативное) «соединение двух субстанций»: ‘лес’ = ‘руки’, ‘щелка’ = ‘рот’, ‘зеница’ = ‘око’ и т.д. Это означает, что флексия – чисто формальное средство и приписывать флексии функцию носителя всех категориальных признаков слова [Лыков, Липская 1994, c. 28] некорректно.

Помимо сказанного выше, можно отметить, что флексия остается формальной и тогда, когда внешне созвучия вроде бы нет или оно неполно, например, большой реке, близким друзьям. Относительно случаев типа большой реке следует сказать, что «созвучие» здесь историческое, т.е. ой = е (что можно подтвердить, сославшись, вслед за историками-фонологами, на реляции типа пою – петь). При объяснении же примеров типа большим друзьям можно опираться на идею наличия в слове нескольких окончаний (Н.С.Трубецкого – см. выше), соотв., в качестве средства согласования, флексии, здесь рассматривать только -м. Напомним, что традиция выделения одноконсонантных флексий в грамматике существует [Луценко 1995, c. 7].

Сейчас в грамматике в полном забвении вопрос о происхождении флексий. Когда-то он всё же решался (см. [Blatt 1905]), но, разумеется, решался без понимания того, что, с одной стороны, флексия в слове возникла на основе, так сказать, устранения следствий предикации примитивов и что, с другой стороны, актуальность предикации могла отложиться в «словоформе» в качестве её грамматического содержания. Как несложно догадаться, последнее относится к формам глагола. Оставляя подробный анализ происхождения глагольных флексий на будущее, с диахронической точки зрения здесь рассмотрим одну только глагольную словоформу – (блр.) сяджу, (укр.) сиджу, (русск.) сижу. Позиция предиката, равно как и позиция атрибута при имени, – позиция переосмысления имени при субъекте. Это значит, что в сяджу скрыто название предмета, посредством которого осуществляется действие сидения (→ ‘задница’). Форма ‘сижу’ – это отражение коммуникативной ситуации предицирования слова со значением ‘задница’ субъекту, ‘я’ («я – задница» → «я сижу»). Примитив -джу, возникший, как можно думать, из «формы» с придыханием (*dhu), в «форме» без придыхания зафиксирован словами (русск., укр. и др.) дупа (ду-па) ‘задница’, ‘зад’, дупло (ду-пло), сяду (ся-ду) и др. Мягкость в ся- указывает на прототип *сва- (~ су-); су- же – часть слова сумрак (см. выше). Поскольку семантически ‘заднее’ = ‘темное’, то и ся-(~ су-) = ‘заднее’, ‘зад’, ‘задница’³⁵. Что касается фонетических различий между ся- и си-, -джу и -жу, то их объяснение лежит на поверхности и с точки зрения задач нашей работы не особенно требуется. Отметим только, что снятие предикации примитивов в рамках (вторичной) предикации имени, обозначающего “инструмент” сидения, субъекту (‘я’) автоматически превратило конечный гласный «формы» (-у) в окончание.

Из вышеизложенного ясно, что флексия является следствием переживания тождества слова при произошедшем фонетическом изменении – когда внешне налицо факт различия. Помимо расчленения слова на постоянную и переменную части, «вертикальное» соотнесение фонетических модификаций слова (напр., воду – вода) сформировало так называемые морфологические противопоставления. Участие в таких противопоставлениях, как это понятно, стабилизировало лексическое значение слова (это тоже одна из функций флексии). Вместе с тем с содержательной стороны словоформа стала представлять собой соединение номинативного и дейктического элемента, причем дейктический элемент локализовался на «пространстве» флексии и (внутренне) стал восприниматься как примитив с потенциалом предикации. Это означает фактически, что, помимо прочего, флексия заключает в себе идею валентности. В свое время А.А.Потебня содержательно уподобил существительное предложению, где местоимение сочетается с неким сказуемым (бель = это бело), т.е., собственно, сформулировал результат согласования значений примитивов в пределах слова как смысловой структуры [Потебня 1958, c. 97]. В существительном, однако, сравнительно высок потенциал включения предикации – вот почему существительное характеризуется относительной («немаркированной») валентностью (Ночь ~ Ночь холодна). Другое дело – прилагательное и глагол, которые в номинативных основах фиксируют абсолютное снятие предикации и потому своими флексиями «маркированно» сигнализируют о валентности. Как уже отмечено (§ 1.4), некоторыми лингвистами именно выражаемое флексией глагола лицо считается истинным подлежащим глагольного предложения, а его партнер по предикации, существительное, – просто «подлежащным словом» [Луценко 1993б, c. 45]. И действительно, дейктические составляющие значения глагола и прилагательного требуют вхождения в предикативное отношение с дейктическими составляющими имен или местоимениями. Сочетание глагола с именем или местоимением (он идёт, бог знает) в качестве следствия дает время (отражение актуальности предикации), сочетание препозитивного прилагательного с существительным представляет снятие предикации (ср. холодная ночь) и потому признак представлен здесь вне отношения к конкретному пространству и времени. Иначе говоря, отношение флексии глагола и имени соответствует формуле а = а (предикации), отношение флексии прилагательного и существительного – формуле а + b (снятию предикации). Основы (корни) прилагательного и глагола в свою очередь – знаки снятой предикации, которые на основе метафоры стремятся вступить в новое отношение предикации (ср. понятие «корневой метафоры» у М.Мюллера – [Мюллер 2002, c. 240])³⁶.

Следует отметить, что современные способы реализации связности всецело подчиняются формуле а + b. Отличие согласования от управления сводится к тому только, что при согласовании (Пётр уехал, милый старик) а и b представляют прежде всего содержание, при управлении (брат Ивана, взял яблоко) – прежде всего форму. В Пётр толкнул Ивана имена Петр и Иван употреблены в разных формах, потому что и то и другое является обозначением одушевленного предмета. Различием флексий, следовательно, здесь утверждается понятийное тождество имён. В Пётр толкнул стол Пётр – обозначение одушевленного предмета, стол – неодушевленного, дифференциации форм не требуется. Формальное согласование имен Пётр и стол закономерно задает отношение «субъект» – «объект». Точно так же в пять человек формальное подобие сочетается с содержательным различием между собирательным целым и его частью. Неправомерно считать, что в приведенном примере форма человек обозначает множественное число и родительный падеж сама по себе (при помощи нулевой флексии). Множественное число здесь – следствие того, что именно так содержательно согласуются количественные понятия; в свою очередь (атрибутивный) родительный падеж – также следствие урегулирования отношений между предметными понятиями (§ 1.4). Указанные и другие значения конструируются синтагматически, однако грамматистам пока не удавалось это заметить. Вместо того, чтобы выяснять конкретные механизмы порождения значений (с учетом того, что синтагматика предшествует парадигматике), они «задают» флексиям комплексы в действительности отсутствующих у них значений, изощряются в «омонимировании» флексий и, далее, в их подсчёте, создавая для этого соответствующий (но бесполезный) научный аппарат (формофлексия, омофлексия, аллофлексия и пр. – см. [Лыков, Липская 1994]).

В возможности иных воззрений на флексию таких лингвистов, как правило, убедить не удается. Более того, под воздействием критики [Луценко 1995] им начинает казаться, что все их произвольно-поверхностные построения – плод строгой логики и доказательств [Лыков, Липская 1998, c. 3]. Но самое веское из таких «доказательств» – ссылка на «давно известно», «каждый знает», «так принято» и т.п. (с. 2, 5, 6). Привычка всё брать в готовом виде, без объяснения, склоняет таких «теоретиков флексии» к мнению, что по одной лишь флексии «мы можем определить все грамматические параметры соответствующей словоформы» (с. 4). Предпочитая кодифицировать коллективное (традиционное) неведение, они, таким образом, способны лишь умиляться по поводу того, что есть, – и в языке, и в лингвистике. Между тем принцип истинной науки – «доверяй, но проверяй». Благодаря ему на нынешнем своём этапе лингвистика стремительно уходит от когда-то безусловного подхода к языку как системе. В отдаленной перспективе эта тенденция отрицает и сложившийся взгляд на флексию преимущественно как на парадигматическое средство оформления лексических значений.