Глава 3. «развитие» в слове иной грамматики

Как известно, слово воплощает в себе лексические, грамматические, фонетические и другие свойства. Более или менее понятно, что каждый из этих компонентов облика слова – посредством видоизменения, трансформации – может быть использован в целях предикации. Разграничение первичного и вторичного не случайно широко используется лингвистами при анализе языковых единиц разных уровней. Модификация единицы отражает реляцию предикации или соответствует какому-либо её аналогу (напр., отношению «инвариант – вариант»). Post factum предикация распознается по относительной самостоятельности единицы. Так, едва ли можно сомневаться в том, что адъективные образования среднего рода (будущее, ночное) являют вторичную языковую форму, – об этом свидетельствует то, что они употребляются как бы сами по себе, помимо опущения субстантива, автономно. В главе речь пойдет о фактах, которые, со своей стороны отражая действие механизма предикации, определяют своеобразие именно грамматического устройства языка.

3.1. Условия «появления» в слове аффиксов

Слово как результат предикативного соотнесения примитивов в принципе внутренне избыточно. В целом это и способствовало некогда переходу к обращению со словами в разрезе «иной» грамматики. В двупримитивном слове один из примитивов получал шанс стать морфемой тогда, когда в силу каких-либо условий для сигнализации содержания слова достаточным оказывался один примитив. Следует отметить, что к конструированию слова из примитивов, безусловно, была причастна не коммуникативная, а когнитивно-логическая предикация. На этапе достаточной эволютивной продвинутости языков структуру данной предикации мог отображать акт заимствования – в подобных условиях примитив входил в чужой язык именно как слово (ибо заимствовался с конкретным значением). Одновременно и фонетическая переработка слова как бы имитировала реляцию «чужое – своё» (или «старое – новое»), которой также воссоздавалась структура предикации. В известный период исходные и фонетически переработанные слова-примитивы образовали синтагмы линейной предикации; забвение же того, что некогда примитив был переосмыслен, в свою очередь стало причиной их линейного повторения. Так, собственно, возникли слова баба, дядя, мама, няня (ср. венг. nő ‘женщина’), укр. тато (ср. польск. tata), укр. прапор, глагол, тать, сусло, хохол, способ и др.

Перемещение языковой единицы из формального языка в неформальный (понятия О.Розенштока-Хюсси – ср. выше), т.е. присвоение речи и слова, следует рассматривать тоже как некий акт заимствования, по следствиям соотносительный с актом предикации. Номинативность в этом случае трансформируется в указательность. Пример подобного преобразования – возникновение местоимений со значением ‘я’. Значение ‘я’ всегда дейктично, ибо маркировано принадлежностью субъекту речи. Этот факт обычно констатируется, т.е. не связывается с обусловленным предикативным актом переосмысления. «Эмпирическое я, – пишет Г.Г.Шпет, – есть всегда «вещь» конкретная и единственная, так что определение ее заменяется простым указанием» [Шпет 1994, с. 23]. Возникновение смысла ‘я’ – это преобразование внешного (номинативного) во внутреннее (указательное). В принципе этого условия достаточно, чтобы в функции сигнализатора ‘я’ употреблялось слово, редуцированное до одного примитива (ср. açú/"çú и я). Этимологизировать обозначения ‘я’, однако, следует, вероятно, располагая в «прототипе» двупримитивные номинативные структуры. Возможно, это касается обозначений других местоименных смыслов. Добавим, что апеллятивы, ставшие собственными именами, тоже «пережили» акт предикации. По существу, они стоят гораздо ближе к местоимениям, чем к существительным. Усечения, переделки и прочее для подобных слов тоже вполне закономерны.

Переосмысление и фонетическая переработка слова, сопровождая друг друга, создавали условия для развития противоположных (чаще всего – парадигматических) смыслов, и, далее, сформировали предпосылки для выделения соответственных «морфологических» элементов²². Таковые устанавливаются там, где диахронически связанные слова не разошлись семантически и потому существует возможность для их противопоставления. Возьмем в качестве примера существительные козёл и осёл. Происхождение этих слов совершенно одинаково, но в козёл выделяется суффикс -ёл [Лыков 1976, с. 44], в осёл нет. Исходно козёл – фонетический двойник слова коза. Социальная функция козы/козла – быть жертвой – стала фактором их номинации (по ‘рту’ как месту и ‘руке’ как средству умерщвления). Это значит, что слово коза родственно с укр. казати, болг. казва-м ‘говорить’ (‘рот’ → ‘говорение’) и др., а также показ, указка, показывать, наказывать и др. (← ‘рука’). Прототип обоих слов – «форма» казва: 1) казва → каза (поглощение в), орфографически коза; 2) казва → казла (усиление в в л) *казля/каз’ла (ср. укр. козля) → казёл (метатеза с видоизменением а в о), орфографически козёл. Слово осёл (его денотат как тягловая сила представляет ‘руку’) родственно со словом оса (представляет жало – аналог [кусающего] рта; как отмечалось, функционально ‘рот’ тождествен ‘руке’, ср. и известное перенесение названий с [кусающей] собаки на коня). От подобного казва прототипа *осва (ср. укр. осля) были образованы два слова: оса и осёл. С точки зрения синхронии эти слова не родственны, что как раз не дает оснований для морфологического расчленения слова осёл. В паре осёл – ослица маркированным членом считается слово ослица, чем подтверждается фонетическое единство упомянутых слов женского и мужского рода (оса, осёл).

Следует иметь в виду, что тогда, когда примитив присоединяется к слову с уже сформированным смыслом, он выполняет функцию уточняющего средства. Простейший случай такого рода представляют предлоги. Предлог – это (первичный или вторичный) примитив с потенциалом предикации. Так как он присоединяется к слову с состоявшейся предикацией, он, во-первых, каузирует не предикацию, а непредикативное сочетание слов, во-вторых, входит в особую (по сути – тоже отождествительно-предикативную: а = а) связь с флексией (ср. [Курилович 1962. с. 180], где предлогу как части сложной морфемы, не без оснований, приписывается функция импликации падежного окончания). Другой распространенный случай – обозначение примитивом предмета как своего, сделанного, близкого, домашнего, маленького и т.д. Назовём это значение значением артефактности и выделим некоторые средства его реализации. Прежде, однако, подчеркнем, что речь идёт именно о присоединении примитива, а не приставки или суффикса, поскольку достаточно очевидно, что внутреннюю форму указанного значения образует смысл ‘рука’ (и ряд родственных ему смыслов). По наличию/отсутствию указанного значения различаются как целые группы слов, так и отдельные их соотношения. Ср. вода – водка, гряда – грядка, губа – губка, круг – кружка, нога – ножка (стола), рука – ручка (двери), око – очко, око – окно, крыло – крыльцо, соболь (= *собва, соба) – собака, круг – кружок (круг людей), укр. сестра – посестра, мех – мешок, лапа – лопата, гора (< *гра, гор, ср. бу-гор) – град, город, пре-града (cюда и горд, гордый), Егор – Егорша, нем. Name ‘имя’ – Beiname ‘прозвище’, укр. вовна (ср. волна) – бавовна ‘хлопок’ и др.

Вторичный показатель артефактности -да имеем в укр. молода ‘невеста’, ‘новоиспеченная жена’ (артефактность связывается с ритуалом «посвящения» в жены; здесь моло- = мола- ~ молва = ‘рот’ ~ ‘vulva’ → ‘[молодая] женщина’. Первично, стало быть, и -да – ‘женщина’ [< ‘vulva’], ср. да-ма). Вхождение в предикативную сочетательную связь (по причине, указанной в § 2.4: молода жінка) «превратило» слово молода в прилагательное, соотв., отдельно употребляемое имя молода стало восприниматься как субстантивированный адъектив. Так как женские имена некогда были одновременно и собирательными (ср. существительные типа лат. acina, acra, русск. ягода и пр.), закономерно, что значение собирательности, используя возможности фонетики, удержал вариант слова молода – молодёжь, укр. молодіж (-da < *dha; dha > dža ~ d’ž’a > d’ož; *dož > diž; поскольку vulva – ‘вмещающее’, то сюда и дёжка, укр. дiжка). На основе представления о родстве слов молода – молодёжь, укр. молодiж в именах с собирательным значением были выделены суффиксы (-ёжь, -іж; при опоре на принцип вертикального ряда). Как и в слове козёл, никакого морфологического словообразования в именах молодёжь, молодіж, как видим, не было, имело место только фонетическое преобразование слова молода. Есть основания считать, что таким же путём возник суффикс имён женского (!) рода -ость, укр. -ість: *dha → dsa ~ d’sa → -dos’ → dos’t’ → -d-os’t’/-is’t’. Для слова гость, соответственно, необходимо постулировать примитив *gha (< *ghu; ghu > ghwa ~ gha//ga//ha//ka), указав на примерно те же «ступени» преобразования: gha ~ gsa/hsa > gs’a/hs’a → gos’/hos’ → gos’t’/hos’t’. Семантически ‘гость’ = ‘нога’ (→ ‘пришелец’), а до того – ‘солнце’ (‘светило’ ~ ‘путник’); ср. но-га, гос-подь (< ‘верх’ ~ ‘небо’), слн. gos-pa ‘женщина’ и др. Примеры показывают, что процедура присоединения аффиксов к основе, даже если она может быть доказана фактами, в грамматике языка не является первичной.

Так как односложные одушевленные имена мужского рода представляют собой результат (предикативного) переосмысления (ср. англ. sir ‘господин’ и франц. soeur ‘сестра’), указанное значение присутствует и в составных именованиях мужчины, в частности, мужчины-отца. Например, в лат. pater посредством pa- (ср. па-сын-ок) подчеркивается, что в данном случае речь идет о «социальном», а не «физическом» отце. Другой элемент слова pater, -ter, восходит к *tha и совпадает с ta в tata, укр. тато и т.д. Точно так же укр. батько (ср. батя) обозначает не физического, а социального отца – об этом сообщает начальное ба- и конечное -ко. Мягкость в -ть- (из тя, ср. русск. тятя) – следствие преобразования аспираты th. В болг. пасторок (па-стор-ок) ‘отчим’, русск. пасынок (па-сын-ок), укр. пасерб (па-сер-б) артефактность также выражена дважды. Наличие -б в серб указывает, что посредством сер- здесь обозначена личность мужского пола и что серб – это буквально ‘названый брат’, ‘союзник’. Слово отец есть основания возводить к *отт(к)а²³, где от- – преобразованное с помощью метатезы та (< tha), а -т(к)а – показатель артефактности (тоже указывает на социальность отца). Из *отт(к)а образовались две формы – отец (*отка → отця, отца → отець, отец) и отче (*отта → отча, отче, ср. отчизна, вотчина и др.), одной из которых была приписана функция вокатива. Оригинально ст.-сл. отьчухъ ‘отчим’ (отьч-у-хъ), указывающее на -(у)х как на показатель артефактности (ср. пастух, обух, олух; сюда, возможно, и струг, плуг, круг, жмых и т.д.). Слова отчим, побратим содержат ещё один показатель «сделанности» – -(и)м (сюда же и причастия любим, храним, чтим и пр.). Следует отметить, что вытекающая из сказанного, распространенность в языке названий артефактов (физических и социальных), видимо, некогда сама собой породила идею Творца²⁴.