310 Наука и промышленность

можности применения химии. Роковые последствия этого перехода должны были проявиться в следующем столетии. Сохранение энергии На фойе этого действенного прогресса науки, старой и новой, два крупных теоретических обобщения выступают как главный вклад XIX века в науку. Одним из них, в области физики, была теория сохранения энергии; другим, в области биологии,—теория эволюции. Первая, как мы увидим (стр. 328), является плодом осознания целой плеядой ученых, от Карно до Гельмголь-цз, всей важности взаимопревращаемости различных форм энергии как кос­мического закона. В действительности идея эта возникла как результат изуче­ния превращения энергии угля в силу, что нашло свое практическое воплоще­ние в паровой машине еще на заре промышленной революции. Постепенно эта мысль принимала все более отчетливо выраженную математическую форму и вы­росла в науку—термодинамику, первый закон которой—закон сохранения энер­гии—связан со вторым ее законом, определяющим ограниченность запасов энер­гии в природе. Характерно для того времени, что второй закон был открыт Сади Карно еще в 1824 году, ибо именно этот, а не первый закон определяет ко­личество работы, которая может быть получена машиной данного типа из каж­дой тонны угля. Этот коэффициент полезного действия машин редко превышал в то время пять процентов ^s-³. Первый закон термодинамики устанавливает принцип унификации, по­казывая, что силы природы, которые прежде считались изолированными,— материальное движение, звук, теплота, свет, электричество и магнетизм— могли быть выражены в одних и тех же единицах—в единицах энергии, ко­личество которой во вселенной никогда не увеличивается и не уменьшается. Формулировка этого закона вызывает в памяти давнишний фрагмент Геракли­та (стр. 102) о таких изменениях: «Все обменивается на огонь, и огонь—на все, подобно тому как на золото—товары и товары—на золото»—и, безуслов­но, представляет собой физическое выражение принципа свободной торговли, установленного на практике именно в это время. Закон сохранения энергии явился великолепным расширением закона Ньютона о сохранении движения, но, как и этот последний, не содержал в себе концепции прогрессивных из­менений. Из второго закона, безусловно, вытекала необходимость каких-то изменений, однако скорее в форме дегенерации, чем прогресса, ибо закон этот гласит, что в любой замкнутой системе теплота и холод должны в конце кон­цов объединиться в некоторую единообразную тепловатость, из которой уже не может быть получено никакой энергии (стр. 329). Эволюция Такая концепция плохо согласовалась с прогрессивной и оптимистической позицией буржуазии XIX века, которая нашла близкое себе по духу научное обоснование в теории эволюции. Мысль о том, что земля имела долгую историю, была не новой. В самом деле, как мы увидим ниже (стр. 358 и далее), эта мысль качала оформляться еще в XVIII веке, и официальное признание ее задержи­валось только клерикальными предрассудками реакционеров XIX века. Вместе с этой идеей пришло как осознание того факта, что животные и растения не­когда значительно отличались от своих современных форм, так и естественное предположение, что они могли произойти от каких-то более ранних своих форм. Доказательства, постепенно накапливавшиеся на протяжении всего XIX века и имевшие своим источником опыт строительства каналов и железных дорог, с трудом допускали какое-либо иное объяснение. В то же время более широкое знание распространения и классификации современных животных и растений приводило к тому, что идея какого-то специального сотворения начинала ка­заться все более и более произвольной. Тем не менее потребовались долгие годы терпеливой и незаметной работы, проводившейся многими поколениями гео-

Предпосылки и последствия промышленной революции 311

логов и биологов, прежде чем им удалось заставить человечество прислушаться к этой мысли и принять идею органической эволюции с ее весьма неприятным для самолюбия выводом, что человек произошел от животных. Потребовались вся интуиция, мастерство и научный авторитет Чарлза Дарвина, чтобы обеспе­чить такой радикально новой идее, какую он высказал в своем труде «Проис­хождение видов», возможность быть выслушанной даже в 1859 году. С самого момента выдвижения теории эволюции она стала центром науч­ной, идеологической и политической борьбы. Дарвин, почти невольно, пробил ■толь же обширную брешь в учении Платона об идеальных формах в одушевлен­ном мире, какую пробил Галилей в мире неодушевленных тел. При этом Дарвин ■сделал больше, чем простое утверждение факта эволюции: он дал также ору­жие—естественный отбор _f которое уничтожило последнее обоснование для аристотелевской категории конечных причин. Неудивительно, что теологи, придерживавшиеся идеи конечности мира, отвергли эту теорию. Еще более поразительной была идея, что сам человек—эта единственная в своем роде цель творения—был не больше, чем замечательно удачной обезьяной. Это выглядело как ниспровержение не только религиозной доктрины, но и всех вечных ценностей рациональной философии. Впрочем, и то и другое легко оправились от нанесенного им удара (стр. 371). В то время, однако, теория эволюции находилась в центре борьбы между прогрессом и реакцией, ибо учение это нашло как своих сторонников, так и про­тивников. Оно явилось оружием в руках материалистически настроенных про­мышленников в борьбе против сентиментальных тори, с одной стороны, и идеа­листических социалистов—е другой. Своей доктриной естественного отбора, согласно которой выживали только сильные > оно, казалось, давало научное обо­снование и благословение проявлению ничем не связанной конкуренции и оправ­дывало богатство преуспевающих. По мере того как взгляды Дарвина продол­жали завоевывать себе почву и находить поддержку нового поколения ученых, сама наука снова начала принимать радикальный тон, хотя пока она и была еще далека от того, чтобы стать социалистической. Господствующая школа мышления, следуя за Джоном Стюартом Миллем, Огюстом Контом (1798—1857) и Гербертом Спенсером (1860—1903), стремилась с помощью логики и науки оправдать свободу частного предпринимательства и прославить XIX век как эру, когда человек нашел наконец правильный путь {стр. 565). Эра эта еще не была совершенной: все еще существовали некоторые пороки прошлого, которые следовало смести; и прогресс должен был продол­жаться; однако этот прогресс рассматривался как прямое расширение настоя­щего—больше машин, больше изобретений, больше накопленных богатств, даже больше удобств, честно заработанных смиренными бедняками, следующими евангелию «самопомощи», Самюэль Смайлс (1812—1904), отштамповавший это изречение в своих сериях биографий творцов современной промышлен­ности, показал чутье, далеко превосходившее интуицию своих современников. Хотя и связанный с доктриной голого индивидуализма, он к концу жизни понял, что необходимо было нечто большее, чем «самопомощь», и стал пио­нером технического просвещения для рабочих ^Б,в0. Рост социализма Что думали о благах прогресса бедняки, показали чартистское и другие революционные движения середины века и в конце этой фазы—мятежная Па­рижская Коммуна 1871 года, последовавшая за бедствиями войны и осады. Их философ Карл Маркс, подробнее о котором будет сказано в своем месте (стр. 557 и далее), был совершенно неизвестен имущим слоям интеллигенции. Тем не менее наиболее честные из их представителей не могли не видеть и не чувствовать, что кое-что в самом сердце благополучия XIX века было глубоко несправедливым. Артисты, поэты и писатели, потрясенные всем, что видели, выражали свой протест против кошмаров новых промышленных городов, про-